В память о русской поэзии

С каждым поэтом мы теряем целые миры, которые ничем не восполнить. Расстрелы и убийства русских поэтов  оставили в нашем сознании  зияющие дыры,  несопоставимые даже с Чёрными дырами Вселенной. 

Лично я не представляю себя без души Сергея Есенина, сказок Пушкина,  ораторской  мощи Маяковского… Но, к своему стыду,  я совершенно не знал стихов Павла Васильева, хотя и слышал это имя, имел представление о его судьбе.  Я родился на Дальнем Востоке, где по рукам ходили стихи,  переписанные  в школьных тетрадях:

***
Какой ты стала позабытой, строгой
И позабывшей обо мне навек.
Не смейся же! И рук моих не трогай!
Не шли мне взглядов длинных из-под век.
Не шли вестей! Неужто ты иная?
Я знаю всю, я проклял всю тебя.
Далекая, проклятая, родная,
Люби меня, хотя бы не любя!

                1932 год

А я и не знал, чьи это стихи…

Его талант для современников был удивителен: Рюрик Ивнев сравнивал Павла Васильева с Сергеем Есениным. Алексей Толстой отозвался о нём, как о советском Пушкине. Анатолий Луначарский считал его восходящим светилом новой русской поэзии. Владимир Солоухин ставил его имя сразу вслед за именами Пушкина, Лермонтова, Блока и Есенина.

А Борис Пастернак в 1956 году написал о нём такие слова:

«В начале 30-х годов Павел Васильев производил на меня впечатление приблизительно того же порядка, как в своё время, раньше, при первом знакомстве с ними, Есенин и Маяковский. Он… сравним с ними, в особенности с Есениным, творческой выразительностью и силой своего дара … У него было то яркое, стремительное и счастливое воображение, без которого не бывает большой поэзии и примеров которого в такой мере я уже больше не встречал ни у кого» …

Высокие оценки! Но? Разыскивая его стихи, я обратил внимание: на  очень крупном поэтическом сайте - 194 поэта. - из тех, кто оставил  в русской поэзии  заметный след, но Павла Васильева там — нет…
 
И всё же я вздрогнул от неожиданности! Вот -  первое, что мне попалось на глаза:

***
Сначала пробежал осинник,
Потом дубы прошли, потом,
Закутавшись в овчинах синих,
С размаху в бубны грянул гром.

Плясал огонь в глазах сажённых,
А тучи стали на привал,
И дождь на травах обожжённых
Копытами затанцевал.

Стал странен под раскрытым небом
Деревьев пригнутый разбег,
И всё равно как будто не был,
И если был — под этим небом
С землёй сравнялся человек.

Май 1932 года

И эти стихи  целых 20 лет под полным запретом! Даже студенты Литературного института не имели ни малейшего представления  даже об имени Павла Васильева. О каком же образовании могла идти речь, если будущих поэтов учили на примерах пролеткультовских агиток  Демьяна Бедного?





Он был молод и красив,  его убили в 27 лет. А пока он был жив, его любили женщины, а он любил их. Он был самоуверен и задирист.

Николай Асеев — в 1956 году, в официальном документе - для прокуратуры— обрисовал психологический портрет Павла Васильева:

«Характер неуравновешенный, быстро переходящий от спокойного состояния к сильному возбуждению. Впечатлительность повышенная, преувеличивающая всё до гигантских размеров. Это свойство поэтического восприятия мира нередко наблюдается у больших поэтов и писателей, как, например, Гоголь, Достоевский, Рабле».

Родился и вырос Павел Васильев  у Павлодара  в Зайсане, -  (этот русский город теперь в Казахстане). Отец – казачьего рода,- был  учителем математики.  Из чего следует, что казаки - вовсе не отсталый народ,-  а, наоборот, среди прежнего и теперешнего  казачества, очень пригожего  для походов и войны,  немало людей, способных к строительству храмов и писанию книг.

Поэтому и Павел очень рано начал  сочинять стихи – и, вместе с тем,- проявлять свой неуёмный, непокорный характер. Читая его биографию, я не переставал удивляться сходствам его характера с моим - та же страсть к путешествиям, те же неуёмность и непокорность!

В 15 лет Павел,  cбежал из дома? восстав против власти отца  -   отправился на самый край света - к Тихому океану, во Владивосток.

