Гумилёв

     «И клялись они Серпом и Молотом
      Пред твоим страдальческим концом:
      За предательство мы платим золотом,
      А за песни платим мы свинцом».
                А.Ахматова, 1921 г.

1.
               
В старинном парке вечер лунный,
Шумит листва, журчит вода,
А он идёт такой же юный,
Как в те далёкие года.
На чёрном бархате акаций
Блестят ночные фонари.
Ему сегодня – восемнадцать,
А скоро будет – двадцать три.
О, Господи, как мы похожи:
И жизнь одна, и цель одна.
Неужто выпадут мне тоже
Любовь, поэзия, война?
А может, это только снится,
И нет его, и нет меня?
Лишь пожелтевшие страницы
В мерцанье лунного огня.    
   
2.

То ли время скользит по кругу,
То ли я не в своем кругу,
Только вновь ни врага, ни друга,
Лишь зима и дома в снегу.
Да в полоске ночного света,
В заколдованной полумгле,
Том расстрелянного поэта
Всё лежит на моем столе.

Кто он был в той далекой жизни:
Дворянин, офицер, герой,
Слишком верный своей отчизне,
Слишком гордый?.. И мне порой
Снова снится – залив бездонный,
Дымный берег чужой земли,
И кильватерною колонной
В бой идущие корабли.

Гром орудий и скрежет стали...
А потом – в пелене огня
Чья–то пуля из дальней дали,
Что сквозь годы летит в меня.
Видно, только она излечит
Всё, что сердцем не превозмочь.
Я встаю, я иду навстречу
В петербургскую злую ночь.

3.

Раненым зверем во тьму рвануться,
Чайкой растаять у финских скал...
Поздно! К минувшему не вернуться.
Гибельной ямы зовёт оскал.
Серые тучи по стылой тверди...
Вспышка, молитва, удар свинцом.
Тот, кто не раз улыбался смерти,
Ныне целует её лицо.

В это лицо он глядел с усмешкой
Средь абиссинских песков и там,
Где офицерской судьбой, как пешкой,
Время швыряло по всем фронтам.
Это лицо возникало часто
Над вереницей сырых ночей
В годы, когда укреплялась каста
Прежде невиданных палачей.

Вспышка. Молитва... В моей тетради
Буквы цветут лепестками роз,
И, в потускневшее небо глядя,
Снова и снова шепчу вопрос:
– Ну а теперь, когда осторожно
Время заносит твой гордый след,
Видишь вокзал, на котором можно
В Индию Духа купить билет?

4.

Я не помню обид,
Хоть прощения нет
Тем, кто вышел на свет
Ради чёрного дела.
Ведь и церковь стоит,
Где молился поэт,
Мой любимый поэт,
Накануне расстрела.
Ведь и память жива,
И не стёрты стихи,
А у старого рва
Больше залпы не грянут.
Но пустые слова
Так безбожно сухи,
Но порою трава
Снова мнится багряной.
 _____________
 * Иллюстрация: фрагмент картины "Николай Гумилёв: поэт, странник, воин",
    автор – Андрей Ромасюков (С–Петербург).

Елена ФЁДОРОВА
(г.Москва)

«Я УБЕЖДЁННЫЙ МОНАРХИСТ» Н.С. ГУМИЛЁВ
(К 102–й годовщине гибели поэта)

Серебряный век характеризуется упадком мужества в литературе. Декадентская поэзия воспевала чувственные страсти, заигрывала с нечистыми духами, безумствовала, отвергала Бога и саму жизнь, жаловалась, сама не ведая на что… Среди её служителей уже не было ни отважных поручиков Лермонтовых, ни мудрых дипломатов Тютчевых, а были… потерянные люди, оторвавшиеся от земли и потерявшие небо… Серебряный век при обилии таланта был болен, глубоко и неисцельно болен духовно, и эта духовная болезнь кончилась 1917 годом, и сожженной поэмой «12» в муках умиравшего прозревшего Блока, и воплем с ума сошедшего от того же прозрения Андреева: «Ленин, верните мне мою Россию!»

