Литератор

Поймала подготовительная группа детского сада Литератора.
Всё как полагается. Связали. Пнули для приличия. И решили пригласить его на детсадовский пионерский костёр. Поставили Литератора посередине будущего костра, поприветствовали его пионерским салютом, расселись вокруг…
- Махмуд, поджигай!
Сидят довольные, песни поют, кефирчиком стукаются. В угли постреливают.
Стало тут смеркаться. А этот всё стоит себе посреди костра и хоть бы что…
Заскучали...
- Скажи-ка, дядя…а то в сон клонит…
- Чего же вам сказать?
- Чего-нибудь…А то замёрзли совсем.
И начал Литератор прошлое призывать себе в память. Чего бы такого рассказать? А может быть эту историю?

"
............................"Когда бывает смерть задета -
............................она является всерьёз..."


..............* * *..............

- Что, будем сдаваться целыми дивизиями? С вопросом ты явно не знакомчик.
- С вопросом-то я знакомчик. Вот, ответ где-то в глубине икает. В подсознании, что ли?
- Учи. Приходи поз...
- Минуточку, маэстро с большой буквы Ё. Есть бесповоротное и окончательное зна...
- Чиг? Аа?
- Зна, знание…
- Кикоё?
- Дело в том, что истинное знание любого вопроса лежит в информационной памяти человечества, в ноосфере. О!!! Может читали "Ноосфера начинаица понедельником в субботу"??? Нужно просто к ней уметь подключаться.
- Интересно-интересно.
- Напомните мне, пожалуйста, десять ключевых имён и путь станет виден.
- Озарениями занимаешься, дорогой?
- Творчеством, с вашего позволения.
- Ладно. Даю тебе, голумбчик, последний шчанс. Может вампс, чё-нить говорит тебемс такое имечко: "Адметик"...Далее еее... Далее: "Аполлон"...Он самый значид... Представьте себе ууу О! :"Смерть" О!Ё! "Жизнь", понимаете ли ууун апохфеозная слова ага…"Другхой"…ууу…ёёё…"Воойна"...Нуччто ещё?...А-а: "Старец"…целая метафара держите руками нас всех за главные акценты…"Судьбы не изменить."... Нуу тутнж…извините, позвольте, подвиньтесь : "Геракл"...Любезный ты мой…Знаенш кта такой Гераклн??? Воот ООН самый... Агент 007…Ну и всё?...уу-ну и "Алкеста".
- А это кто???
- Жена, с вашего позволения, Адмета... (Любимая жена…а не какаят там поцитатная циточка)…
- Надо же…
- Прошумс, космонтворец. Включайте память человечества в сеть. Внимаем,с.
- Держитесь профессор за главныя акценты…Адмету напророчили...


..............* * *..............

