Великому Пабло Неруда. Чилийский лес!

   …Под жерлами вулканов, у самых заснеженных вершин,
меж огромных озёр поднимается,     кажется, что до небес –
благоухающий, молчаливый, дремучий чилийский лес…
  Ноги тонут в мёртвой листве,
нет-нет и хрустнет ломкая ветка,     издав сухой звук,
надменно тянется ввысь гигантский бук.
    Пролетает птица, обитательница холодной сельвы,
и, взмахнув крыльями, остаётся в тенистых ветвях,  что будто зовут: лети, скроем.
А потом из своего укрытия вдруг отзовётся гобоем…
  Неприрученный аромат лавра,
западает в душу хмурый запах больдо, проникает сразу в грудь,
Кипарис заступает мне путь.
   Этот мир раскинулся ввысь – по вертикали природы:
континенты листвы, птичьи народы…
   Я спотыкаюсь о камень, а под ним – ямка,
уже открытая до меня, обитаемая, там чей-то скраб;
громадный, рыжий, мохнатый паук уставился на меня –
замер, огромный, как краб…
   Золотистый жук обдает зловонием, удушливой струёй,
и исчезает как молния, сверкнув переливчатой радугой…
    Я иду сквозь лес папоротников в рост человека
и шестьдесят слезинок падает мне на лицо из их холодных зелёных глаз с утра,
а за спиной ещё долго трепещут их веера…
   А вот гнилой ствол: целое сокровище!..
Чёрные и синие грибы стали ему ушами,
алые растения-паразиты венчают его рубинами,
лениво-ползучие стебли одолжили ему свои бороды сами
и из его прогнившего нутра стремительно выскальзывает змея –
словно испаряется, куда-то спеша,
покидает мёртвое дерево душа…
   А дальше – каждое дерево особняком от себе подобных…
Они раскинулись на ковре таинственной сельвы и не видно реки,
и у каждого – своя листва, свой разлёт и рисунок ветвей –
округлых и изгибающихся или торчащих, словно пики,
свой стиль и покрой – про них слагают небылицы,
будто их стригут, не переставая, неведомые ножницы…   
   Расщелина;
внизу по граниту и яшме скользит прозрачная вода, словно из родникового бачка…
Свежая, точно лимон, порхает и пляшет над солнечными бликами и водой  бабочка…
Рядом приветственно кивают мне жёлтыми головками
бесчисленные кальцеолярии.
А в вышине – словно капли из артерий загадочной сельвы –
набегают алые цветы копиуэ, красивые, словно из небесной канцелярии.
Красные копиуэ – цветок крови, краса веков,
белые копиуэ – цветок снегов…
   Скользнула лисица –
дрожь листьев лишь на мгновение прорезала тишину и исчезла, всё тихо ждёт,
ибо тишина – незыблемый закон всего, что тут растёт…
   Редко-редко прокричит вдали вспугнанное животное, может, ему что-то снится…
Прошелестит крыльями неведомая птица…
   Тихое бормотание, неясный шёпот –
вот и все звуки растительного мира вблизи и вдали,
пока буря не вступит в свои права
и уж тогда зазвучит вся музыка земли.
   Кто не знает чилийского леса – не знает нашей планеты.
   На этих землях, на этой почве родился я,
из этого молчания я вышел в мир –
чтобы странствовать по нему и петь про родные края.
––––––

Пабло Неруда.    Чилийский лес
   …Под жерлами вулканов, у самых заснеженных вершин, меж огромных озер поднимается благоухающий, молчаливый, дремучий чилийский лес… Ноги тонут в мертвой листве, нет-нет и хрустнет ломкая ветка, надменно тянется ввысь гигантский бук. Пролетает птица, обитательница холодной сельвы, и, взмахнув крыльями, остается в тенистых ветвях. А потом из своего укрытия вдруг отзовется гобоем… Неприрученный аромат лавра, хмурый запах больдо западает в душу… Кипарис заступает мне путь. Этот мир раскинулся ввысь – по вертикали: птичьи народы, континенты листвы… Я спотыкаюсь о камень, а под ним – ямка, уже открытая до меня, обитаемая; громадный, рыжий, мохнатый паук уставился на меня – замер, огромный, как краб… Золотистый жук обдает зловонием и исчезает как молния, сверкнув переливчатой радугой… Я иду сквозь лес папоротников в рост человека, и шестьдесят слезинок падает мне на лицо из их холодных зеленых глаз, а за спиной еще долго трепещут их веера… А вот гнилой ствол: целое сокровище!.. Черные и синие грибы стали ему ушами, алые растения-паразиты венчают его рубинами, лениво-ползучие стебли одолжили ему свои бороды, и из его прогнившего нутра стремительно выскальзывает змея – словно испаряется, покидает мертвое дерево душа… А дальше – каждое дерево особняком от себе подобных… Они раскинулись на ковре таинственной сельвы, и у каждого – своя листва, свой разлет и рисунок ветвей – округлых и изгибающихся или торчащих, словно пики, свой стиль и покрой, словно их стригут, не переставая, неведомые ножницы… Расщелина; внизу по граниту и яшме скользит прозрачная вода… Свежая, точно лимон, порхает и пляшет над солнечными бликами и водой бабочка… Рядом приветственно кивают мне желтыми головками бесчисленные кальцеолярии.
А в вышине – словно капли из артерий загадочной сельвы – набегают алые цветы копиуэ. Красные копиуэ – цветок крови, белые – цветок снегов… Скользнула лисица – дрожь листьев лишь на мгновение прорезала тишину, ибо тишина – незыблемый закон всего, что тут растет… Редко-редко прокричит вдали вспугнутое животное… Прошелестит крыльями неведомая птица… Тихое бормотание, неясный шепот – вот и все звуки растительного мира, пока буря не вступит в свои права, и уж тогда зазвучит вся музыка земли.
   Кто не знает чилийского леса – не знает нашей планеты.
   На этих землях, на этой почве родился я, из этого молчания я вышел в мир – чтобы странствовать по нему и петь.