В этом больном, лишённом мужского начала веке Николай Степанович Гумилёв занимает, конечно, положение особое. Он словно бы был случайным гостем этого века, занесённым в него бурными ветрами странствий из далёкого средневековья. Не того средневековья, которым любят пугать невежи, но средневековья, в котором понятие Честь было выбито на рыцарских щитах, в котором ратная доблесть была не чем–то исключительным, но естественным делом для мужчины и воина, в котором рыцари служили прекрасным дамам, а менестрели воспевали прекрасных дам, а не бордельных девок… В котором, наконец, споры разрешались не в газетах и не в судах, а с мечами в руках.

Из такого века пришёл Николай Гумилёв, сын корабельного врача, с детских лет грезивший о подвигах и приключениях… «Но молчи: несравненное право – самому выбирать свою смерть! – напишет он в одном из своих стихотворений». Кажется, что всю свою жизнь он занимался именно этим – выбирал свою смерть. Выбирающий смерть, выбирает и жизнь. Избирающий смерть «при нотариусе и враче», так или иначе, выбирает «жизнь во псах». Избирающий смерть «в затхлой щели», заранее выстраивает и жизнь свою… по стопам Дон Кихота.

Нет, конечно, Гумилёв не был полубезумным сеньором из Ламанчи. Но был неким идеальным воплощением его, рыцарем бедным и отважным, во всякий миг готовым на подвиг во имя поруганной чести. Он не был слеп, нет. Он понимал, в какое время живёт. Может, потому и бежал от него так упорно – то в пустыни Африки, то на фронт? Туда, где ещё живо было то настоящее, природное, здоровое и естественное, что было так созвучно его душе? «Мне с трудом верится, чтобы человек, который каждый день обедает и каждую ночь спит, мог вносить что-нибудь в сокровищницу культуры духа, - говорил поэт. - Только пост и бдение, даже если они невольные, пробуждают особые, дремавшие прежде силы». Он не был слеп и в главном, видя за всеми несовершенствиями реальности то незыблемое, за что стоит жить и умереть. По Ивану Ильину – жить стоит только тем, во имя чего не жаль умереть. Так и жил Николай Гумилёв. Вера, Родина, Честь, Прекрасная Дама – всему этому он служил неуклонно, и прямость, незамутнённая искренность его служения вызывали недоумение знакомых, утверждавших, будто у поэта менталитет подростка, который хочет казаться взрослым…

Он почему-то был убеждён, что смерть будет щадить его до 53 лет. А, быть может, и на 90. Огромный запас здоровых жизненных силы, духовных и физических, не исчерпанных до срока, как у погрязших в сомнительных опытах декадентах, убеждал его в этом. И он с лёгкостью рисковал жизнью – в путешествиях по диким африканским дебрям, на дуэлях, на войне… Из Африки Николай Степанович привёз богатейшую этнографическую коллекцию и подарил её кунсткамере. Он был признанным исследователем далёкого континента. Но спустя несколько лет об этом не вспомнили. Георгиевские же кресты были для русофобской большевистской власти аргументом для обвинения, а не для оправдания…