...Наш первый жрец ответил безысходно: "Не погружайтесь в темноту наполненную Нечтом."
...Наш мир названий перешёл в Ничто. А мы боялись, бились, умирали от страха воплощённого в нас. Холодом проникали мысли в сердца. Звучало исчезновение в трескающихся клапанах сердца. Мы исчезали в неожидаемом, в несказуемом, в несуществующем, в сакраментальном. Нам надо было чем-то зацепиться за уходящий из-под каждой ноги праведный мир. Мы зацепились за него коготками ужаса. Сливочными зубками, нагими зубиками держал дремучий страх наши образованные тела в исчезающем пространстве. Мы тянулись вверх. Но видимо направление, к которому мы тянулись было названо в колесе протяжённости низом. Троединная пропасть возвышалась бездной. Видимо наградой за направление мыслей - вышла святость положения пространства.
...Наш первый жрец исчез вместе с запонками дежурного времени. Мы исчезали в голосах земли. А наш самолёт. Его позеленевший и умолкший в самом себе эпос. Он погружался. Наш самолёт опускался в темноту, наполненную потаённым светом. Тайное. Мы зацепились самыми высокими, самыми верхушками, пиками костяшек пальцев за тайное. Оно держало нас, не позволяя нам исчезнуть. И тогда исчезал мир.
...От слов остались угольки. От угольков исходит пенье. Похоже эхо? Похоже эхо на забвенье. И нет названья у реки, текущей. Текущая глазами сквозь глаза и совершающая таинство рожденья. И мы.
...Мы движемся к постыдным переменам. Нам время раны превращает в плоть. И эта плоть, кровавившая плоть, перестаёт участвовать в метелях. В метелях радостной гармонии вселенной. В покоях хаоса лишь окна из дверей. Открыв одно, вовнутрь свет вползает. Он замечает душу в звёздах льда. Он сам себя в скольженьях - преломляет. Он отрывает душу ото льда. И ястребом взмывается душа. Так смерть до жажды жизни вырастает. Сбывается её мечта. Кукушкино яйцо детей рождает. И временем белеет скорлупа.
...Гул исчезающих мыслей. Ничего не могу осмыслить. Не вымыслить потоку хаоса. Вот, девушка Надя, предпочитает она. Она предпочитает глаза. Закрыть.
"Осенний лист на земле,
на него нехотя
упала тень дерева-потерь".
Забыть. Пётр Ильич успел забыть. Названия своих успехов и надежд. Виктор в одеждах белых. Подсознание в белых сознаниях. Нет, не умрём. Не умеем. Звуки азбуки на звуки не похожи. Какая февральская стужа сопротивляющихся ветру образов. Гул сжигает свет. Его древо покрылось кроной, пробилось плодами и засыпало небо снежинками. Падение преклонённых плоскостей. Падение, сопровождающееся ужасом исчезновения. Исчезаем. Как театр исчезает в шёлковых занавесях. Поток созданной энергии исчезает, чтобы разорваться в переполненных душах. Наш самолёт разбился в горах. Горы. Переполненные горы ухали. Экипаж и пассажиры - это мы.
...Контузия удара выбила последние мысли из меня. Мой остаток собирает силы в силы. Сила слова мне чудится в красках горных цветов. Какие красивые мысли остались вне силы. Остатки нашего самолёта брошены. Верно, не собирать их уже, как грибы, как ягоды. Осколки поедаются сорняками. Я проваливаюсь в сумерки. Я карабкаюсь по их слизким стеночкам. Я пытаюсь себя найти. Пытаюсь не потерять то, что нашёл, и теряю "я". В долгих глазах что-то мелькает. Меня несут по небольшому жилищу. Какое оно большое и маленькое. В туманке глаз режется, как зубки у молочного младенца, небольшой тихий. Небольшой тихий городок. Одноэтажные кирпичные дома тянутся, как разогретый в тёплых ладонях нежный пластилин. Пыльные дорожки его оседают ароматом дождя в моих лёгких. Проживающий в чреве кита городок плывёт. Вычерчены в маленькие прямоугольники стены. Вспышка света и, вот. Мелькают в глазах мыслей черепичные крыши. Какая сжатость пространства. Одинокость и одинаковость. Потрескавшиеся губы покрылись влажной паутинкой. В лёгких пурга чувств. Я оживаю. Дышу и оживаю. Думаю и не имею ни малейшего представления о происходящем. Девушка Надя открыла глаза. Она идёт рядом. Нас почему-то много. А некоторых даже по двое и по трое. Видимо от удара о дно из одного целого образовались несколько схожих целых. Повторение мысли останавливает движение. Думаю, что теряю сознание. Наверно. Нет. Это просто кровь со лба залила глаза. Упражняется в свободе. И девушка Надя мне их протирает своими милыми ладошками, в которых налипли какие-то мокрые красные тряпки.
- Нас сколько? - шепчу я, своему внутреннему голосу.
- Двое погибло. Да вы...- не договаривает о чём-то девушка Надя. Чего тебе надо?
- Девушка Надя, чего тебе надо? - сыплю я искромётным юмором в рыжем клоунском парике и с накладным солнечным носом.
- Вас.
- Спасибо за доверие. А голова у меня есть?
- Нету. Но, в принципе, е...
- Ничего, отлежишься. Там глядишь как пара лет и новую вырастишь. - Кто это говорит над собранием моих мыслей? Наверно, тот, кто управляет моими носилками.
- Ты кто? Ангел? - спрашивает мой внутренний голос в безразмерных башмаках.
- Я - Сократ.
- Помню, помню. А ты кто - Сократ?
- "Я тигр, прокажённый демон, бежавшей вслед за ланью длинноногой. Луна роскошная так пристально бледнела. Не благородно, нет, я б растерзал затравленную догму".
- Проголодался?
- Не трать на интеллигентность трагические силы. Дальше разговоров не уйдёшь. Собирай себя воедино, в своё место в пространстве. Приговаривай себя к жизни.
- Побольше молчите и дышите, - подержалась Надя за солидарность.
- Спасибо… - ответило эхо во мне.
"Странно", - слышит моё полногласное молчание девушку Надю. - "Город, как будто вымер от простуды. Никого. Ни кошек. Ни собак. Ни даже маленьких попугайчиков на малюсеньких мотоциклах".
"Да",-вздыхает Сократ.
...Я теряюсь в живописи молчания. "Открой глаза! Смотри", - говорит тишина. И темнота в глазах продолжает двигаться.
...Что мелкий страж гербов тайноплетённых ползёшь ко мне, неся благую весть о чёрном. О чёрном маге, истребляющем засовы в Таверне, где сплетаются сердца. Наверно он и ты задумали сведенье. Сведение начала и отца. Задумали тем, значит, знак подать, что верно происходит окруженье. Кружение, ведущее тетрадь, где мысли собраны в единый интервал. Где всё в калейдоскоп набилось. Да только, что-то чёрный запоздал. Боится - загриппует однокрылость.
...Два слова завязались на одном. Они, как змеи опутали его. Они, как племя серпантинок сыпятся с его прощения на ноги тем, кто даже испугаться не успел, состарился, как дух лесной и в путь собрался. А в этом круге из путей всё ищут что-то. В последнем ищут предпоследнего, утратив вечность и покой. В желаньях ищут перемен. В виденьях жаждут освещенья. Вода. Вода на лицах испаряется и искушается душа. Остались числа для сведения, но как всегда у сна цеплялись знания за мысли человека. Так начиналось удаление числа.
...Два этажа без перекрытия. Прикрытья нет. Мы расположили пространство своих тел в бывшей пекарне. Второй этаж имеет балкончики из деревянных слов. Это доски. Островки досок. Островки закреплённых причудливым образом умерших тел деревьев. Доски. Мои открытые глаза заполняют они. Пахнет хлебом и миром. Помню "Доски судьбы". Я смотрю сквозь мысли. О чём я думаю сейчас? О том, как мир беспечен. Вот, паника. Она прошла. Улеглась первая. Первая рожь в коленках. Страх сменился усталостью. Но всё же. Командир корабля и Пётр Ильич, и Виктор, и Толик Акулин, чтобы успокоить мелодии усталости и остальных. Они пошли бродить в поисках окрестностей. И я встаю. Я поднимаюсь. Я сажусь в ногах своей загадочной ложи. Усыпальница, ты моя, опочивальня. Оказывается меня прикрыли весом. Чтобы я не замёрз и чувствовал притяженье тепла.
- Ложитесь.
- Ты кто?
- Надя.
- Чего тебе надо?
- Вам нельзя ещё вставать.
- Видишь? Там, где дверь...Мелькает.
- А-а-а! - кричит девушка Надя и ей вторят ещё несколько альпийских голосов.
...Огромный огненный пёс мелькает в расплывчатом проёме со смещённым центром тяжести. Он несётся к нам. Он исходит пулемётным огнём и доведённой до стоградусного кипения яростью. Пучки пламени падают из его вздыбленной шерсти. И прогрызают в земле, как кроты ходы-выходы, походы-уходы. Они живут собственной жизнью. Собственноличные. Двуручные-Трёхличные… Их самостоятельность заключается в том, что они превращаются в маленьких чудовищ, гогочущих и кидающихся друг на друга. Ам-ням-ням. Ням-нам-ням…Гады…
