Уроки французского

...– А кто же такое Волошин? И почему он мне так пишет? – вполне натурально тем не менее удивляется  серьезный военный, шевеля красиво подстриженными усами с сединой.
          – Поэт, – Майя Кудашева, неотрывно смотрит на эти усы, словно разговор ведет именно с ними, при этом в ответ вкладываться  всё величие, каким можно было сопроводить столь короткое пояснение.
          Повисает минута молчания. Майя отрывается от притягивающих внимание усов и останавливается на голубовато-сизых глазах, в которых явно читается:  он не понял ответ. Выдержав взгляд, Майя сочла необходимым дополнить:
           – Он со всеми так разговаривает, – голос при этом высок и чувственен.
           Письмо, только что прочитанное в кабинете контрразведки, сочинялось вчера в неизъяснимых муках, словно рождалось на свет дитя, которое одним своим появлением должно было свидетельствовать в пользу Осипа,  и тем не менее не оставлять двусмысленности в толковании, отчего было написано в  духе корректном, однако  на лезвии ножа.
           Прошение, впрочем как и  личные ответы, очаровательной княгини звучали, все ж таки для контрразведчика,  несколько двусмысленно, на грани личного оскорбления. Поэтому генерал запомнил и её, и имя Мандельштам. Недовольным жестом  сложенный пополам конверт, начальник разведки  сунул  в боковой карман: «Подумать только под этакой  шляпкой столь язвительный язычок!»
           Тем не менее, на другой день было приказано отпустить Мандельштама.
           И разумеется первое , что сделал получивший свободу:  направился к своей спасительнице. Признательность такого человека, как Осип Мандельштам , в свою очередь,очень растрогала Мари, неожиданно ставшую для кого-то настоящей судьбоносной роковой находкой с Гюговским « ANAKГН» (« Fatalitе »).
          –   Fatalitе, моя прекрасная судьбоносица, Fatalitе, - соглашался с Маей, склоненный крупной своей головой к руке женщины,  поэт.
           Вечером все пили на террасе чай с какими-то странными турецкими лепешками  и читали стихи.
                Холодная весна. Голодный Старый Крым,
                Как был при Врангеле — такой же виноватый.
                Овчарки на дворе, на рубищах заплаты,
                Такой же серенький, кусающийся дым.

                Всё так же хороша рассеянная даль —
                Деревья, почками набухшие на малость,
                Стоят, как пришлые, и возбуждает жалость
                Вчерашней глупостью украшенный миндаль.   
           Стихи свои Мандельштам неожиданно прерывает риторическим вопросом: верит ли кто в проходимость глупости, а не царствование её.
           Черту спору, возникающему на этом замечании, подводит Илья Эренбург:
           – Нет ничего дороже человеческой глупости.    
           Смешно, но его слова подтверждаются для Мари буквально через несколько дней, когда в учебную комнату, где Кудашева проверяет своих учениц на знание французского урока,  врывается вооруженный пистолетом разъяренный отец девочек, казацкий генерал Калинин, как раз приехавший к своей семье в гости и узнавший от жены подробности происшествия.
           – Княгиня, я вверил вам своих дочек в надежде на ваше звание и происхождение. Но вы….,  – тут генерал слегка запинается, не находя нужного выражения, видимо, в понимании необходимости сохранения отцовского авторитета в глазах присутствующих в комнате дочерей, посему, метнув грозный взгляд исподлобья в сторону  стоявшей позади него  раскрасневшейся мадам Калининой, чувствовавшей себя  виновницей разыгравшейся сцены,  мужчина прячет   зажатый в руке пистолет и выдавливает из себя, –   я узнал, что к вам ходят жиды. Первого жида, который к вам войдет, я застрелю.   
           Майя, потрясенная этой атакой,  тем временем медленно, не совсем веря в происходящее, отступала спиной к окну, пока не упёрлась в стену.
           В комнате повисла тишина.  И генерал, производящий соответствующее громоподобное впечатление и мощным телосложением, и сероватым военным мундиром, украшенными воинскими регалиями, сколько минут подумав, под пристальным взглядом девочек, счел нужным, запнувшись,  продолжить:
           – Нежели ни капли русской крови в Вас не осталось: они же уничтожили Россию?




 * В книге VI, Квазимодо переводится  в Шатле, где обвиняется в попытке изнасилования. Рассматривается дело над глухим Квазимодо, который ничего не слышит и не понимает, отчего весь суд становится  фарсом, и Квазимодо, не будучи услышанным и понятым, не имея ничего, приговаривается к позорному столбу со штрафными ударами в наказание. На Гревской площади, у места "крысиная нора", в которой в добровольном затворничестве пребывает словно в клетке  сестра Гудула.

из текста "Феодосия 1919. Вход в AIDs"