На фронт вольноопределяющегося Николая Гумилёва брать не хотели по причине астигматизма. Но поэт добился отправки на передовую. Он, никогда прежде не воевавший, налету схватывал премудрости военного дела. Уже в конце сентября 1914 года поэт прибыл с маршевым эскадроном в Лейб-Гвардии Уланский Её Величества полк, расквартированный в Литве. В октябре участвовал во вторжении в Восточную Пруссию, затем, в ноябре 1914 года, полк был переброшен на территорию Царства Польского и участвовал в боях за Петроков.
20 ноября 1914 года, после тяжелого боя, Николай Степанович вызвался добровольцев для ночной разведки. Он обнаружил неприятеля и… чтобы скорее донести важную информацию, пустился вскачь по открытому полю под прицельным огнем врага. «…Тогда я только придерживал лошадь и бормотал молитву Богородице, тут же мною сочиненную и сразу забытую по миновании опасности…», - вспоминал он. За этот подвиг Гумилёв был награждён Георгиевским крестом 4-й степени, а вскоре произведён в унтер-офицеры. В конце февраля 1915-го героя свалила тяжёлая простуда: «Мы наступали, выбивали немцев из деревень, ходили в разъезды, я тоже проделывал всё это, но как во сне, то дрожа в ознобе, то сгорая в жару. Наконец, после одной ночи, в течение которой я, не выходя из халупы, совершил по крайней мере двадцать обходов и пятнадцать побегов из плена, я решил смерить температуру. Градусник показал 38,7».

Так как шефом улан была Государыня Императрица, то больной поэт был направлен в Царскосельский лазарет. По мнению сослуживца Николая Степановича Добрышина, «нет сомнения, что императрица особенно благоволила и покровительствовала Гумилёву, которого очень ценила как поэта». Поэт ответил августейшей покровительнице посвящением:

Пока бросает ураганами
Державный Вождь свои полки,
Вы наклоняетесь над ранами
С глазами, полными тоски.
И имя Вашего Величества
Не позабудется, доколь
Смиряет смерть любви владычество
И ласка утешает боль.
Несчастных кроткая заступница,
России милая сестра,
Где Вы проходите как путница,
Там от цветов земля пестра.
Мы молим: сделай Бог Вас радостной,
А в трудный час и скорбный час
Да снизойдет к Вам Ангел благостный,
Как Вы нисходите до нас.

После излечения Гумилёв вернулся в полк. Летом 15-го он почти ежедневно участвовал в разведывательных разъездах. Затем воевал на Волыни. 6 июля началась масштабная атака противника. Была поставлена задача удерживать позиции до подхода пехоты, операция была проведена успешно, причём было спасено несколько пулемётов, один из которых нёс Гумилёв. За это Николай Степанович был награждён вторым Георгием.

Знал он муки голода и жажды,
Сон тревожный, бесконечный путь,
Но святой Георгий тронул дважды
Пулею нетронутую грудь.

Я — угрюмый и упрямый зодчий
Храма, восстающего во мгле,
Я возревновал о славе Отчей,
Как на небесах, и на земле.

Сердце будет пламенем палимо
Вплоть до дня, когда взойдут, ясны,
Стены нового Иерусалима
На полях моей родной страны.

В сентябре 1915 года поэт был откомандирован в школу прапорщиков в Петрограде, по окончании которой был произведён в прапорщики с переводом в 5–й Гусарский Александрийский полк. Служба его на сей раз продолжалась лишь месяц. Не отличавший от природы крепким здоровьем, он заболел воспалением лёгких, вынужден был лечиться, затем вновь вернулся на фронт и… вновь был командирован уже в Николаевское кавалерийское училище. Экзамены в последнем Гумилёв не выдержал и снова отбыл на фронт.

С победой февральской революции и начавшимся разложением на фронте Николай Степанович решил перевестись на Салоникский фронт и отправился в русский экспедиционный корпус в Париж. Здесь он проходил службу в качестве адъютанта при комиссаре Временного правительства, а затем перешёл в 3-ю бригаду. Однако, разложение добралось и сюда. 1–я и 2–я бригады подняли мятеж. Николай Степанович лично принимал участие в подавлении, многих солдат депортировали в Петроград, а оставшихся объединили в одну особую бригаду. Гумилёв мог остаться во Франции. В 18-м году он получил должность в шифровальном отделе Русского правительственного комитета, но через два месяца оставил её и вернулся в Россию. В большевистскую Россию. С неприятием новой власти. С неколебимой верностью Царю. С новой книгой стихов, в которой громом звучали строки: «Тягостен, тягостен этот позор – жить, потерявши царя!»