...Перед псом в ужасе и сиротстве бегут те, кто хотел что-то найти. Удачный поиск не всегда удача. Их философическая попытка, догонит ли Ахилл прожжённую черепаху, попытка выбежать из неосознанного, терпит неудачу. Терпит провал. Провал.
...Пёс хватает Толика Акулина. Огненными клыками, как обеденную косточку. Мы заслоняемся от увиденного зеркальными руками. Мы кричим невнятное. Наши сложные чувства кидают нас в бегство. В Египет. В Сахару. В Саратов. Мы прячемся в замкнутом пространстве. А Толик. Он разорван в клочья. Оторванная рука Толика уползает в звёздный лес. Она там воет на луну и солнце. Она живёт собственной жизнью. Ведь руки того только и ждут, чтобы стать свободными. Руки, да ухо Ван Гога.
..."Винсент". Я слышу, прикрывая ещё неосвободившимися руками маленькую трепетную лань, Надю. И Сократ чихает мне в ухо. Будь здоров, тигр, бегущий вслед. Мы неумело сгрудились в запрятавшиеся бульдозерные кучки, в светящиеся во фресках крылатого огня взгляды. Я слышу подробности. Полного пса зовут "Винсент". Кто его, полного пса, зовёт? Вопрос для чахлой наседки. Чего это она там снесла? Ага, не выдержала душа поэта, она снесла "Тот". Небольшой, но такой любвеобильный тотемчик. Тотемхуморчик. Тот, кто ещё не вошёл. Тот, кто остался там, в беспредельном пространстве. А мы все припадочно сбились в скованные кучи, в своём быстром убежище, в бывшей пекарне, в два этажа без тела перекрытия. Без окон. И без пароходной трубы. Затаив дыхание вселенной. Выпуская ноздрями дым предчувствия. "Смотрите", - шепчут ноздри Сократа, скрежеча белыми зубами.
..."Девушка Надя, чего тебе надо?" - шепчут мои белые мысли над Надиной макушкой.
...И тут является хозяйка вселенной. Хозяйка тихого городка. Эта грандиозная баба. Вместе со своим оскаленным Винсентом, полным псом. И тут является хозяйка.
- Я – Смерть, - шуршит её песчаный голос в остановившейся нашей позеленевшей крови. В её смеси.
...Наши тлящиеся глаза наполнены вечным огнём. Они переполнены им. Они хрипят от его удушья. Хозяйка взирает. Она такая. Она плазменно-огненная. Источающая холод огня, огня, огня, ещё огня. Её огромная круглая голова похожа на ужасный воздушный шар, заполненный вместо мыслей - паром огня, огня, огня, ещё огня. Тело хозяйки издаёт приглушённое змеиное шипение. Она притрагивается к девушке Любе и та жадно поглощается нетерпеливым огнём. Она притрагивается к настенным часам и те глобально поглощаются бесконечным огнём. Она притрагивается к макушке страха и он преобразовывается. Страх сидящий у нас в животе, он удивительно переполняется. Он переполняется восхищением. Грандиозностью и непостижимостью происходящего. Увиденного. Одухотворение природы разбегается в бесконечные направления недоступного. Творец потрудился Божественно над вещим созданием исчезновения. До пота, до крови, до мяса. С всесилья до бессилья. До смерти. Чу-чуть и не выжил бы мир.
...Ей навстречу выбегает Карик и вонзает в её огненное тело фамильный кинжал чести. Быстрая смерть не занимается им лично. Карика поглощает проголодавшийся Винсент. Мой цепляющийся за жизнь слух на некоторые мгновения тонет в подоспевшей тишине. Невыносимый крик заставляет меня закрыть уши воющими ладонями. Опытная смерть внимательна ко всем. Лучи её внимания пронзительны и интимны. А сейчас её задиристую разозлили ужасно. Кто-то кинул в неё юное яблоко. Разноликая. Она в фатальной ярости примеряет свои умноженные наряды.
...Её новые обличья ужасают нас ещё больше. Я уже не думаю. Аю. Я перечисляю. Аю. Публичная смерть превращается в огонь пожирающий огонь. Поедаемый мечется по сжимаемому в смертельный поцелуй сусальному кругу. Кричит остатками грусти и тепла. Разрывается его плоть и сущность. И в конце бесконечности он одиноко замирает. Его уставленные в каждого из нас безумные глаза трескаются и рассыпаются на множество осколков, которые тут же поглощаются змеиными мордами рычащего восстающего из плазмы вулканов огня.
...Новый огонь превращается в огнедышащего дракона с тысячью рядами кинжальных зубов. Дракон с жабьей мордой испускает тухлое пламя в лицо каждому. И мы ощущаем на своих окровавленных щеках зловонные струпья въедающегося до костей и до живейших припадков неутолимого пепла. Мы дышим глубже и бесцветно. Мы взволнованны и раздавлены. Астральные сердца добились каменного состояния, едва случилось им стать звёздами и планетами, как им снова преподнесли вращательные полюса превращений и подарков.
...Огромный паук с головой змеи и пчелиным жалом на смердящем брюшке изрыгает в наши выжженные глаза тлящие угли и кусачую золу. Жгучая кислота пляшет на наших лицах. Запах разлагающегося дурмана наполнил и напомнил бывшую пекарню. ( Пекарня, где кто-то когда-то сорвал себе последнюю спину просто для того, чтобы увидеть любимую…Заработать захребетных денег и увидеть любимую…Ведь он не мог и не может больше жить, чтобы не видеть любимую…Не отвлекайся – автор…) Ах, да – паук…Его жадные глаза, выпяченные алыми маками, выискивают жертву. Так погиб Фиоктист.
...Огонь о. Огонь взорвался. Огромный огненный шар взбух, чихнул и разорвался. И ещё раз. И ещё. И образовалась маленькая чёрная отправная точка, которая, возбуждаясь собою стала расти. И расти, и расти, принимая немыслимые размеры. Образовавшаяся, как дно пустоты в эпоху правления Подлунной Династии, чёрная дыра проглотила ещё раз самою себя и предпочла вкусить зрителей. Она принялась всасывать в себя всё, что осталось в нас живого. Она поглощала наши мысли. Последнее, что вылетело из моей опустевшей головы, это была мысль о том, что я вижу пред собой Абсолютное зло. С праздником Победы, дорогой, доигрался.
...Когда я шёл, шёл и...пришёл в себя, то увидел висящий на замученном чёрной дырой месте горящий, светящийся череп, который глотал летающих вокруг него мотыльков и испускал из пустующих ноздрей зелёных вонючих мух. Волосы. На его костяной макушке шевелились волосы. Я вынужденно присмотрелся. И тут кого-то вытошнило. Загноило запахом внутренностей. На макушке черепа шевелились жирные бородатые черви. А вокруг них...И вдруг...
...Я еле успел закрыть разрывающиеся глаза прозрачными ладонями. Мы все закричали от боли. Потому, что неожиданно возник свет, который начал поедать наши сумрачные глаза. Свет, съедающий глаза и свет. Какое коварство натурфилософии. Какая подлость природы. Какая бессловесная опустошённость. Так погиб Феофан Грек.
...Как раздавленный пространством призрак я оторвал покрывшиеся волдырями ладони от пропавших глаз и увидел подлинную темноту. Она испускала истошные крики умирающих. Она кричала. Она била меня тысячью кулаков. Она резала меня тысячью бритв. Она жгла и лизала меня пламенем в тысячи язычков. Казалось, ещё один удар. Прикосновение ещё одного лезвия. Поцелуй ещё одного язычка и я умру. Но живущая Смерть Отечески оставила меня, жившего, в окружении живых. Доатомная Смерть героически оставила нас, клоунов, в живых симбиозах. Она проявляла в нас искусство своего выживания. Нашего выживания в просторах своего искусства.
...Она превратилась в громадный жернов. В молох. В машину пожирающую тени детей. Несколько человек бросились на неё с ненавистью, но их откинуло так опустошённо и подробно, что они упали бездыханными. Мы бросились со всех углов их оживлять. Мы бросились, и они ожили. Мы оживали вместе с ними. Мы обернулись.
...Огненная стена предстала перед нами. От поющего пола до бесформенного потолка скучала сплошная масса огня и жара. В ней появилась ухмыляющаяся во все восторги, причёсанная под ковбоя, дверь. И она. Она стала пятиться и приоткрываться. Заскрипели её ржавые нательные петли. Мы застыли в ожидании нового превращения. Время замерло. Дверь открывалась так медленно, что казалось, прошли века, разрушились старые звёзды. Земля исчезла, а мир погрузился в первородный хаос. Но она открылась - эта дверь Апокалипсиса. Олимпийская дверь открылась и вздохнула. Полнота прибытия сорвала космическое тело с пискнувших петель, с этих титанских фаллосов и разбила его в ничто. Наше изменённое внимание приковала чёрная пустота, застывшая за полой дверницей. Казалось, что в нас глядит пустой зрак мёртвого огня. И тем неожиданней было появление в этой чёрной глазнице небольшой закрытой книги в старинном кожаном переплёте, которая вылетела из темноты и повисла над углами нашего существования. Мы едва успели увернуться, как из грамотной, чувственной книги прямо на наши обезображенные головы стали сыпаться огненные буквы. Падая, они издавали тот сакраментальный звук, который означали. Поначалу, шлёпали в пол горящие капельки, градинки, звёздочки, но со временем их поток, этих современников, увеличился настолько, что они превратились в бешенный огненный водопад, заполненный таким шумом и хаосом, что стали лопаться перепонки. Я лирически закрыл уши обожжёнными ладонями. Это слабо помогало. И не спасало. И не спасло бы. Если бы всё неожиданно не исчезло.
