О бабе Любе, Путине и деревянных туалетах

    Баба Люба, кряхтя и охая, сползла с кровати. Утро выдалось сырое, болела поясница. Держа руку на спине и припадая на одну ногу, вышла в сени. Грязная и голодная Мурка с испуганным криком метнулась от двери, но потом подбежала к ногам бабы Любы и стала ластиться, мурлыча и требовательно мяукая.
-Чичас... Чичас, родная... Да не кричи ты так, окаянная!
  Оторвала кусок хлеба, покрошила в миску, залила молоком, с трудом нагнувшись, поставила под стул. Мурка тут же забыла о своей любви к бабке и жадно набросилась на еду.  Баба Люба присела на стул, в голове гудело, спина не переставала ныть. На гвозде, вбитом в стенку, висела старая телогрейка, купленная с продажи коровы вторым мужем бабы Любы Степаном. Степан, Царство ему Небесное, взял её почти девчонкой, в 19 лет, когда пришла похоронка на её первого мужа Алексея. Ох и выла тогда Любаша, на всю деревню выла, они же с Алексеем и пожить толком-то не успели, через два месяца после свадьбы его забрали. И ведь отговаривали их родители от женитьбы, мать всё плакала: "Не время сейчас". Молодые были, любили, разве же они кого слушать будут? А Степан воющую Любашу обнимал, жалел, вместе с ней плакал и уговаривал: "Ты только скажи... Я для тебя всё... Ну не плачь... Не плачь..." Отвоевался тогда Степан, в госпитале своё отлежал, а выйдя, сел на попутку и поехал куда глаза глядят - не было у него дома. Где понравилось - вышел. Так и попал он в Любашину деревню и приглянулась ему Любаша сразу, но уже не свободна была.
 Жили они ладно. Степан работал в колхозе, Любаша дояркой была, и по дому у неё работа в руках спорилась, да и Степан был рукастый. Двоих деточек дал им Господь, две девочки-куколки. Выросли куколки, разлетелись, где-то сейчас своих деток, а то и внуков, воспитывают.Так и жили - чем Бог послал, и не роптали. Степан избу расширил, сад посадил, огород и даже сколотил за избой настоящий деревянный туалет, с окошечком. Любаша смеялась тогда задиристо: "Окошко-то зачем? Ах ты, окаянный!" На туалет ходили смотреть всей деревней. Люди ещё по старинке бегали справлять нужду в коровники, а кто помоложе - так и вовсе за околицу по особой нужде.  До смешного тогда доходило: прибегала соседка, и с порогу:
-Любаш, а Любаш, можно у вас в туалет сходить?
-Да иди, бог с тобой! Что нам, жалко, что ли?
Присмотревшись, стали и соседские бабы на мужиков своих наседать. Стали во дворах и за избами расти как грибы новенькие туалеты. Люди даже украшали их каждый на свой манер: красили синим или зелёным, делали резьбу на досках , сеяли рядом цветы.
    Баба Люба тяжело поднялась,  надела Степашкину телогрейку и поковыляла в туалет. Время безжалостно не только к людям. Доски прохудились, подгнили, были изъедены жуком-короедом. С улицы дуло, дверь хлопала. Баба Люба воротилась домой. Снова оторвала кусок хлеба, покрошила, залила молоком, смахнула со столешницы крошки, включила старенький маленький телевизор, села завтракать.
  По телевизору показывали то же самое, что баба Люба видела каждый день - войну на Украине, какие-то пожары и сбитые самолёты, красивого Путина, говорившего о том, что нам не надо никого бояться, и баба Люба верила - не надо. Нас никто не победит, никто не напугает. Зря, что ли, её Алёшенька молоденьким жизнь свою потерял.  Баба Люба смотрела на новые танки и военные самолёты, на иностранных политиков, ненавидящих матушку-Россию, на поющих и танцующих полуголых девиц ("срамота-то какая, хорошо, что Степан до такого не дожил"), на большие магазины в больших городах с красочными витринами. снова на войну, убитых, раненых, на то, как какие-то люди спорят, будет ли война с Америкой или Европой, снова на пожары и танки, снова на красивых ухоженных политиков... Под сердцем больно кольнуло. Баба Люба облокотилась на стол и задумалась. Сидела молча и недвижимо, словно застыла, словно время остановило свой бег, чтобы всмотреться в морщинистое лицо этой русской женщины.
  Посидев так минут пятнадцать, встала, поковыляла к шкафу, вынула аккуратно сложенные простыни и достала за ними узелок из старого большого носового платка.  Вернулась к столу, развязала. Вот оно... Всё, что удалось накопить со смерти Степана, совместно накопленное ушло на врачей и похороны. Медленно пересчитала, потом ещё раз. Отложила немного - себе и Мурке на пропитание, остальное снова завязала в узелок. Спрятала отложенное под подушку - "Вернусь, переложу", снова натянула на себя Стёпкину телогрейку и поковыляла в сельмаг.
  Продавщица Клава поднялась ей навстречу:
-Баба Люба, Вам чего, хлебушка? А нам сегодня свежие макароны и рис завезли. Взвесить?
-Нет, Клавушка. Мне хлебушка. Беленького. И вот что... К тебе почтальон когда приедет?
-Какой почтальон? Ох, баба Люба, сколько же Вам говорить - нет у нас почтальона, а если Вы о Петре Карповиче, с почтового отделения, так он мне сегодня как раз и обещался.
-Ты вот что , Клавушка... Перевод мне надо отправить... Срочный...
-С детьми что?
-Да откуда же мне знать? Уже несколько  лет, как нет весточек. Нет, Клавушка... Вот.
  Баба Люба выложила на прилавок узелок, старательно развязала, пересчитала, снова пересчитала, аккуратно сложила платок и положила в карман, а деньги придвинула к  Клавдии.
- Ты вот что... Скажи своему Петру Карповичу, пускай переведёт это в Кремль. Путину. Лично. Как сейчас модно говорить: на нужды государства. Ну, в казну нашу.  Пускай так и напишет: от бабы Любы, чтобы войны не было. Плохо это, Клавушка, когда война. И не смотри ты на меня так! Что , думаешь, рехнулась баба Люба? Я , Клавушка, в девятнадцать лет вдовой осталась. Нельзя нам воевать, нельзя. Вот, чем могу, тем и помогу. А за меня не волнуйся, если что - соседи схоронят. Люди у нас добрые, сердобольные.
Не спеша повернулась, отошла к двери.
-Только так и скажи - сразу в Кремль, а то своруют по дороге...
Баба Люба вышла, тихо прикрыла дверь и поковыляла по дороге, вспоминая свою длинную непростую жизнь. А дома у бабы Любы, на экране забытого включённым телевизора мелькали взрывы, пожары, красивые полуголые певицы, заграничные и свои политики... Страна жила своей жизнью и ей не было дела, что по дороге у бабы Любы прихватит сердце и рядом не окажется ни одного живого человека.

                11.03.2015
Картина Александра Шилова