Там Рюрик Ивнев помог с публикацией в газете и организовал выступление в 1926 году, и  сравнил Павла со своим  погибшим другом Есениным:

… В глаза весёлые смотрю.
Ах, всё течёт на этом свете!
С таким же чувством я зарю
И блеск Есенина отметил.

Льняную голову храни,
Её не отдавай ты даром,
Вот и тебя земные дни
Уже приветствуют пожаром!
(Рюрик Ивнев)

Оказывается,  мы с Павлом Васильевым учились в одном  Дальневосточном университете  - и нам  обоим  пришлось распрощаться с альма-матер не по своей воле. Не люблю об этом вспоминать, -  и, кроме того, мне стыдно, что я  там даже не услышал имени Павла Васильева.

Портовый город Владивосток при участии «единороссов»  открывает мемориальную доску почётному гражданину Якову Кану,  а на здании университета  в память Павла Васильева мемориальной доски до сих пор нет.  В Приморье почему-то очень любят вспоминать репрессированного  Осипа  Мандельштама, а не русского поэта Павла Васильева.

А Павел Васильев,  оставив учёбу,  в погоне за впечатлениями  колесит по Сибири.  Как видно из этого неполного перечня – поэт из казачьего рода  был мастером на все руки. Он был и портовым грузчиком, и юнгой на судне, и старателем на золотых приисках, и каюром в тундре, и рулевым, и экспедитором, и культработником, и инструктором физкультуры.

И вот в июле 1927 года Павел Васильев добрался до Москвы. Но поступить там на учёбу у него в тот раз не получилось, и ему пришлось вернуться. Примирение с отцом наступило в Омске, куда перебрались к тому времени и его родители.

Омская газета «Рабочий путь» в мае 1927 года — с рекомендательным письмом от Рюрика Ивнева — опубликовала его стихи:

***
Незаметным подкрался вечер,
Словно кошка к добыче,
Тёмных кварталов плечи
В мутном сумраке вычертил.

Бухта дрожит неясно.
Шуршат, разбиваясь, всплёски.
На западе тёмно-красной
Протянулся закат полоской.

А там, где сырого тумана
Ещё не задёрнуты шторы,
К шумящему океану
Уплывают синие горы.

Кустами яблонь весенних
Паруса раздувает ветер.
Длинные шаткие тени
Лампами в небо метят.

Там же, в Омске, летом 1928 года?  услышав его стихи, 17-летняя Галина Анучина была им покорена: «Я полюбила его сразу. Он был красив и писал прекрасные стихи». И Павел — Павел влюбился в неё смертельно.

Это случилось, а в 1930 году они поженились. Но жили они в разлуке: осенью 1929 года Павел Васильев окончательно перебрался в Москву, поступив на Высшие литературные курсы. Здесь тоже помогло  рекомендательное письмо от Рюрика Ивнева.

Стихи Павла Васильева печатались в самых солидных изданиях. Тогда это было очень непросто, но он сам прекрасно отдавал себе отчёт в величине своего таланта.

Поэт Сергей Клычков, один из  тройки «Клычков — Клюев — Есенин», отозвался о нём так:
«Период так называемой крестьянской романтической поэзии закончен. С приходом Павла Васильева наступает новый период — героический. Поэт видит с высоты нашего времени далеко вперёд. Это юноша с серебряной трубой, возвещающий приход будущего»…

Казалось, ещё немного — и он займёт в поэзии опустевшее место Есенина.

Но, к сожалению, «дурная слава» о Павле Васильеве не уступала есенинской. Ещё в Сибири за ним тянулся длинный список  скандалов и милицейских протоколов. Но время наступило уже другое: не начало 20-х, как у Есенина, а начало 30-х…

«Прокатилась дурная слава,  Что похабник я и скандалист», — эти строки написал о себе Сергей Есенин.

В  декабре 1932 года Павел Васильев отвёз свою беременную жену обратно, в Омск. Их молодая семья — распалась. Но нет худа без добра: именно это и спасло  от репрессий  Галину Анучину, и единственную дочь Павла Васильева, родившуюся в 1933 году…

В марте «юноша с серебряной трубой» был арестован по делу антисоветской группы «Сибиряки» (с этим же обвинением по тому же  делу проходил поэт Леонид Мартынов).

Тогда он получил свой первый – условный,-  срок. Другим же поэтам повезло меньше. Павлу помогло заступничество Ивана Михайловича Гронского — в то время очень влиятельного в литературных кругах человека, ответственного редактора газеты «Известия» и председателя оргкомитета Съезда советских писателей.