- Всё. Смотрите. Всё прошло. Она исчезла. Смерти нет, братцы-кролики, - сказал Фердинанд Эгмонтович и вышел в центр. В эпицентр. Туда, где ещё пять секунд назад безобразничала многоликая смерть. Он стал пританцовывать и напевать весёлые куплеты. Мы стали подпевать. Мы стали оживать. Мы ожили. Из пепла мы превратились в белые тела. Из белых тел мы превратились в живых людей. И тут...Что-то невидимое схватило Фердинанда Эгмонтовича, приподняло и вывернуло его белое и живое тело наизнанку. А-а-а. У-у-у. В панике мы вновь забились в свои могильные углы.
...Смерть проявилась гигантской водяной каплей. Она горела. Она горевала. С неё падали маленькие чудесные капельки. Падая, они превращались в уморительных чудовищ, которые били друг друга снежинками огня. Огненная капля искривила что-то похожее на рот и произнесла: "Судьба". И тут же безликая смерть преобразилась в громадину колеса, состоящую из великанских рук, на которых, как грибы после танцующего дождя проступало и вырастало бесчисленное количество сиротливых глаз и брошенных ртов. Глаза смотрели адским пламенем. А рты твердили и умножали: "Судьба", "Судьба", "Судьба", "Судьба", "Мне нужен ты".
- Девочка Надя, что тебе надо?
- Молчание... - прошептала огромная воздушная голова шара. Смерть приняла свой первопричинный образ, который после всех предъявленных, казался нам гостеприимным чудом. Чудесным образом гостеприимной хозяйки. И этот беспричинный, и что-то причитающий про себя образ казался единственно возможным для общения и бессмертия. Для обобщения и инверсии. И он заобщался с нами. Сквозь пелену смутного восприятия в мой, уползающий всё время в тень, мозг вкладывалась информация о том, чтобы мы, оставшиеся временно в живых, сидели как можно тише. Дышали как можно меньше. Ходили над землёй как можно выше. Не издавали ни одного из оставшихся звуков. Ибо у неё слух. Ибо у неё зрение. Ибо она ждёт. Ибо ждёт она всякого, кто попытается сбежать. Ибо она ждёт и настигает.
- Что тебе надо?
...Коронованная Смерть испытывает на себе ужасные глаза, доужасный рот и улыбку Джоконды. Она заглянула нам в текущие глаза. Подышала в них сомнениями и стала перемещаться. А перемещается она мгновенно. Смерть и исчезла…"Ах" - расслабилась нервная система и все её перегрузки заставили опуститься на холодный пол. Пол - это не пустота и не наполненность. Пол - это граница выбора. А что может быть ещё холоднее, чем холод выбора.
...Первый звук раздался в пекарне через полчаса.
..."Ах" - потянулся вздох девушки Нади. Мы молчим. Мы не хотим разговаривать. Не хотим думать. Нет желания мечтать о счастье и тому подобных иллюзиях. Нам некогда грустить.
..."Я счастлив", - разнёсся гул по пустому пространству. Это произнёс Сократ и все на него зашикали.
...Переполненный бессмыслием и судьбой почерневший Виктор срывается с места, и сила движения выносит его за пятибуквенную дверь. На воздух. В пространство улиц. В последние следы канувшей в тишину зари. Там его настигает Винсент. Хочет настигнуть и гикнуть. Но сила самодвижения Виктора превосходит в несколько раз самого Винсента. Он впрыгивает в пекарню и хлопает пятибуквенной дверью о трёхбуквенный Винсентовский нос. Настигайчик чавкает собачьей, волчьей, лисьей злостью там, за шестибуквенной дверью, чавкает, сходит на нет и уходит. Сила самодвижения валит Виктора на пол, где его ждёт истерика. На неё зашикали. Зашипели.
...И всё дружно стихло. Мы и не заметили, как ночь заботливо окутала наше пространство своей беспокойной тишиной. Мы и не заметили, как сладко уснули. Уснули сынули и не сынули. Наш самолёт опускался в темноту наполненную потаённым светом. Мы спали.
...Я проснулся от невыносимого храпа. Где-то смачно храпел Сократ. Его искусство буквально таранило философские стены пекарни. И эхом отзывалось в сказочном лесу. У-у-у. Новые силы потянули меня вверх. И я поднялся со своего таинственного ложе, как тянется к солнцу утренний цветок. Вверх, туда, к теплу и жизни. Послушное тело тянулось вверх, за вытянутыми руками. Потягунушки. О. Смутные глаза увидели что-то тёмное, висящее под потолком. Взгляд прояснился, внимание сосредоточилось.
...Солнечным колокольчиком я будил взъерошенных спящих и они удивлённо просыпались, как не пробуждаясь просыпаются в школьном аквариуме золотые рыбки. Они очнулись из себя, маятник качнул их из сонного зазеркалья и они увидели это тело под потолком. "Привец холодец".
..."Виктор повесился", -заохали голоса. Кто-то идеалистически вспомнил что-то важное и ненужное, и на них, вместе с летящими вверх тормашками идеалами и мадригалами, зашикали. Командир, канувшего в вечность корабля, предложил по-человечески снять тело и заземлить, но на командира и на его корабль дружно зашипели шипящие. Нет, так, нет. Смельчаков среди нас почти не было, людей жило чуть-чуть более. За исключением девушки Нади, что тебе надо, назвавшей нас вполне рассудительными, нехорошими и точными словами.
...В некоторых головах появились мысли, которые напоминали разрозненные части хорошего плана. Их было не много. Но они появились, и потому нарисовалась местная достопримечательность. Явилась премиальная хозяйка. Она поздравила всех с моральным добрым утром. Посмотрела на повешенного. Промолчала и удалилась.
..."По-че-му о-на про-мол-ча-ла?" - читал мои мысли свеженький Сократ. Читай дальше. "По-лез-ли на-верх", - прочитал он. И мы полезли.
...Был ли Гамлет женщиной, двумя разными людьми, или бродячей совестью самого Клавдия, этого безумного короля, с которого и берёт начало сотворение безумия в датском мире - не знаю. Однако, этот Виктор, эта священная слава всего на свете, победитель смерти. Эта сообразительность из датского королевства. Этот бедный Йорик. Это пятно на теле Винсента. Испуг пекарни. Отрыжка культурного общества. Магия общественного подсознания. Этот бедняга. Он висел в двух петлях. Та, что на шее - упивалась свободой. Этакий модный шарфик, Тур де Франс. А та, что обтягивала туловище, лысела на глазах от перенапряжения. Священные рёбра трещали и кровоточили. Вот так, Да-а-ани-я По-ми-ра-ния. Виктор разыграл собственную смерть и номенклатурную хозяйку, впрочем, тоже. Вот, где Апофеоз и Полонез. Смерть, представляете - смерть не трогает за душу. Удивительно. Глаза парашютиста едва подёргивались, видимо он через них дышал. Сердце стучало так, что начали казаться отшлёпанная юность и периодическая мудрость набегающих волн цунами.
- А тута батута. Сабас, - произвёл Сократ сокращение электроволн, так баллов на семь; маленький штормик.
...Виктор замер, перестав дышать. Притворился измеренным. Притворился другим.
- Не трогай его, а то задохнётся, - позволил и я себе плавненькую бурьку.
...На нас снизу зашикали. Чего тебе надо? И вот, удивляйтесь! На крышу пекарни вылезли Троя. Целая Троя. Сократ, я и командир корабля, в смысле командир кораблей. Вдохнули и тут же поняли. "Ура!" Смотрим, дышим, живём. Вокруг горы, горы блаженств, горы исполненных желаний и лесок, переходящий в горы. Зелёная благодать в зарослях закостеневшей мудрости. Мы торчим в центре каменной чаши, на дне мраморного цветка. И нам почему-то непередаваемо хорошо и чудесно. А вовсе не хреновато и бледно.
- Смотрите! Турысты, -показал Сократ на группу настоящих людей, сидящих на опушке леса и мрачно ожидающих своей сигнальной участи. Вечные пленники, у которых много песен в запасе, но не осталось в душе ни единого слова.
