Около психфака

Она оставила меня наедине с моим экзистенциальным кризисом
на скамейке около психфака,
на скамейке, на которой хочется лечь и распяться,
но взгляд охранника издалека предостерёг меня
и я даже сидел украдкой, виновато и как будто оправдываясь.
Я подумал о том,
как же повезло психфаку –
ведь у них, небось, здесь каждую ночь кто-нибудь блюёт
и ты спешишь на пару по психоанализу
и наступаешь на чей-то психоанализ, приобретший не Фрейдовскую и не Юнговскую форму,
ведь тошнота – это психоанализ в действии,
тот самый минус на минус, который даёт плюс,
или же плюс на плюс, который даёт минус,
я уж не знаю, у кого что и как,
но я в диалоге с собой всегда проигравший.

Её забрал араб, и я проводил её ровно до Тверской
и даже не вышел на свет огней, чтобы меня не было видно,
остался в тени, за углом,
ведь араб ревнивый и он по тридцать минут говорит по телефону,
и я подумал, что он может объявить мне персональный джихад,
а я никому не хочу ничего доказывать,
что Чёрный Камень – это всего лишь камень,
а Крест – это всего лишь крест,
но вот О-Мусорки-Возле-Первого-МЕДа – это священно.
И есть ещё много святынь,
например, парфюм Serge Lutens – Daim Blond (белая кожа),
парфюм, которым душилась и душится О-Любовь-Всей-Моей-Жизни,
и О-Любовь-Всей-Моей-Жизни – это тоже, пожалуй, святыня,
и даже клуб-кафе Дума – это святыня,
и вывеска клуба-кафе Дума – это святыня,
и диванчики, которых уже в Думе нет, - это святыня,
потому что сколько часов они нам подарили,
зимой, простуженные и обнадёженные,
мы сидели и придавали значение всему,
и именно поэтому всё и приобрело значение,
но больше нет ни диванчиков,
ни удивительного горячего малинового напитка,
ни английского завтрака с глазуньей, сосиками, ветчиной и тостами,
и, вашу мать, этот завтрак тоже был чёртовой Святыней!
и я даже не знаю, что святее здесь –
любовь, парфюм, кафе или здание,
и что все ваши Кресты, Камни и обрезанные крайние плоти
по сравнению хотя бы с этой ночью,
которая бл*** тоже свята!
свята музыкой The National
и каким-то наконец осознанным чувством поражения.

В эту ночь всё провозглашает моё поражение,
всё, что свято, ведёт к пораженничеству
или к великомученичеству, если выражаться теологически.
Поражение провозглашает эта скамья,
этот воздух, который дарит мне истерию за истерией,
воспоминания о Петербурге,
первые веранды,
бесконечные выходы из клубов на перекур и уже-можно-без-куртки,
люди, которые паскудно перемешались
и хипстеры теперь пьют с футбольными фанатами,
а я настолько запутался по кому и по чему мне страдать,
что иногда хочется просто послать всех на***
и радоваться этой жизнью, как конченый идиот,
но в эту минуту какой-нибудь Бернингер поёт о сожалении, которое приходит в юности,
и я понимаю, что я юн и что сожаления во мне дох*****
и что кого-я-обманываю –
ты страдаешь не по кому-нибудь, а просто потому что СТРАДАЕШЬ.

Тем временем я слишком далеко ушёл от поражения,
а ведь поражение – это главное.
Говорят, что будет война,
но я-то знаю, что моя война окончена,
и теперь уже ничего не важно,
остаётся просто дожить эту жизнь до конца
и не слишком опозориться.
Хотя говорят,
что каждым стихотворением я позорю себя всё больше.