С тех пор И.М. Гронский, – видимо, опасаясь за свою безопасность, стал опекать Павла Васильева,-  стараясь, по возможности, уберечь юного поэта от грозивших ему бед, - насколько это вообще было тогда возможно …

***
Я боюсь, чтобы ты мне чужою не стала,
Дай мне руку, а я поцелую её.
Ой, да как бы из рук дорогих не упало
Домотканое счастье твоё!

Я тебя забывал столько раз, дорогая,
Забывал на минуту, на лето, на век, —
Задыхаясь, ко мне приходила другая,
И с волос её падали гребни и снег.
Одинокая кровь под сорочкой нагретой,
Как молчала обида в глазах у тебя.
Ничего, дорогая! Я баловал с этой,
Ни на каплю, нисколько её не любя.

В это время в дому, что соседям на зависть,
На лебяжьих, на брачных перинах тепла,
Неподвижно в зелёную темень уставясь,
Ты, наверно, меня понапрасну ждала.

И когда я душил её руки, как шеи
Двух больших лебедей, ты шептала: «А я?»
Может быть, потому я и хмурился злее
С каждым разом, что слышал, как билась твоя
               
 1932 год

А в конце 1932 года в его жизнь ворвалась другая женщина, которая  через пять лет станет его вдовой. Ей придётся пройти через многие несчастья, но  любовь к Павлу она сохранит. Елена Вялова приходилась И.М. Гронскому свояченицей (она была родной сестрой его жены Лидии). В доме Гронского они и познакомились.

Из воспоминаний Натальи Фурман, дочери Павла Васильева от первого брака:

«Как истинный поэт, П. Васильев был очень влюбчив. В его большое сердце приходило столько благодати, что хватало и на стихи, и на женщин. Встретив очередную пассию, он каждый раз влюблялся смертельно, затем, как правило, красавица, намучившись с ним, его покидала…

Елене Вяловой, которая немало настрадалась от супруга, экспромтом посвящено стихотворение «Любимой».
( на автографе есть авторская пометка: «Стихи сразу»).

***
Слава богу,
Я пока [что] собственность имею:
Квартиру, ботинки,
Горсть табака.
Я пока владею
Рукою твоею,
Любовью твоей
Владею пока.
И пускай попробует
Покуситься
На тебя
Мой недруг, друг
Иль сосед, —
Легче ему выкрасть [вырвать]
Волчат у волчицы,
Чем тебя у меня,
Мой свет, мой свет!
Ты — моё имущество,
Моё поместье,
Здесь я рассадил
Свои тополя.
Крепче всех затворов
И жёстче жести
Кровью обозначено:
«Она — моя».
Жизнь моя виною,
Сердце виною,
В нём пока ведётся
Всё, как раньше велось,
И пускай попробуют
Идти войною
На светлую тень
Твоих волос!
Я ещё нигде
Никому не говорил,
Что расстаюсь
С проклятым правом
Пить одному
Из последних сил
Губ твоих
Беспамятство
И отраву.
 И когда рванутся
От края и до края,
Песнями и пулями
Метя по нам,
Я, столько клявшийся тебе, —
Умирая,
Не соглашусь и скажу:
«Не отдам». ]
Спи, я рядом,
Собственная, живая,
Даже во сне мне
Не прекословь:
Собственности крылом
Тебя прикрывая,
Я оберегаю нашу любовь.
А завтра,
Когда рассвет в награду
Даст огня
И ещё огня,
Мы встанем,
Скованные, грешные,
Рядом —
И пусть он сожжёт
Тебя
И сожжёт меня.

                1932 год

И вдруг в 1936 году, наконец, Васильев успокоился… Затравленный властями  поэт вдруг  превратился в верного супруга и больше с Еленой не разлучался.  Но, может быть, благодаря влиянию И.М. Гронского?

Этот яркий, безумно талантливый, знающий себе цену поэт, был слишком  неосторожен -  и своей искренностью вызывал  искреннюю неприязнь.  Он, смело писавший стихи, используя известные нюансы Есенина и Маяковского, высовывался
из общих рядов… и кому-то казалось, что слишком далеко и  не только в «правильную» сторону.

