Рукият Устарханова с кумыкского

перевела с кумыкского Наталья Лясковская

Я больше не спешу

О, детство… Знаю, что у многих было так:
казалась жизнь столь медленной и длинной,
скорей бы вырасти, вкусить желанных благ!
Подпрыгнув, на стене, белёной глиной,
мы оставляли языком округлый знак —
кто выше?  — след азартности невинной.
Совсем ребёнком я любила надевать
наряды мамы: эти туфли, эти платья,
всё, что привыкли миром взрослых звать,
меня манило, словно сладкие объятья,
и глядя в зеркала мерцающую гладь
себя — в грядущем — силилась познать я.
Задев однажды каблуком за край ковра,
упала с маху, лоб разбила и рыдала:
зачем страданием закончилась игра?!
Брат утешал, грозя срубить кинжалом,
каблук треклятый... А с открытого двора
нас ветром с гор далёких обдувало.
Прошли года и в те чудесные края,
где мы так трепетно мечтали стать взрослее,
лишь в сновидениях своих летаю я,
но никогда уже не буду больше ею —
девчонкой той. Упала снега кисея
на косы чёрные, летит, несётся время…
Как бы замедлить ход земного бытия?
*   *   *

Хлеб испекла сегодня в кёрюке* —
и тяжесть хлебная запомнилась руке,
пшеничный запах в ноздрях берегу…
Смотрю в огонь — и оторваться не могу:
кровь предков пробудилась вдруг во мне,
что укрепляли древний дух в огне.
Как белки, скачут блики по стенам,
по потолку бегут, подмигивая нам —
мне и душистой булке-кукле на столе:
глаза-изюминки, бочок чуть-чуть в золе…
Её для дочери с любовью я пекла.
На затухающих углях — ночная мгла,
но проступают сквозь неё, светясь слегка,
родные лица, и печаль моя сладка.
Всех, кто мне дорог, вспоминаю нынче я
и тлеет жар под серым пеплом бытия.
Судьба испытывает болью и огнём,
мой жребий тяжек — тяжелее с каждым днём,
но, сердце бедное, горящее в груди,
что «светлых дней уже не будет»  — не тверди!   

Сумерки

Последний луч коснулся облака — и, обессиленный, исчез.
А облако, чудное обликом,  уплыло за далёкий лес,
в ущелье завалясь, растаяло. И выгнув дикие хребты,
друг к другу жмутся горы стаями пред наступленьем темноты.

Припав к груди Вселенной-матушки, весь мир уснул. И лишь — прыг-скок —
бежит ручей по звонким камешкам: ах, неслух, озорной сынок…
Но вот и он притихнул, маленький. Зажглась звезда, ещё одна,
и в миг один небес керамика алмазной радости полна!

              Земные тени — птицы тёмные, припали к кручам, сжав крыла,
деревья спят, обнявшись кронами, в густых садах вокруг села…      
А в небо вдруг взметнулись аисты — младенцев понесли, должно!
И всё вокруг налито таинством, всё чудом вечности полно.

  *   *   *
Восток не успел подрумянить зарёю по краю
полоску подсвеченных синим примятых небес.
Природа, проснувшись, своим ощущеньям внимает.
Таинственной тишью окутаны горы и лес.

Скрываются звёзды, бледнея в рассветном потоке,
прощаясь друг с другом, чтоб солнце явиться могло,
и только Венера стоит в поднебесье высоком,
чалмой белоснежной увив молодое чело…

То ближе, то дальше — уже петушки осмелели,
на разные ноты давай подавать голоса!
А вот заглушили их птичьи весёлые трели:
так утро для счастья простые творит чудеса,

так день начинается — лучший, ещё один, новый,
так Матерь-Земля продолжает священный черёд…
Так в сердце моём расцветает заветное слово,
чтоб всё описать — и оно никогда не умрёт.

Нет любимого

Я в коротких своих беспокойных снах часто слышала голос твой…
Наяву не умела понять никак — где ты, милый мой, что с тобой?
Это, верно, стрела неземной любви сердца девы пробила цветок —
так я думала, но ошибалась, увы… Сколько в Каспий унёс поток
слёз моих с тех пор! То с высоких гор, то с долин, цветущих весной,
приносил ветров разногласый хор твоё имя ко мне, родной.
Я ласкала его, я играла им, в каждой букве искала мёд,
я звала тебя, но ответил мир — не придёт он к тебе, не придёт.
Я зажгла огонь — на окно его, что ни ночь, выставляла, мой свет!
Но опять одна, рядом никого. Нет любви, нет любимого, нет...

Поздняя любовь

Обмануло солнышко, показалось вешним —
расцвела на горюшко второй раз черешня.
Ухватилась душенька за любовь последнюю —
я за ней, подруженька, хоть куда последую!

Родники чудесные открываю, милая:
я пишу небесными синими чернилами,
луч вдеваю солнечный в ушечко игольное,
шью наряды радости, хоть смеяться больно мне.
 