...Живописнейший Сократ помахал им белым платочком и я присоединился к приветствию своею кровавой повязкой, сорванной с перемазанного лба. Вскоре нас бесконечно заметили и тут же жуткие туристы разбежались по полянке, сливаясь с неспрошенной природой и крича благим матом. Испугались.
- Оставим убогих, - объяснил Сократ наши исторические дёйствия.
...Мы решили разглядеть то, что у нас под ногами. И мы разглядели. Наши решительные ноги попирали небольшой посёлок. С прехорошенькой площадью, ухоженными газонами, фазанами, музонами и одноэтажными штучными домами, вжавшихся в свои штучные крыши. Какая-то солнечная безжизненность…какая-то спалённая зрачками объёмность и умеренность… Ну, Швейцария. Ну, Германия. Ну, я не знаю что. Берн. Рын-Рын. И тут, ту-тут, мои догадливые глаза догадались. Докатились.
...Она, Фрау Эм, живёт в каменном доме. Её огромная круглая голова всегда видна за кирпичиком окна. Она что-то делает домашнее. Глажка, стирка, уроки, пошив верхней одежды. Что-то готовит. Пельмени. Картошку. Курочку. И наблюдает. И наблюдает за окрестностями. Хозяйка вселенной. Наша подружка. Ах, подгулявшие глаза обожгло холодом. Она смотрела мне в глаза. Она уже не наблюдала за окрестностями. Она смотрела в мои каменеющие глаза. Я помахал ей кровавой повязкой. И слился с неспрошенной природой.
...Переспелыми кокосами с павианами, попадали мы с крыши. Хозяйка была здесь. Она всегда опережала события. Её центр внимания приходился на каждого. Её центр внимания был в центре внимания каждого. Посыпались обвинительные размытые речи, осуждающие наши цинично неэтичные действия. Каждому досталось на орехи и по зубам. У каждого она побывала в голове и потому многие сморкались и исходили соплями. А вообщем - это не интересно. Это стало общим местом. Надоело. Надоела бабушка, Фрау Эм. Помню только, что бабулька Эм назвала меня бесчувственным и ещё кем-то, и ещё как-то. И так бы продолжала называть всякими птичьми словами, если бы бедный Йорик не пукнул сверху. Её круглолицый шар медленно и гневно поднял взгляд кверху. Полыхая негодованием, крича по-светски: "Кто хочет умереть?!", она каждого собственноручно дважды пригласила на торжественный ужин, который состоится к великой радости собравшихся на прехорошенькой белой площади с газонами, фазанами и музонами. Быть всем! Уважительная причина отсутствия одна, одна двадцать вторая...Смерть. Оказывается каждому суждено быть всем, я и не знал. В эту же минуту мне показалось, что она исчезла. Ушла. Покинула наш затхлый уголок. Примкнула к прошлому времени. Заблудилась в собственной биомассе. Какая тяжёлая ноша! Но ушла она не через пятибуквенную дверь, а через мои тяжелеющие мозги. Жизнь помутнела. Веки передёрнулись и закрылись. Я погрузился...
...Однажды я проснулся. Сделал такую, вот, глупость. Сморозил методом уединения тел в пространстве. Мои разжатые пальцы смотрели в удивлённые яблоки глаз. С недоумением я созерцал то, как причудливые пальцы переходили в знакомые ладони, а те в свою очередь увеличивались и становились руками. И, вот, эти руки уходили куда-то далеко-далеко, в туманную причину и там прорастали затейливым плодом, который в сущности имел Имя и был мной. Экзотерический свой сон я не помнил. Он забыл мои воспоминания в своих видениях. В ушах стучала барабанная дробь и маршировали тени, оставляющие перевёрнутые следы. Пальцами назад. Пятками вперёд. Звуками наизнанку.
- Интересно посмотреть, как выглядят вывернутые наизнанку звуки, - пронеслись буквы сквозь зубы.
- Проснулся, - учредил Сократ новый закон.
- "Я люблю Вас, Ольга", -пропели сияющие глаза букв.
- Меня зовут – Надя, - удивилась Надя.
- Чего тебе надо?
- Бредит, - заменил Сократ новый закон на новейший.
...Безразличный, я окинул сотворённым взором бесчувственное тело бывшей пекарни. Бедные люди собирались на званный обедо-ужин. Долгое время растянулось до безобразия. В просторе этих минут пекарня опустела от тел. Потоками стекались ручейки людей к белой площади. Величественно шествовала природа. Люди появлялись из видимости и её отсутствия. Они шли понуро. Удовольствия от движения вперёд они не испытывали, а только тяжесть и тревогу передавала тихая песня, заполняемая вместо слов дальними барабанными дробями. То была песня бесцельного странствия по кругам времени.
- Вы хотите?..
- Вы надумали?..
- Что вы решили?..
...Вокруг. Мы восседаем за длинными. За бесконечно-тянущимися столами, застеленными белоснежными скатертями и проросшие яствами ужина. Наступила весенне-летняя осенняя пора поедать плоды собственных дел. Напротив кто-то сидит, нависший над пространством бело-зелёной скатерти. Это за его спиной заполнен непониманием поёживающийся на ветру лес. Он упирается в подбородок серых гор, привалетившихся в шапочке синего неба.
- И дух незнанием храним, - вмешивается в работу моих мыслей удача чужого слова. Это Сократ.
- Бежать?..- шепчу я через стол, через подсвечник с четырьмя потухшими свечами.
- Да, вы что. Это невозможно, - проносится эхо, застревая в ушах ветра. Одна свеча панически зажглась.
- Тише, - зашикали на нас рядом притихшие.
- Нужно искать другой выход, - шепчу я сидящему напротив.
- Да вы что?! Какой ещё выход? - отвечает мне собеседник, хрустя яблоком. Задумчиво зажглась вторая свеча.
- Разыграем сцену "Геракал в Аиде. Нет. "Геракл, побеждающий пса Винсента, у-у-у, Цербера". Нет. "Геракл, побеждающий смерть в лице её демона Тоната".  Мы победим её. Победим.
- А кто будет играть Геракла? Ты? - зажглась третья свеча.
- Ты долго будешь разговаривать с зеркалом? Смотри, это до добра не доведёт, -заставил меня очнуться добрый совет Сократа.
...Сидевший в бывшей пекарне глупый вид перед умным. Таким очнулось моё представление о мире. Со всех сторон на него зашикали. Тише. Шс-ш-с-ш. Как мудрые змеи, искушавшие предметы, вещи и сердца, заполненные именем, сознанием и духом. Ши-Ши-Ши-с.
...Через шестибуквенную минуту четырёхзвуковая дверь бывшей пекарни с грохотом растворилась. И мы вывалились в девятифонемную атмосферу наклонившую-шуюсяся всем великим индо-европейским языком к заплывшему за буйки азиатскому вечеру. Мы решили. Самое важное прояснилось тогда. Озарение напало и помрачило, и излечило чей-то разум. Мы решили игнорировать. Да, кто она такая! В конце-то концов! Да! Просто игнорировать её существование. Да-а-а-ни-я не По-ми-ра-ни-я. Она есть, она ждёт всякокаждого, но не надо заострять на ней своё провинциальное внимание. Мы тебя почти боимся, Фрау Эм, но игнорируем. Ты нам безразлична. Мы равнодушны к существованию твоей разрушающей силы. Мы видим твоё раздутое огненное лицо в окне каменного дома. Ты что-то стряпаешь. Пельмени. Картошечку. Курочку. Но тебя нет. Для нас. Ты не существуешь. Не живёшь. Мы высыпали на белую площадь. Нас много. Ужасно храбрые. Почти герои. Совсем, как смельчаки. Как человеки. Как богатыри и богатырки. На площади мы нашли сотни умненьких автобусов и своевременных машин. Набились в них битком и с сумками. Вожди прокричали в мегафоны о своих победах и затем. Затем...
...Нет, поверженная Смерть так и не вышла нас провожать, атаковать, усиливать наши чувства ужасного. Нет. Затем мы нашли дорогу, ведущую из тихого городка, из гор исполненных желаний и, наверное, даже из досягаемости смерти. И запев гимны и оды радости, мы тронулись в путь. А путь казался неблизким. А дорога казалась лёгкой и намного торжественней, чем духота пекарни. И мы уже мчались по залитому светом загородному шоссе, через горы и леса к небу. Мы были все в экстазе, эйфории, в лучах радости и блаженства. Мы победили Смерть. Девушка Надя обнимала меня.
- Ты понимаешь, мы победили Смерть! - говорил я полупьяный от счастья Сократу. - Ты понимаешь! Сократ! Да, что же ты, такой безучастный.
- Какой же ты дурак! - повернулся ко мне Сократ. - Ты так и не понял, что ты уже умер.
...Сердце сковала боль. Но не надолго. Всего лишь на абсолютное мгновение. Потому, что в автобусное окошко мы увидели ослепляющий свет. Всеобъемлющий свет ласкового огня. Мы мчались в сияющее пламя истины, любви и красоты. То было место чуда, заполненное блаженством и счастьем. Это цвёл огонь нашего спасения. Огонь, побеждающий смерть. Престол жизни приветствовал нас своим исцеляющим теплом. Вечность дышала нашими душами. Наш дух дышал новой жизнью. Мы спасены!