Сергей Есенин был старше Павла Васильева на пятнадцать лет. Вот эта разница — пятнадцать лет — и оказалась для Павла роковой. Начало 20-х годов ушло безвозвратно, а за окнами была середина годов 30-х…

В отличие от Есенина или Мандельштама, Павел Васильев был поэтом скорее эпическим, чем лирическим.

Лучшие его произведения — это не стихи о любви, а эпические поэмы. Он писал о том, о чём писать было слишком опасно -  о казаках, о крестьянстве  — о людях. И писал совсем не то, что требовалось власти…

Он вёл себя совсем не так, как должен был себя вести пролетарский поэт. C 1933 года травля Павла Васильева росла неуклонно. «Певец кондового казачества», «осколок кулачья», «мнимый талант», «хулиган фашистского пошиба» — это всё  Павел Васильев.

14 июня 1934 1934 года  центральные и «литературные» газеты опубликовали стать. Максима Горького «Литературные забавы».  Партийный патриарх социалистического реализма,  указывал (сокращения в тексте мои, сути не меняют):
«Жалуются, что поэт Павел Васильев хулиганит хуже, чем Сергей Есенин. Но в то время, как одни порицают хулигана, — другие восхищаются его даровитостью, «широтой натуры», его «кондовой мужицкой силищей» и т.д.

 … если он действительно является заразным началом, его следует как-то изолировать.

А те, которые восхищаются талантом П. Васильева, не делают никаких попыток, чтоб перевоспитать его... и те и другие одинаково социально пассивны, равнодушно «взирают» на порчу литературных нравов, хотя от хулиганства до фашизма расстояние «короче воробьиного носа».

Это было уже серьёзно. Характерно, что Горький счёл возможным процитировать  анонимный донос:

«Несомненны чуждые влияния: на характеристике молодого поэта Яр. Смелякова отражаются личные качества поэта Павла Васильева. Нет ничего грязнее этого осколка буржуазно-литературной богемы. Политически это враг.

Но известно, что со Смеляковым, Долматовским и некоторыми другими молодыми поэтами Васильев дружен, и мне понятно, почему в тоне Смелякова начинают доминировать нотки анархо-индивидуалистической самовлюблённости, и поведение всё менее становится комсомольским. […]

О Смелякове мы говорили. А вот — Васильев Павел, он бьёт жену, пьянствует. Многое мной в отношении к нему проверяется, хотя облик его и ясен. Я пробовал поговорить с ним по поводу его отношении к жене.

— Она меня любит, а я её разлюбил… Удивляются все — она хорошенькая… А вот я её разлюбил…
Развинченные жесты, поступки и мысли двадцатилетнего неврастеника, тон наигранный, театральный».

Что же — может быть, так оно и было. Не берусь судить. Но, ради справедливости: поэту здесь ставятся  в вину проступки в личной жизни, - и расцениваются как политическое преступление. Разве это нормально? Да и  что из себя являл бы поэт - без душевных пожаров,  драм и трагедий личной жизни? Так, наверное, это в результате была бы просто стихотворная мелочь…

Эти стихи — в честь Натальей Кончаловской, внучке художника Василия Сурикова:
[…]
А гитары под вечер речисты,
Чем не парни наши трактористы?
Мыты, бриты, кепки набекрень.
Слава, слава счастью, жизни слава.
Ты кольцо из рук моих, забава,
Вместо обручального надень.

Восславляю светлую Наталью,
Славлю жизнь с улыбкой и печалью,
Убегаю от сомнений прочь,
Славлю все цветы на одеяле,
Долгий стон, короткий сон Натальи,
Восславляю свадебную ночь.

1934 год


Наталья Кончаловская была умна, красива, обаятельна и, к тому же, свободна. Но в 1936 году она предпочла выйти замуж за молодого (он был моложе её на десять лет) и подававшего большие надежды поэта Сергея Михалкова, бессменного автора государственного гимна России .

А Павел Васильев —в январе 1935 года был исключён из Союза советских писателей. Тучи над ним сгущались.

В 1999 году в архивах ФСБ была обнаружена докладная записка начальника Секретно-политического отдела Главного управления государственной безопасности (ГУГБ) НКВД Г.А. Молчанова на имя наркома внутренних дел Г.Г. Ягоды, датированная 5 февраля 1935 года.