Ему советовали быть осторожнее, а он прямо и во всеуслышание рекомендовал себя монархистом и, презрительно отвергая обращение «товарищ», хранил верность обращению «господа». На одном из поэтических вечеров из зала раздался вопрос: «Каковы ваши политические убеждения?» И тут же прозвучал полный спокойствия и достоинства ответ: «Я убеждённый монархист».

Однажды Гумилева пригласили на вечер поэзии для матросов Балтийского флота. Выступая перед «красой и гордостью революции», Георгиевский кавалер и монархист не усомнился прочесть: «Я бельгийский ему подарил пистолет и портрет моего Государя».

«По залу прокатился протестующий ропот, – вспоминала Ирина Одоевцева. – Несколько матросов вскочило. Гумилев продолжал читать спокойно и громко, будто не замечая, не удостаивая вниманием возмущенных слушателей. Кончив стихотворение, он скрестил руки на груди и спокойно обвёл зал своими косыми глазами, ожидая аплодисментов. Гумилёв ждал и смотрел на матросов, матросы смотрели на него. И аплодисменты вдруг прорвались, загремели, загрохотали. Всем стало ясно: Гумилёв победил».

В захваченной троцкими, урицкими и прочими дзержинскими стране такой победитель был уже приговорён. Независимо от реальности участия его в заговоре и степени этого участия. Белый рыцарь был несовместим с красным драконом. Незадолго до ареста Гумилёв подготовил к печати новый сборник с библейским названием «Огненный столп». В этом огне надлежало сгореть ему… «Я ещё один раз отпылаю упоительной жизнью огня…».

3 августа 1921 года Николай Степанович был арестован по подозрению в участии в заговоре «Петроградской боевой организации В. Н. Таганцева». 24 августа вышло постановление Петроградской ГубЧК о расстреле участников «Таганцевского заговора» (всего 61 человек), опубликованное 1 сентября с указанием на то, что приговор уже приведён в исполнение. Секретные архивы по «Таганцевскому делу» не раскрыты до сих пор. Таким образом нынешнее руководство РФ продолжает покрывать убийц русского поэта и его сострадальцев, не желая, чтобы чекистская провокация была раскрыта во всей своей гнусности. Из того, что всё же было открыто, интересны протоколы допросов поэта. Допрашивал его следователь Якобсон, оказавшийся знатоком поэзии и цитировавший по памяти его стихи. Несмотря на побои и издевательства, Николай Степанович держался с исключительным достоинством и своими ответами словно нарочно усугублял своё положение. Он назвал себя дворянином, не будучи таковым, открыто выразил несогласие с политикой большевистского режима, заявил почтение к Царской Семье, поддержал кронштадтских повстанцев…

Возвращаясь в камеру, он продолжал писать. С собой из дома он взял «Илиаду» Гомера, но эта книга была у него конфискована.

Николай Гумилёв и ещё 56 осуждённых были расстреляны в ночь на 26 августа. Точное место расстрела и захоронения неизвестно до сих пор. «Знаете, шикарно умер, – рассказывал в дальнейшем один из чекистов. – Я слышал из первых уст. Улыбался, докурил папиросу… Даже на ребят из особого отдела произвел впечатление… Мало кто так умирает…». Когда было объявлено о приговоре, то кое–кто из друзей поэта обращались к Ленину, прося помиловать его, но получили ответ: «Мы не можем целовать руку, поднятую против нас». Таким образом кровь русского поэта прямо лежит не только на урицких и зиновьевых, но и на главном сатанисте ХХ века… И что–то подсказывает, что, если бы последний проявил вдруг «великодушие», то для рыцаря Гумилёва подобная милость была бы оскорблением.

«Господи, прости мои прегрешения, иду в последний путь. Н. Гумилев», – этот росчерк на стене камеры №7 ДПЗ на Шпалерной стал последним автографом уходящего в вечность поэта.