..............* * *..............

- Блистательно.
- Ноосфера, с вашего позволения.
- Молодейц…
- Память космоса, знаете ли…это не ведь не – ведь…ага...я только проводник.
- Ага, сталкер…анатолика-проводник…
- Нечто вроде. Поэт, знаете ли.

.......* * *.......

- Поставили?
- Пять...
- А чяво замялся? Не знал чё отвечать?
- Знал.
..."Пожалуйста, следующий", - Последовал советет из-за научной двери.
- ???
- А чего??? Уж и поиграться нельзя?
..."Берите билет", - последовал совет за научной дверью.
- Впрочем, появились неожиданные нюансы. Цербер - это не собака. Хирон - это не человек. Аид - это не царство. Жизнь - это...
..."А вы попробуйте настроиться на связь с Космосом",  - последовал совет за исчезающей в многобуквенных туманностях научнонедоказанной дверью.
-...это воспоминания Космоса о твоём существовании. Когда ты и Космос - были разными. Были разными метафорами Единого".

Этого не буду рассказывать. Чересчур оптимистичное. Ещё напугаются…
"А может быть?", - подумал Литератор чуть ли не вслух…
- Никаких может быть, рассказывай…
И тут он вспомнил ещё одну историю из прошлого.



...Каким беспомощным и лёгким бывает сон. Даже ветры когда
спят...Когда спят - умирают. Они и их красавицы. Они ничего.
Ничего не помнят. Они возрождаются. Они превращаются
в свои...В свои желания. И...Мир застывает. Затихает. Уходит
вглубь. В недра. В песок. В дыхание. В прошлое. Восемь - это
вэ. Восемь - это два. Два обруча. Трапеция. Два - сливающиеся
в перламутровое солнце. У ручья. И сердца. Сон лиц в этом...
В этом огненном колесе рождает. Рождает свет. То. То сияющий
повтор темноты. И...Вечная ночь про. Прорывается симфонией.
Ей. Желаний. И огонь разбегается в стороны. В стороны от
стороны разжигается. И голые рождаются мысли. И сон их жизни.
Их сон. Каким беспомощным и лёгким бывает...И...
...Иван Лаптев не был неженкой и великим стратегом. Он был
обыкновенным. Обыкновенным отрядным. И самым необыкновенным
чудом творения. Наполненный всякими изумительными мыслями.
Весёлыми снами с прехорошенькими непристойностями. Белыми
лицами в памяти. Сумасшедшим огнём в сердце. Любовью
в небесных глазах. Сейчас он спит. Синь взгляда прикрыта от
других. Вокруг все. Все спят. Его товарищи, наследники небесных
глаз, ушли в призраки ярких миров. Они дышат ровно, поднимаясь
над тёплой землёй. Бесконечная река их заснеженных тел тихо
течёт в лежащую даль. В серебро мерцающей глубины. В водопады
бурлящей где-то в вышине жизни.
...Иван Лаптев, сын Матвеев, ты спишь. Твоя тулупная
телогрейка подпоясана мудрым ремешком. Ты лежишь на голой
земле и не чувствуешь своих лет, которые нажили тебе верные
песни и незабываемые имена друзей.
...Иван Матвеевич, внук Лаптевых, он проснулся. Странно, быстро
и больно. Проснулся он не от предсмертного крика и не от
шума рукопашной возни, а от толчка чувствительной ногой в
беспомощную спину. Он тихо...Он тихо открыл глаза и увидел,
всем вылетевшим из них небом, залитый светом склон. Спавшие
серые кочки, белые люди и алые жизни - все. Все были побиты.
А между застывших тел гуляют люди из оравы Гришки Щелкача
и татарские огульники.
...Иван не стал подниматься. Голову он прижал к чёрной
матушке-земле. Он понял, что то, что сейчас с ним произойдёт -
это неминуемо, это вечно, это судьба. Судьба вжала его голову
в шею, она приготовила подопечного к погребению. Однако. Но,
но. Ну, что же это? Что случилось? Какое-то неожиданное
тщеславие проявила его судьба.
- Дай, батько, то чё дали татарвы. То щё огнём пулят.
- Да, на, это гнилко. Сколько тебе, сыну?
- Да побольше, батько.
- Да быры сколко надо.
...Лаптев услышал. Огненный гром дыхнул на Матвеевича всем
своим перегаром. Какие-то маленькие металлические шарики с
воем и огнём выскочили из необычного посоха и ударили его
прямо в затылок. Иван вздрогнул. Тело сжалось. Мускулы
окаменели. И в голове. В голове помутнело. Закровавило.
- А вот, тебе, друже, ещё для интересу.
Раздался ещё выстрел. Шарики. Окаянные шарики ударили сбоку
и пробили шею. Пробили шею и затылок.
- Забавная игрушка. О, диду, смотри.
...Потом ещё. Потом ещё стреляли раза три. К своему
удивлению. К своему удивлению Иван чувствовал. Он был жив и
туманное сознание отчаянно маячило в голове обрывками
мыслей. Знакомые образы стали беспорядочно изменяться.
Мерещились ужасы, огненные врата. И странная битва между
ангелами и демонами.
...Что-то тёмное и зловонное полилось Ивану прямо на раны.
Смешалось с его кровью и по-змеиному зашипело. От змеиного
укуса у Лаптева непроизвольно дёрнулись согнутые в дугу
плечи. Под его простреленную голову мочились.
- О, диду, как живой тягается от этой татарской штуки.
- Да хрен с ним.
...Уби...Убивавшие Лаптева люди куда-то ушли. Иван вновь
открыл глаза и из них вырвалась многоголосая пустота, жадно
искавшая солнечное небо. Неприятели бесцельно бродили по
усеянному мертвецами склону и Ивану показалось, что это
утраченные тела ищут свои бессмертные души.
...Иван тихо поднялся. Надел волчью шапку прямо на поток
кровавых ран. Подобрал свой верный лук с расшитым бисером
колчаном. Взял валявшийся татарский посох и зашатался.
Он зашатался вверх по склону. Он шёл бесцельно. Самоуверенные
призраки врагов не обращали на идущего мертвеца ни
малейшего внимания. Иван не понимал зачем. Зачем его убили.
Зачем изувечили его солнечный мир. Зачем он поднялся и, вот,
как жёлтый лист, качаясь пароходиком по осенней реке, куда-то
движется в сторону. В сторону от своей неожиданной смерти
к своему безрассудному возрождению. Мысли. Мысли пробежали
по телу. Иван очнулся. Он стоял в березняке и опорожнял
мочевой пузырь. Он был жив. Он вдыхал холодный воздух
рассвета и тени берёз прячась от солнца укрывались друг за
другом. Ивану было очень холодно. Его охватило желание идти,
идти, идти куда-нибудь бесцельно, куда-нибудь. Всё равно куда.
Бежать, бежать...Не останавливаться. Не задумываться. Не дать
внутренней боли убить себя. Бежать. Беж...Оправить одёжу. И...
Беж...
...К Ивану подошёл человек Гришки Щелкача. Встал рядом.
- Че-ле-век, - протяжно выдохнул Иван.
- Как мы их сегодня?! Порубали, как дрова. А ешо какей-то
особенный отряд. Тьфу!
...И тут Иван понял, что он может почти так же, как и раньше
управлять своими желаниями. Желание снять с плеча лук он
пересилил. Ура! Пересилил он и желание использовать татарский
посох. Ещё два раза: Ура! Ура! Не стал он отнимать у молодца и
его огромный топор. Увы! Но, всё-таки, Ура!
...Лаптев ласково обхватил ледяной ствол берёзы...
- Да ты весь в крови! - заканчивал боец свои дела. - Пойдём,