В ней говорилось о том, что поэт Павел Васильев не оставил своих «антисоветских настроений», и в качестве иллюстрации приводилось нигде не опубликованное и добытое «оперативным путем» его стихотворение «контрреволюционного характера»:
***
Неужель правители не знают,
Принимая гордость за вражду,
Что пенькой поэта пеленают,
Руки ему крутят на беду.

Неужель им вовсе нету дела,
Что давно уж выцвели слова,
Воронью на радость потускнела
Песни золотая булава.

Песнь моя! Ты кровью покормила
Всех врагов. В присутствии твоём
Принимаю звание громилы,
Если рокот гуслей — это гром.


Санкции на немедленный арест, однако, не последовало: вероятно, наркому Ягоде, близкому другу «буревестника революции», вхожему даже в его семейный круг, показалось, что одного лишь этого стихотворения для раскрутки сугубо политического дела будет маловато. Г.Г. Ягода наложил свою резолюцию: «Надо подсобрать ещё несколько стихотворений»…

А неосторожный поэт  материалов на раскрутку дела о «хулиганстве на грани фашизма»  давал предостаточно. И вот 24 мая 1935 года газета «Правда» опубликовала «Письмо в редакцию», текст которого принадлежал перу «комсомольского поэта» Александра Безыменского:

«В течение последних лет в литературной жизни Москвы почти все случаи проявления аморально-богемских или политически-реакционных выступлений и поступков были связаны с именем поэта Павла Васильева…

Последние факты особенно разительны. Павел Васильев устроил отвратительный дебош в писательском доме по проезду Художественного театра, где он избил поэта Алтаузена, сопровождая дебош гнусными антисемитскими и антисоветскими выкриками и угрозами расправы по адресу Асеева и других советских поэтов. Этот факт подтверждает, что Васильев уже давно прошёл расстояние, отделяющее хулиганство от фашизма»…

Отвратительный «дебош» начался с того, что  Я.М. Алтаузен в присутствии Павла Васильева позволил себе оскорбительно отозваться о Наталье Кончаловской.
 
Догадываюсь,  что  такая провокация со стороны «пострадавшего» была не случайной– впрочем, как и некоторые «есенинские скандалы» – когда, приглашая на банкеты и выступления, наливая и подливая захмелевшему поэту,  ему сознательно  наносились оскорбления, - которых он,  не потеряв чувства собственного достоинства, естественно стерпеть не мог.

Всё было «срежессированно» заранее: как всегда в таких случаях, откуда-то выныривала проворная пресса …

Да, Павел Васильев  ударил «комсомольского поэта».   Но -  не потому, что Яков Моисеевич  Алтаузен (Джек Алтаузен) – был еврей.  А за то, что тот  нагло и цинично оскорбил любимую женщину поэта, прекрасно  зная о романе Павла Васильева с  Кончаловской. 

Думаю, что любой мужчина,- имеющий понятия о достоинстве - поступил бы также. Уверен, что в подобной ситуации и я заставил бы извиниться любого зарвавшегося хама.  Но интересно даже не это:  о влюблённости Павла знали все его друзья, знакомые и просто коллеги… И, тем не менее,  под этим пасквилем  стояли 20 подписей, среди которых имена Бориса Корнилова, Иосифа Уткина, Семёна Кирсанова, Николая Асеева — друзей поэта (другой вопрос, как там появились эти подписи).

В конце 1922 года Алтаузен вступил в комсомол. В 1923 году было создано ИЛХО — Иркутское литературно-художественное объединение, в которое вошли Иосиф Уткин, Валерий Друзин, Джек Алтаузен, Иван Молчанов.

Думаю, с Иосифом Уткиным ясно, но - почему Васильева предали остальные? Почему за поэта не вступилась сама Кончаловская?



Газета «Правда» никогда публиковала письма читателей все подряд, что поступали в редакцию. Поэтому публикация в означала, что на этот раз будут приняты «решительные меры.

Суд над Павлом Васильевым состоялся 15 июля 1935 года.  Приговор: «за бесчисленные хулиганства и пьяные дебоши» — полтора года лишения свободы. За ним приехали  через несколько дней вечером и, не дав толком собраться, увезли.

