Джинн

Солнце уже уходило на покой, а я был в пути. Я никогда не видел иного моря, кроме песчаного, и оно обступало меня со всех сторон, что-то нашептывая, насмехаясь, посылая мне вослед шустрое перекати-поле. В небе из белого камня высекались дивные облака. Очередной день моей жизни уже канул в небытие – я обернулся, а мои следы уже занесены песком.

Воздух дрожал, изнывал, дробился. Днем я впустую мечтал о прохладном ключе, а теперь плотнее кутался в покрывало. С края ночи подплывала невидимая льдина, которая накроет этот мир на несколько часов, несколько бесконечных вечностей до рассвета.

Вдруг вдали, там, где между двумя высокими барханами образовалось подобие долины, возникла колоннада. Четыре колонны, три арки разной высоты из серо-черного дымчатого камня. Я подходил все ближе и ближе, а мираж не улетучивался – наоборот, воздух вокруг него будто твердел и подчеркивал четкость безупречной архитектурной формы, строгой и бесполезной здесь, в забытом месте среди песков, где до ближайшего города – два дня пути.

Я подошел к колонне вплотную и прикоснулся к ней ладонью. Камень не был ни горячим, ни холодным – он был словно человеческая кожа. И неслышно звенел под моими пальцами. Странный звон, почти ощутимый, больше похожий на смех. Или так и есть?

Кто-то смеялся у меня над головой.

Я выронил свой узел от неожиданности, но вверх все же посмотрел. Смеющийся не прятался. Я не мог разглядеть лица – солнце как раз скрывалось у него за спиной, и весь его силуэт лучился, как если бы в темном теле его поселилось светило.

Я не хотел, чтобы это видение исчезло с заходом солнца. «Вот бы навеки…» - прошептали мои губы.

Смех завис на высокой ноте – так звенит сам воздух, переполненный зноем. На меня воззрились два ока, так обнадеживающе, по-земному черные, что я осмелел и ответил на взгляд, не моргая.

Губы сложились в улыбку. «Пиши», - я не услышал, но прочел эти слова по его лицу. И, будто бы не владея собственным телом, рванулся к брошенному наземь узлу, развязал его, достал записи и обломок графитового стержня…

Он двигался. Смеялся, взмахивал руками, вытягивался на краю колонны во весь рост, но это мне ничуть не мешало – моя картина двигалась вслед за ним, каждая черточка неуловимо менялась, и вместо одного портрета выходили тысячи.

Портрет.

Осознав, что сотворил, я бросил лист на землю. Его заметало и заметало, но два черных ока, два озерца жгучей сурьмы, прожигали песчаные слои, смотрели на меня, смотрели осуждающе и насмешливо.

Я закрыл лицо руками и вдруг ощутил на них тяжесть горячих ладоней.

«Я сниму с тебя вину за содеянное, - сама пустыня будто бы пела мне в уши. – Отныне все, что ни сотворят твои руки, будет принадлежать мне. Они теперь – мои орудия».

Звон прекратился.

День закончился.

Колоннада исчезла.

Но новая жизнь моя началась. Я творил прекрасное и отвратительное; на руках моих то застывала краска, то запекалась кровь, но ночами – ах, ночами! – он приходил ко мне, заглядывал в лицо – а его собственные черты были столь вопиюще, столь прекрасно неправильны, что я забывал обо всем и позволял ему целовать мои руки, которые от этих поцелуев становились чище слезы младенца.

В час моей смерти он сидел у изголовья и глядел прямо сквозь меня. Больше никто не приходил. Моя душа выпорхнула немощной птицей и приземлилась у него на ладони.

Я стоял у огромных золотых ворот, уходивших ввысь, в облака. Все же они казались невесомыми. Две фигуры в белых одеждах скрестили мечи, не давая мне пройти.

«Мои руки слишком запятнаны», - усмехнулся я про себя. И они услышали.

«Нет, - подумала одна из фигур. – Эти руки давно не принадлежат тебе». И зашла мне за спину, и коснулась плеч, и обе мои руки неслышно соскользнули с них, как будто плащ.

Мечи более не преграждали мне путь. Ворота распахнулись.

…Я живу в тени садов, в томном плену долин. Наконец-то я узрел море – сверкающую бездну вод, расстилающуюся вдали, а иногда возникающую там, где должно быть небо. А небо здесь ясное и все же усеяно звездами. Не бывает ни ослепляющего света, ни кромешной тьмы.

Тысячи мостов перекинуты через озера, и я гуляю по ним, ибо прогулки – это все, что мне осталось. И иногда, когда мягкий свет этих мест немного меркнет, напоминая о земных сумерках, я заглядываю в гладкие зеркала вод и вижу там знакомый лик – темный, смеющийся, усеянный крупицами золотого песка. И нет ни пламени, ни боли в его глазах – лишь чернота, мягкая, обнадеживающая, обманчиво земная, как мирный сон пустыни.