повязку тебе намотаю. Ты из какой сотни?
- Че-ле-век...Эх! - потянул Лаптев дерево и вытащил его из
земли вместе с корнями.
...Этим, ещё живым деревом, он и огрел всей силой своего
негодования вопрошателя.
...Тот упал было, прополз в сторону от Ивана несколько
метров, вскочил, судорожно заорал и побёг к своим.
- Мёдодуб жив! Мёдодуб живой!
- Хде? - заторопились на голос.
- Там! Дубиной мне череп раскроил до мозгов, - захлёбывался
в крови человек.
- Я его вижу! - набегал первый боец.
...Упрямая стрела, пущенная на восток угодила ему в горло.
Со второго ещё одна стрела сбила его серую шапку. Третий
упал и напоролся на кричащую в серой шапке белую стрелу.
- Медодубы! Они змеи - живучии.
- А где он?!
- А, вон, побёг.
- Атаман, что делать будем?
- Ловить гадину.
...И за Иваном побежали. Как ужаленные пятьюдесятью пчёлами,
палящими осами, гигантскими муравьями, танцующими
тарантулами, точно бесславно видя цветные круги в глазах
вместо счастья. Точно слыша первобытный шум хрустящих веток
под ногами, вместо слов любви. Точно участвуя в северной
дьявольской облаве, вместо восстановления третьего элемента.
Это же не слов ради, хруст счастья под вытаптывающими жизнь
ногами. Бежали. Бежали через лес. Задыхались. Холодный воздух
проникал в лёгкие и прогрызал в них дырочки. Бежали.
Не думая, не воспринимая, не чувствуя, а только желая. Желая
успеха малыми усилиями. Малыми усилиями души, бездействием
духа, а только физическим ощущением собственной силы.
Собственной всесильности. Всемогущества. Азарта
всепоглощения. Уникального события. Одного из событий
превосходства Уникального сохранения себя во Вселенной при
помощи желания.
...И Иван, сын Матвеев, оказался...Он оказался в центре
блестящих желанием...Глаза желали добраться до убегающего
тела. Но живое тело нелепой полумедвежьей походкой
исчезало...Исчезало всё дальше и дальше. И дальше, чем
деревья. И дальше, чем глухая всесильность объединившейся
сотни. Желание удесятерялось. Желание приобретало новые
черты. Его силуэт превращался в синтетический образ.
И аморфный образ начинал обрастать жизнью. Самостоятельной.
Безрассудной. Бесконечной...
...Лес неожиданно закончился. Он закончился тем, что троя...
Трое бойцов получили в лицо крепкие крылатые затрещины.
Неожиданно молодые деревья выпрямились и прекратили
уникальность сохранения себя во Вселенной при помощи
желания. Неожиданность мешает исполнению желания. Но так ли
быстра бывает неожиданность, чтобы не заметить собственного
падения?
...Сотня. Сотня выбежала в чистое поле. Холмы. Они выглядели
строгими и вечными. Как будто тёмные тучи всей своей
тяжестью навалились на чистоту необъятной земли, сделав её
взгляд суровым. Подножие одной из вечностей высвечивалось
присутствием.
...Иван вскарабкивался вверх. Вверх по печали, ведущей вверх.
Вслед ему летели стрелы и татарские шарики. Они упрощали его
движение вверх. Они украшали его путь. И хотя это были не
лепестки цветов и не признания в любви, всё это делалось для
него. А он отвечал только тяжёлым дыханием и редкими
оборотами взгляда. Ну, хватит. Иван решил передохнуть. Он
уселся на склоне вечности и, не обращая внимания на
поспевающую ватагу, снял тяжёлую шапку.
...Молодость сильно что-то...Громко горланила. Бойцы
постарше помалкивали. Однако, и те, и другие набегали.
...Иван накинул алую шапку. Встал. Тяжело вздохнул и стал
двигаться к вершине. На которой его ждали уже человек
десять преследователей. Иван не удивился. Но увидев
встречающих, он побежал по склону. Не к вершине, а решив
обежать холм поперёк. Боком. Кольцом. Обручем. Венцом. Событием.
По огромному холму дорога выдалась трудной. Кое-кто упал
лицом в грязь, пытаясь отдышаться. За хитросплетениями
поворотов, за смелостью виражей Медодуба еле-еле поспевали.
Охотники рассыпались по всему холму. Их горстки бежали по
вершине, испускали душу внизу, большая участь хромала
рассыпанной по тревожному, распущенной по ветру рвущейся
паутинкой по тревожному склону. Они ощущали неудобство
наклоненной земли. Они прихрамывали. Их ноги заплетались.
Их разум мутнел и оживлялся. Забежавшие вперёд попались
Ивану. Под самые ноги, под самые корни. Под тёплые завитки
движения. И Иван не тратил, сын Матвеев берёг силы. От одного
он уклонился. Обежал и, тот слетел к подножию, так и не успев
зацепиться за отклонившиеся корни и коряги.
...Под второго Иван упал. Подкошенный охотник покатился
вниз, набираясь опыта падения и переходного состояния.
Третьего Иван оттолкнул татарским посохом. Четвёртого
напугал неожиданным криком. А пятый поймал. Ивана в объятия
каменных. Рук.
- Братцы, поймал. Поймал! А-а! - заорал счастливчик.
Медодуб укусил его за безбородую щёку. И тот бросился прочь,
не уступая никому дороги.
...Неожиданно перед Иваном возник молодой парень. Его
открытые всему свету глаза были наполнены решимостью и
удивлением. Он увидел надвигающуюся глыбу и охнул. Его
осторожный топор выскользнул из предметов необходимых для
дыхания. Парень бросил его в сторону и тот, падая всковырнул
тёмную кожу холма. Как играющийся дельфин, выбирающий путь
кораблю, долго бежал перед Иваном отрок, пока не отпрыгнул в
сторону и не прижался к холодному холму, всковырнув тёмную
кожу земли. Охнули набежавшие ветра. Пронзительные скрипки
природы и направление движения бесконечно менялись. Иван,
внук Лаптевых, чётко следил за этим. То все усердно бежали
прямо по холму, то всей сотней поднимались вверх, то слетали
вниз. Вниз. Вниз.
...Утомившись от бега, один из самых рьяных преследователей
остановился и стал рыгать всей своей переполненной
сущностью в лицо пробегающим, пока кто-то из бегущих не
стукнул его идеальной дубинкой в мучительный живот. Журчание
ручья ушло в землю.
...Бегущие добрались до поля. С разумного холма жизнь
посыпалась в просторы. В поле. В чудеса. А пашенка распахана.
И бежать - не бежать. И идти - не идти. Трудно. Сложно.
Сомнительно. Однако кричат ещё. Значит, живы. Бегут. Значит,
дышат. Желают. Значит, горят взгляды и увлечены. Правда, уже не
сотня. Живёт, дышит, желает. Пятой части не хватает в творении.
Отстали. Да, не беда.
...Иван Матвеевич, как коза. Скачет по полю. И получается у
него, как у счастливой птицы, отводящей беду от родного
гнезда. И преследователи могут. Думают, что могут быть такими
же счастливыми в быстрых перелётах. Но ноги. Ноги ретивые.
Хрустят. Ломаются. Не слушаются. Взвизгивают от боли. Стой,
ветер. Погоди, метеор. Упади, звезда. Не уйдёшь весна в
рассветы. Не спрячешься красота за уродливым. Бегут. Охото
ведь догнать старика. И растерзать.

