Ягодный сок посредственности серьезности

Взгляд надвигающегося вечера суров и устремлен в непонятную, необъяснимую приятными словами даль, которая в свою очередь устремлена в бездну; бездна глухая, ей нипочем цвета могильной плиты насупившиеся брови вечера или же свист бессовестного ветрища. Бездна – наша пассивность; то неопределенное в одно из понятий сущности души (субстанции нашей непосредственности, нашего рычага “системности”, “собственного мнения”).

Пурпурность щек бесстрашного и обособленного горизонта тут же сливается с мраморностью запотевших и жилистых рук, пальцы которых дрожащими жестами пытаются удержать в неподвижности, нерасползающем вечном миге кисть со стекающей  синей краской, сигарету с холодным пеплом и таким тревожно-сладостным ароматом погибших, так и не расцветя, почек колючей акации.

День ничего не скажет, не покажет себя на закате, улыбнувшись с спокойно-томным вздохом медленной вспышкой исчезнет за ближайшим домом, за конспирирующейся дорожной колдобиной и в нестиранных занавесках дачных домиков. Он не проникнется, и мы не проникнемся, а лишь эпично, по ненавязчивому напоминанию ушедшей минуты, вспомнится – в такую погоду дома нужно быть.
 
И снова прохладно и дождливо, и под Шопена капли слез, дождя, протекающей ржавой трубы, пронзительно сталкиваясь друг другом, будоражат новый день, новый смешок, приближая такой же серовато-лиловый конец. Во всем чувствуется едва уловимая весенняя тревожность сварливого и кучного марта.