Эго отправили с этапом в исправительно-трудовой лагерь на станции Электросталь. Потом  вернули в Москву — и какое-то время он сидел в Таганской тюрьме. Но красный нарком ГПУ- НКВД Гершель Иегуда - близкий друг Максима Горького,-  не стал извлекать материалы из досье, которое велось Секретно-политическим отделом ГУГБ, — видимо, не все «стихотворения» Павла были ещё «подсобраны». А поздней осенью опального поэта вновь погнали по этапу - в рязанскую тюрьму…

После оглашения приговора, в августе 1935 года, Павел Васильев написал пронзительное стихотворение под названием «Прощание с друзьями». Вот заключительные строфы:

***
На далёком, милом Севере меня ждут,
Обходят дозором высокие ограды,
Зажигают огни, избы метут,
Собираются гостя дорогого встретить как надо.

А как его надо — надо его весело:
Без песен, без смеха, чтоб ти-ихо было,
Чтобы только полено в печи потрескивало,
А потом бы его полымём надвое разбило.

Чтобы затейные начались беседы…
Батюшки! Ночи-то в России до чего ж темны.
Попрощайтесь, попрощайтесь, дорогие, со мной,
Я еду
Собирать тяжёлые слёзы страны.

А меня обступят там, качая головами,
Подпершись в бока, на бородах снег.
«Ты зачем, бедовый, бедуешь с нами,
Нет ли нам помилования, человек?»

Я же им отвечу всей душой:
«Хорошо в стране нашей, —  нет ни грязи,
Ни сырости,
До того, ребятушки, хорошо!
Дети-то какими крепкими выросли.

Ой и долог путь к человеку, люди,
Но страна вся в зелени — по колени травы.
Будет вам помилование, люди, будет,
Про меня ж, бедового, спойте вы…»

Да, время ещё не пришло. Ещё было кому заступиться за Павла Васильева

 Вспоминает Елена Вялова:

«Начальник тюрьмы был со мной крайне любезен. Он не только смотрел сквозь пальцы на мои частые и долгие свидания с заключённым мужем, он снабжал Павла бумагой и карандашами — давал возможность писать стихи».

Удивительно, что в тюрьме, где даже у самого жизнерадостного человека убавляется оптимизма (в этом я убедился на собственном опыте) он пишет полную юмора и иронии поэму «Принц Фома»

Его совершенно неожиданно освободили весной 1936 года.

И уже  1936 году неуёмная натура Павла Васильева снова зовёт его в дорогу, и он пишет Николаю Асееву из Салехарда: «Здесь страшно много интересного. Пишу залпами лирические стихи, ем уху из ершей, скупаю оленьи рога и меховые туфли в неограниченном количестве… Пробуду на Севере аж до самой зимы. О Москве, покамест, слава богу, не скучаю».

Но зима, которую упомянул Павел Васильев, — это зима 1937 года. Время Павла Васильева стремительно приближалось…

Уже в сентябре 1936 года Генриха Ягоду на посту наркома внутренних дел сменил Николай Ежов. В марте 1937 года бывшего наркома, «потерявшего классовое чутьё», арестовали, и ещё через год он был расстрелян.

В том же марте арестовали и его  подчинённого — Г.А. Молчанова (расстрелян в октябре 1937 года).

Секретно-политический отдел стал теперь называться 4-ым отделом ГУГБ,  а его начальники гибли один за другим: арестовывались, расстреливались или кончали жизнь самоубийством.

Отдел продолжал и продолжал накапливать «сведения», и железное кольцо вокруг поэта-скандалиста — смыкалось…

Субботу 6 февраля 1937 года Павел Васильев и его жена проводили в гостях у друзей. Павел отлучился на Арбат, в парикмахерскую, побриться. Назад он уже не вернулся: на выходе из парикмахерской его поджидала машина…

Вспоминает Елена Вялова:

«Поздно ночью ко мне пришли с обыском. Перерыли всё в нашей тринадцатиметровой комнатке — стол, тумбочку, шкаф, полки… Забрали со стола незаконченные рукописи, всё неопубликованное из ящиков стола, несколько книг и журналов с напечатанными стихотворениями Васильева, все фотографии, письма. Перерыв всё, ушли».

