Не нужно мне солнце чужое

По разным причинам в лихие годины,
Порой, не взглянув на родные поля,
Птенцы из России, судьбою гонимы,
Летели навечно в чужие края.

Одни от напастей за радужным счастьем,
Порой, за наследством, что вдруг обрели,
А кто за… любовью, пылающей страстью, -
В России такую им дать не могли!

Одни находили, другие теряли
И больше,  меньше, кому как везло,
Но те и другие всегда вспоминали
Над Волгою город, над Клязьмой село.

До дырок рубахи одни не снимали,
Вокруг у других всё росло и  цвело,
Но те и другие всегда вспоминали
Над Вычегдой город, над Обью село.

И если до встречи друг друга не знали
Потомственных граф и последний бедняк,
При встрече, как братья они напевали
«Амурские волны» и «Крейсер «Варяг».

Из разных понятий, имен и предметов
Выхватывал с дикою жадностью мозг,
Что видел когда-то, что кем-то напето
На Родине, что позабыть он не мог.

Над малой речушкой однажды стоял я;
Бетонные блоки прикрыли поток,
И снизу наверх, будто телом стреляя
Мальки ударялись об этот порог.

Вода их кружила, сбивала, сносила,
Но снова и снова стремились они
С отчаянной страстью, с неведомой силой
К воде и земле, где они рождены.

Прекрасен Париж! Вряд ли кто усомнится.
Искусства паломники рвутся туда:
Увидишь такое, что и не приснится,
Но русским и там оставался всегда!

С названием «Сена» он связывал сено,
Пахучего сена стога за рекой,
А сено, конечно, увидел из… сеней,
Покинутых там, далеко над Окой.

Так вздрогнуть, пожалуй, и взрыв не заставит,
Когда среди разных: «ЕС», «нон», «одер», «драй»
В поток торопливый, но кто-то вдруг вставит
С пелёнок российское слово «давай!».

Глаза по прохожим от стенки до стенки –
Он ищет сказавшего слово отцов,
Ведь так только скажет Иван Коваленко,
Ведь так только скажет Иван Кузнецов!

Но радость как вспыхнула, так и погасла,
А душу печаль захлестнула волной,
Он долго стоял в ожиданьи напрасном
И медленно шел удрученный домой…

Отчизну покинувший в сердце когда-то
Услышит могучий тоскующий зов,
И с болью посмотрит на племя пернатых
На Родину мчащихся среди облаков…

В Стамбуле в Калькутте, а может в Марселе
Случайно по пирсу в тот день проходил;
Баян перебором и грохот веселья
Его будто молния, вдруг пригвоздил!

Десяток, не боле, шагов отделяли
Его от посланца родимой земли,
Ребята на палубе так хохотали,
Что розы, казалось, от них расцвели.

Один круглощёкий, пожалуй, орловский,
Рассказывал лихо то эдак, то так,
Вновь хохот взрывался до улиц… московских,
А кто-то поддакнул: «Травить, ух, мастак!».

Ах, как тосковал он по этому смеху!
Ах, как не хватало ему этих слов!
Ведь так только скажет Василий Петренко,
Ведь так только скажет Василий Петров!

Стекло и железо не пахнут землею,
Но это железо и это стекло,
Как будто с Невы увезли за собою
Земли аромат и улыбок тепло.

До стона хотелось по трапу подняться!
Но что он им скажет? С чего хоть начнет?
В своем малодушии только признаться?
Но кто не бежал, тот его не поймёт!

И все же хотелось подняться по трапу,
Сказать им: «Я свой, заберите с собой!».
Но чувствуя горько себя виноватым,
Тяжёлой походкой пошел он домой…

А ночью, как будто за тонкой вуалью,
В тяжёлом бреду или было то сном,
Гулял он по… «диким степям Забайкалья…»,
То где-то… «на почте служил ямщиком».

Потом выходил он… «один на дорогу»,
И путь сквозь туман там кремнистый блестел,
А в тёмной пустыне, лишь внемлющей Богу,
Под ветвями дуба ему кто-то пел.

И где-то «средь шумного бала случайно»
Её он увидел, но только вот жаль,
Лишь дивные очи глядели печально –
Укрыла все «темно-вишнёвая шаль».

Костёр одинокий в тумане лишь светит,
На ней шаль с каймою стянул он узлом;
Их, к счастью, никто на мосту том не встретил,
Звучал лишь вечерний церквей перезвон.

Кто знает, то ль мысли напевов рождались,
То ль грусти поток к тем напевам взывал…
На палубе с койкой его ожидали,
А он, одинокий, от страха дрожал.

«Раскинулось море широко», широко.
За морем старушка поклоны кладёт,
А слёзы, как волны, в морщинках глубоких,
Знать чует, что он на чужбине умрёт.

1976