...Под вечер заночевали. Иван на сказочной вершине. На шапке
ледяного холма. И сотня. Человек сорок у гневного подножья.
Разверзлись небеса и предстала панорама любви и покоя.
Загнанные звёзды мерцали бессмертием. И от их дальних
поцелуев становилось так холодно, что замерзали сердца. Они
превращались в пар, от клубков которого тускнели медленные
светила. Они уверенно исчезали, растворяясь в сомнительных
воздушных перемещениях. Они прятались от нарисованных в
дебрях иллюзорных реальностей, многоликих теней, оживающих
от источаемого ими света. Они смазывали их белой тряпочкой,
стирая безобразные формы и не желая более считать их
существующей необходимостью всеодаривающей действительности.
Бедные добрые мотивы. Славные тёплые потоки
несформировавшихся мыслей. Тихие колокольчики незамечаемых
уколов, треск сонных костров. Бег уничтожаемых идей.
...За ночь. Иван три раза атаковал. Три раза Матвеевич делал
набеги на сонное стойбище. Как призрак он обрушивался на
караульных, бил их чёрными крыльями. Нападал на спящих. И
белым вороном быстро взлетал вверх по склону, исчезая в
темноте. В ночном кошмаре. Ночная погоня не удавалась.
Слишком удачно были расставлены ловушки. Кто на лихую яму
наступит, кто на ледяную корку, а кто и под стрелу попадёт.
Так всю ночь и пробегали. Падая и ломаясь. Засыпая и падая.
К утру численность здоровых бойцов уменьшилась чуть ли не
на треть. А выспавшихся и вовсе не оказалось.
- Ничаво, ничаво,- говорили сторожилы. - У него там под
ногами Кума-вода. Река ему путь перегорожат.
...И был на рассвете великий приступ. Быстрый и
стремительный. С потерями. С криками наступавших и
сорвавшихся. С численным превосходством. И с брошенной к
ногам завоевателей кровавой шапкой.
- А где сам-то?
- Убёг?
...Вспотевшие. Удивлённые. Не выспавшиеся. И брошенные.
Штурмовики стояли в самом центре своей неудачи. Злые и
голодные. Обманутые. Где?!
- А, вон, он! Почти до того берега добежавши.
- С чём это?
- Никак ведро.
...Холода. Холода. Река покрылась корочкой. Льда.
- Тонка скатёрка.
- Да я себе чаво? Враже?
...Смельчаков едва ли перевалило за две полные дюжины. Они
рассыпались. Чтобы лёд не обеспокоить. Чтобы друг другу не
стать бедой и приятелями зелёноволосам купальщицам.
...Когда послышался треск и вспыхнули крики о последней
помощи, кое-кто повернул назад. Кого-то вытащили. А кому-то
повезло меньше. И этого невезения хватило для того, чтобы
навсегда раствориться в тёмном молчании бездонного
пространства.
...Вскоре до другого берега добралась раздосадованная
дюжина. И попадали люди с ног. Мокрые. Вспотевшие. Продрогшие.
Кто с тягостным оружием. Кто без. Отдуваются. Забывают быстрее
времени. Иван не даёт им быть. Не забыть им о происходящем.
Свистнула упругая стрела и вонзилась в голень воина.
Попадавшие приникли к земле. Прижались. Обхватили её. Слились
с её теплом. С пробивающимся сквозь сон теплом.
- Где он? Где этот гад?
- А, вон, где дорога.
- Сидит.
- Мужики, никак, эта паскуда, нас поджидает, - процедил
раненый.
...Свистнуло самодельное копьё. И вонзилось в другую ногу
воина.
- А-а! Собака!- заорал вторично раненный.
- Ну, мы идём, или не идём?
- Не знаем, как вы, а мы едём, - подъехали ухари на коняках.
- Гришка?
- Ты, атаман?
- Я. Погорельцы.
- Как же ты через реку-то?
- Чу. По мостику. Тут версты три отсюдава, аж целых два
мостика случились. Стоят и шапками вам бестолковым поклоны
бьют.
- Ай, да - атаман!
- Это, чё? Вон, та, воронья падаль, вас так изводит?
- Он.
- Щас мы его конями причешим, пня трухлявого.
- Смотри, атаман, он заговорённый. Мёдодуб.
- Не боись, дурни. Смотрите, как ятаман, дела уделывает. За
хлопцами приспосабливайтесь. Не набегались ешо за
мертвяком-то. Ротозеи...Мо-лод-цы! За мною. Дивись атаманом,
люд часной!
...И новая. Новая сотня бросила себя за Ивановой поимкой.
Бросилась за Иваном, сыном Матвеевым. Кони дышали. Кони дышали
ему в кровавый затылок. Иван безрассудно бежал, не жалея
взмыленных коней. Но, силы...Нажитые силы. Уходили. Испарялись.
Они упрямо отставали от действительности и исчезали в
нереальном. Не спасала уже и лёгкость расставания вещей.
Стрелы у Ивана закончились. Лук он выбросил. В покрывшихся
деревянной корой руках остался только татарский посох. Его
почти догнали. Его почти уби...
- Смотри, мужики, как это делается! - чуть было не хлестанул
Ивана по окровавленной голове раскрасневшийся от задора
Гришка. Но не дотянулся.
- Эй, лапотник, смотри хозяйство своё не потеряй!
- Было бы що терять!
- Ха-ха-ха!
...Иван Лаптев подпрыгнул. Быстрая умная неожиданность
выпустила когти. Передовые кони-лошади стали падать, подминая
седоков. А натянутая тетива порвалась.
- Коня! - потребовал встающий Гришка. - Моего любимого. Из
резерва. Я сейчас эту...половинить буду.
...Гришке подвели коня. Атаман лихо взметнулся. Приосанился.
Сплюнул выбитый зуб и позеленел. Позеленевший и легендарный
Гришка полетел. Его норовистый конь летел на стоящего
посреди дороги тихого Медодуба.
...Иван вскинул татарский посох и выстрелил Гришке в лицо.
Конь под Гришкой упал замертво. Сам атаман лишился носа.
Полёт прекратился. Опешившие и перепуганные бойцы
набросились на атамана.
- Прочь! Дороху! - задавленный и беспомощный Щелкач
растолкал усердствующих сотоварищей.
- Хде?!
- Там!
- Жа мной! - придерживая остаток носа, рвался вперёд атаман.
...Лесная тропинка растянулась в пыхтящий поезд
преследования. Побросав коней и их тяжёлые взгляды, бойцы
превратились в волчью стаю, следующую за своим раненым
вожаком. И каждый из них жаждал вцепиться в беглеца.
Настигнуть и растерзать. Свалить и прервать биение света в
жилах, вырвать дыхание из заколдованного старика. Убийством
доказать себе участие в жизни. Помрачение ума, не есть
признак ума, а есть признак помрачения.
...Старый воин, обогнав обезображенного атамана, жадно
ухватился за лукавый тулуп. Иван остановился и поддал ему
татарским посохом по взвизгнувшей коленке. Боец отступился.
И исчез в набежавшей волне быстро мелькающих теней. Где он?
Где покойничек? Иван юркнул куда-то вниз по тропинке.
Скатился. И исчез. Ахающий Гришка приостановился в
полуприседе, видя, как ему под ноги летит струя воды, а затем
и самодельное ведро. А под ногами-то, Боже ты мой! Глина.
Глиняный склон в ногах. Атамана подтолкнули. Надавили. И
слепой народ покатился по скользкой глине, падая на ждущие
внизу старые камни.
...Иван бежал по продолжающейся в хвойных ветвях
ускользающей тропинке, а за его спиной падали и разбивались
преследователи. Один добрый. Добрый и живучий молодец нагнал
Ивана. Почти нагнал Матвеевича. Лаптев развернулся и
отмахнулся татарским посохом. Добрый молодец упал.
- Ой, снимите меня с этих камней, - просил товарищей Гришка
Щелкач.
...Атамана подняли и понесли к коням.
- Гриша, а что с этим делать?
- Ой, да, ну, его на хрен!
...Когда Иван остановился. Когда Иван остановился и
обернулся, удивлённый тем, что его более не преследуют, то
увидел. Иван увидел, что бойцы уходят вверх по тропе, унося
своего атамана. И ещё он заметил. Заметил улыбающегося
молодого парня, одного из тех, кто переходил реку под
канонады трещавшего льда. Парень по-дружески помахал Ивану
рукой. Иван Матвеевич помахал ему в ответ.





Этого тоже не буду рассказывать. Эта история ещё более оптимистичнее предыдущей…Совсем уснут…
- Блин, ну, где обещанный декамерон?...
Ночь кругом…Тени прямо к костру надвигаются. Угли отстреливаются. У рассказчика носки дымят чем-то странным. Всё страшнее и страшнее становится всем, кто ещё не уснул.
И тогда Литератор вспомнил…
Странно,
горит, молчит и улыбается…
- Кто отгадает загадку?
"Горит, молчит и улыбается. Но не Джоконда"? Начали сами себя развлекать ещё не уснувшие…
А Литератор не мог без душевной доброты и ласки вспоминать…


С неба тихонечко начал накрапывать дождь…



Утром детки проснулись. Посреди небольшого  пруда, образовавшегося вместо их пионерского костра, никого уже не было.
- А где дядя Литератор?
Странный вопрос…
Вы же сами его запретили…