Начались бесконечные хождения по соответствующим учреждениям, прокуратурам,  справочным бюро, всюду, где я могла бы узнать о судьбе Васильева»…

Многое – из неопубликованного,-  осталось в архивах ГУГБ-КГБ-ФСБ или было уничтожено за ненадобностью. Так и у меня – также при обысках изымались рукописи, до сих пор  о судьбе которых мне ничего не известно. Многое восстановить  по памяти мне не удалось…

Можно только горько сожалеть о бесценном наследии русской литературы, об утраченных и  ненаписанных стихах безвременно погибших поэтов…

Это  — вероятно, последнее его стихотворение — написано вскоре после ареста,-  к  жене Елене:

***
Снегири [взлетают] красногруды…
Скоро ль, скоро ль на беду мою
Я увижу волчьи изумруды
В нелюдимом, северном краю.

Будем мы печальны, одиноки
И пахучи, словно дикий мёд.
Незаметно все приблизит сроки,
Седина нам кудри обовьёт.

Я скажу тогда тебе, подруга:
«Дни летят, как по ветру листьё,
Хорошо, что мы нашли друг друга,
В прежней жизни потерявши всё…»

Февраль 1937 года

Лубянка. Внутренняя тюрьма

Из воспоминаний  Елены Вяловой:

«Через четыре месяца я нашла его в Лефортовской тюрьме. Это было 15 июня 1937 года. Сказали, что следующая передача будет 16 июля. Я приехала в назначенный день. Дежурный сказал, что заключённый выбыл вчера, куда — неизвестно. Я сразу поехала на Кузнецкий мост, 24, где находилась прокуратура. Там давали сведения о тех, у кого следствие было закончено. На мой вопрос ответили: «Десять лет дальних лагерей без права переписки»…

Для тех, кто не знает:  «10 лет без права переписки» означало только одно – смерть…

Это было 13 июня 1937 года… Зам. прокурора СССР Г.К. Рогинский утвердил обвинительное заключение, в котором, в частности, говорилось:

«B 4 отдел ГУГБ поступили сведения о том, что литератор-поэт Васильев Павел Николаевич был завербован в качестве исполнителя террористического акта против товарища Сталина. […] Следствием установлено, что обвиняемый Васильев на протяжении ряда лет до ареста высказывал контрреволюционные фашистские взгляды. Ранее, в 1932 году, обвиняемый Васильев П.Н. как участник контрреволюционной группы из среды литераторов был осуждён к 3 годам тюремного заключения условно. В 1935 году обвиняемый Васильев за избиение комсомольца поэта Джека Алтаузена был осуждён к полутора годам ИТЛ. […] Будучи допрошен в качестве обвиняемого, Васильев П.Н. полностью признал себя виновным…

Ложь! Обычная практика чекистов той эпохи – Васильев даёт показания: своего поступка в избиении Алтаузена не отрицаю, а следователь тут же добавляет в протокол:  признаёт свою вину в покушении на жизнь товарища Сталина.

Ну, а раз в одном сознался – то какая разница?  Протокол-то один!

Так признания в  избиении Я. Алтаузена оказалось достаточно, чтобы скопом повесить  вину за участие во всех остальных (вымышленных) преступлениях. Но кто может поверить в абсурдное обвинение – что поэт мог быть завербован террористами с целью покушения на жизнь товарища Сталина?

Кто эти террористы?  Почему они не фигурируют в деле? И почему следствие в дальнейшем не предпринимает никаких усилий для их розыска?

«Контрреволюционные фашистские взгляды» - это, надо полагать,  обвинения в антисемитизме…

От себя добавлю – общеизвестный факт, -  что к тому времени в Германии к власти  приходит Гитлер.  Однако до «окончательного решения еврейского вопроса» лидерами социал-национализма  ещё 2 года – откуда же в СССР, дружественной Германии стране,  подобные обвинения в фашизме? Кто был  организатором  этих процессов?

Что же случилось с Павлом Васильевым? Неужели месть Джека Алтаузена?

Я знаю из воспоминаний современников, что Сергей Есенин был близок ко Льву Троцкому – то есть, имел доступ к окружению наркома Революции.  Имел с ним дружеские беседы. Пытался понять суть революционных процессов.

Троцкий был великолепным оратором! Но – в этот раз промахнулся… Есенин, задумавшись, спросил: «Вы говорите об интернационале, о братском союзе народов… А не слишком ли много среди большевистского руководства евреев?»

Этого оказалось достаточно, чтобы Троцкий замолчал.  Есенин, конечно, понимал, кто перед ним. Но вряд ли он понимал,  что этим подписал себе приговор – и вскоре будет убит. Судьбу Есенина повторят многие из русских  мастеров поэзии «серебряного века» - Николай Клюев, Павел Васильев, Николай Гумилёв и десятки других русских поэтов..

