Тель-Авив пятнадцатого года...

– Всё пишем о прошлом, но Бродским так и не соизволили стать, – сказал гость, проходя сквозь густой слой стекла и времени, и присел к столу.

– ЛМ? – хитро усмехнулся он, – может, это поможет, – и зная заблаговременно, что я откажусь, закурил сам. При этом он оглянулся и как бы с иронией забормотал: – В былые дни и я пережидал...

– Да есть о чем писать. Тель-Авив пятнадцатого года нынешнего тысячелетия. Глянь: утреннее кафе на площади у театра; 100 сортов кофе и 50 сортов плюшек, булочек, пирожных и торты; отцы-интеллектуалы обсуждают антропологию чаепития в дорогущих рубашках, матери в богатых блузках и коротких юбках, детки в колясках по последней моде; попивают отличный кофе и ждут не очень хороший, но густо отработанный спектакль в здании в стиле модерн.

– Какая красавица, – заметил он, что я рассматриваю кого-то. – Она не хуже её бабки, сбежавшей от Гетмана или Гитлера, или еще кого-то, не помню. Помню, что я кое-что из этой аллюзии поколений подсказывал Булгакову; ревнуйте, ревнуйте, – и он засмеялся.

Но время расслоилось, и черты лица, и черты пространства стали волниться, и кафе стало мерцать, как отражение на стекле несущегося в тоннеле метро, и у женщины появился чемодан, явно сделанный в Германии конца тридцатых годов, и лицо её вдруг стало неразборчиво нечеловеческим, но я был уверен, что это лицо человека, пробующего венский кофе в последний раз... И погаснет ли мерцание, и что удержит его, какой свет на стекле времени...

– Молодой человек, это ваш фольксваген не дает выехать со стоянки? – Фольксваген? – с ужасом встрепенулся я.

– Его, его, – усмехнулся гость, в его зрачках было грустно, почти.безразлично до отчаянной пустоты, – идите, освобождайте мир от своего фольксвагена.– Сказал он и растаял, не расплатившись.