Последняя охапка дров

    За окном кипела февральская вьюга, а старик снова мечтал о лете, прижимаясь сгорбленной спиной к тёплой стене, нагретой растопленной печкой…
    Это были последние дрова – зима в этом году кусалась морозами, а заготовить впрок уже не было сил…
    Этим утром мороз окончательно выдавил из дома остатки тепла. Он уже явно почувствовал приближение марта и скорую собственную кончину, поэтому рассвирепел не на шутку.
    Старик проснулся совсем продрогшим. Спихнув полушубок, он с тяжёлым чувством вылез из-под одеяла и свесил с кровати тонкие синюшные ноги в давно нестиранных кальсонах непонятного цвета, нащупал валенки поеденные молью, натянул их, не одевая носков, и, крякнув, встал. За окном совсем рассвело.
– Слава, Богу, – подумал он, – не  нужно разжигать керосинку…
    Электричества в деревне не было уже лет пять, как и радио, не говоря уже о магазине и прочих благах цивилизации.
– Да и что это за деревня… Два двора осталось…  И жителей – я да Митрофаниха…
    Доковыляв до двери, он стал натягивать драный, засаленный ватник. Скрюченная рука никак не хотела попадать в рукав. Старик выругался, и это помогло – после трёх минут мучений ватник оказался на плечах. Пнув примёрзшую дверь, он вышел в сени, посмотрел по сторонам и печально понял, что нужно идти в дровяник.
    На улице мело, колкий снег с размаху ударил по лицу, нырнул под ватник, прижигая и без того замёрзшее тело. От тропинки ничего не осталось, и старик засеменил по снегу, протаптывая себе дорожку. Дровяник радости не добавил – у углу сиротливо лежали несколько присыпанных снегом полешек.
– На день хватит, – прикинул дед, – а к вечеру  Митрофаниха собиралась заглянуть, может, у неё разживусь. Ей вроде как зять обещал дровишек-то на днях подкинуть…
    Но тут же нутро царапнула мысль – сможет ли он доехать при такой-то вьюге, поди ж ты, все дороги замело, а нашу и подавно…
    В две ходки перетаскав поленья, дед начал давно заученными движениями, покряхтывая, разжигать печку. Её ненасытная утроба загудела, захрюкала, затрещала и, плюнув дымом, стало привычно пожирать дрова…
    За окном кипела февральская вьюга, а старик снова мечтал о лете, прижимаясь сгорбленной спиной к тёплой стене, нагретой растопленной печкой. Когда он окончательно согрелся, то мысли унеслись ещё дальше. Его воображение закружилось, и увидел он  реку, задумчиво и спокойно несущую тяжёлую воду, эдакую кровь земли, между полей и лесов, песчаный плёс, похожий на жёлтый язык, слизывающий пенку с волн, хихикающих от щекотки, и юных купальщиц, бесстыдно сияющих своими мокрыми телами в лучах мягкого заходящего солнца. Путы притяжения совсем ослабли, и воспарил он высоко-высоко – в бездонное небо с мягкой периной нежных розовых облаков. Голова свесилась набок, и старик погрузился в сон. Из уголка его рта выползла слюна, мутной каплей несбывшейся мечты, и, чавкнув, плюхнулась на пол, разлетевшись на мелкие брызги, как будто это жизнь разбилась на мелкие крупинки неслучившегося счастья…
    Таким его через два дня и нашла Митрофаниха, к которой на тракторе сквозь заносы всё же пробился зять, –  скрюченным, мраморно-бледным, но улыбающимся неизвестно чему…