Владимир Маяковский, по иронии судьбы, писавший на смерть Есенина: «Вы ушли, как говорится, в мир иной. Пустота, летите в звёзды врезываясь. Ни тебе аванса, ни пивной. Трезвость» - тоже не избежал этой судьбы…

Трибун революции,  третий в семье Лили и Иосифа Брик, он, наверное,  даже не подозревал, что такое – еврейская месть.

***
Из письма обвиняемого Васильева П.Н. на имя наркома внутренних дел Н.И. Ежова:

«С мужеством и прямотой нужно сказать, что вместо того, чтобы положить в основу своё обещание ЦК заслужить честь и право называться гражданином СССР, я дожил до такого последнего позора, что шайка террористов наметила меня как оружие для выполнения своей террористической преступной деятельности.

Своим поведением, всем своим морально-бытовым и политическим обликом я дал им право возлагать на меня свои надежды. Я выслушивал их контрреволюционные высказывания, повторял их вслед за ними и этим самым солидаризировался с врагами и террористами, оказывался у них в плену и таким образом предавал партию, которая вчера только протянула мне руку помощи и дала свободу»…


Как-то не верится, что поэт, обладавший романтическим и изысканным стилем,  основоположник героического стиля, мог написать такую бездарно косноязычную бюрократическую бумагу.

15 июля 1937 года, в закрытом судебном заседании Военной коллегии Верховного суда СССР под председательством В.В. Ульриха, «без участия обвинения и защиты и без вызова свидетелей», состоялось скорое разбирательство дела, после чего поэт Павел Васильев был расстрелян.

Елену Вялову арестовали 7 февраля 1938 года. Она в полной мере познала участь ЧСИР — «члена семьи изменника родины». Эта же участь постигла отца Павла и всех  его родных… Менее чем через месяц по такому же обвинению был расстрелян Георгий (Юрий) Есенин — старший сын Сергея Есенина…

***
Когда-нибудь сощуришь глаз,
Наполненный теплынью ясной,
Меня увидишь без прикрас,
Не испугавшись в этот раз
Моей угрозы неопасной.
Оправишь волосы, и вот
Тебе покажутся смешными
И хитрости мои, и имя,
И улыбающийся рот.
Припомнит пусть твоя ладонь,
Как по лицу меня ласкала.
Да, я придумывал огонь,
Когда его кругом так мало.
Мы, рукотворцы тьмы, огня,
Тоски угадываем зрелость.
Свидетельствую — ты меня
Опутала, как мне хотелось.
Опутала, как вьюн в цвету
Опутывает тело дуба.
Вот почему, должно быть, чту
И голос твой, и простоту,
И чуть задумчивые губы.
И тот огонь случайный чту,
Когда его кругом так мало,
И не хочу, чтоб, вьюн в цвету,
Ты на груди моей завяла.
Все утечёт, пройдёт, и вот
Тебе покажутся смешными
И хитрости мои, и имя,
И улыбающийся рот,
Но ты припомнишь меж другими
Меня, как птичий перелёт.

                1932 год


Павел Васильев погиб в возрасте 27 лет. Он не быыл героем. Он был поэтом колоссального - безвременно оборванного пулей - таланта.

***

Я сегодня спокоен,
             ты меня не тревожь,
Лёгким, весёлым шагом
             ходит по саду дождь,
Он обрывает листья
             в горницах сентября.
Ветер за синим морем,
             и далеко заря.
Надо забыть о том,
             что нам с тобой тяжело,
Надо услышать птичье
             вздрогнувшее крыло,
Надо зари дождаться,
             ночь одну переждать,
Феб ещё не проснулся,
             не пробудилась мать.
Лёгким, весёлым шагом
             ходит по саду дождь,
Утренняя по телу
             перебегает дрожь,
Утренняя прохлада
             плещется у ресниц,
Вот оно утро — шёпот
             сердца и стоны птиц…

ПОСЛЕСЛОВИЕ: Своей могилы у него нет. Место захоронения не известно, и лишь многие десятилетия спустя на свет явилась справка, что он был захоронен в общей могиле № 1 на Донском кладбище в Москве.

Имени русского поэта Павла Васильева, убитого в 27 лет,- там просто-напросто нет.

В русской литературе остался лишь бессмертный дух Павла Васильева - поэзия оказывается сильнее времени,- этим и жива русская поэзия...

2015 г.