На Земле, пронизанной токами любовными,
я хочу быть избранной, я хочу быть кровною
тем, кто рвётся к пламени с жаждой счастья страстною
и сгорит в мгновение бабочкой прекрасною…

На чужбине
(исповедь человека, потерявшего Родину)

На чужой стороне даже звёзды на чужом говорят языке,
и глядят равнодушно и грозно, замирая в холодном витке,
не бодрят моё сердце игрою — обещаньем счастливой судьбы…
Лишь под утро бывает порою слышен отзвук предвечной трубы.

Горы здесь излучают угрозу, лес — уж слишком ухожен и пуст.
Жизнь  чужбины — бесстрастная проза, усреднённо лишённая чувств.
Что ни ем — всё на вкус будто вата, что ни пью — как с болота вода,
фрукты здесь лишены аромата,  а деревья в цвету навсегда —

словно яркая часть декораций в театральном спектакле весны…
Не пойму, сколь ни буду стараться, я чужбинные странные сны.
 Дождь грибной не несёт обновленья, только гром сквозь сияние дня
мне напомнит в родимых селеньях свадеб радостный шум… без меня.

Ах, Отчизна! В мечтаньях печальных созерцаю тебя я теперь:
помнишь ли, что там было в начале, счёт ведёшь ли обид и потерь?
У меня только солнце осталось да луна — вот отец мой и мать:
не такая уж малая малость, но ведь им мою боль не понять.

Даже утренних птиц караоке — дребедень без особых затей,
а предвестницы встречи сороки никогда не приводят гостей.
Я чужой средь людей чужестранных, лишь в душе — путеводная нить:
только мудрые сутры Корана помогают мне жить и любить.

Родниковой напиться водицы, даль родную рукой бы достать…
Трепещу, как бескрылая птица, я совсем разучился летать.
Эта ночь, как другие, бессонна, слёзы — горькая соль бытия.
Прижимаюсь щекой увлажнённой
 к слову «Родина»,
к слову «моя».

Этюд

Спросонок солнце
в море окунулось,
окрасив рёбрышко родившейся волны,
она  игриво
берега коснулась —
и разбудила всплеском старые челны.

А время движется.
Вот утро стало ранним.
Струится с неба освежающий озон,
рисует солнце
на солёной ткани
морской полоску — самой модной за сезон.

Луна бледнеет,
растворяясь  в синем,
её влекут с собою слуги-облака,
туда, где вечный
на постели иней,
где ночь непознанно темна и глубока...

А утро царствует!
Всё ожило в округе.
Вода опять сменила цвет в часу втором:
в волнах зелёных,
гибки и упруги,
как дети, рыбки скачут, брызжа серебром!

*   *   *

Просыпаюсь от зимнего сна,
вижу чудо — приходит весна,
тает снег, укрывавший меня,
утекает, ручьями звеня,

далеко… Я теперь не одна
просыпаюсь от зимнего сна.
Поливаю цветок на окне,
прижимаюсь щекою к весне.

Кузнечик спрятал скрипку

Дымы на вымокших домах сплелись с дождями цвета моря,
из их пунктирных траекторий я соткала тебе сумах:
на нём — октябрь, осенний свет, и крики птиц, летящих к югу,
и обвинения по кругу, которым объясненья нет…

В пустых деревьях до весны — вороны, галки в чёрных перьях,
но в возмещение потери зелёные им снятся сны.
Дрожат, синея, облака — и от небесной этой дрожи
снежинок меленький горошек летит на землю свысока, 

и заяц, трепеща в норе, под стать отбеливает шубку,
чтоб сохраниться в этом хрупком предзимнем мире — октябре:
ведь вон, в кустах, крадётся — чу! — лиса осеннего окраса…
Всё это — на моём паласе, что подарить тебе хочу.

Кузнечик спрятал до поры свою невидимую скрипку
и ускакал в надежде зыбкой дождаться радостной жары…
Я как письмо сумах сложу, пошлю тебе, мой друг сердечный,
и ты прочтёшь в узорах вечных всё, что словами не скажу.

   Девушка у моря

По дорожке на щеке катятся горошком
слёзы… и дрожит в руке книжка «о хорошем»,
на бегущую строку капают, как дождик…
Разогнать её тоску только милый сможет.
Шепчет что-то, глядя вдаль, на морские волны.
Ах ты, девичья печаль, сердце горем полно:
без причины охладел ветреный любимый,
то наврёт, что много дел, то промчится мимо...
Мир, что прежде полон был красок, счастья, песен
стал вдруг бледен и уныл, и широк, и тесен.
Странно ей, что в чёрный день солнце светит ярко
и кудрявится сирень под старинной аркой,
люди радостью кипят, говорят, смеются...
А она, потупив взгляд, медлит оглянуться:
там её семнадцать лет — возраст, что не может
дать целительный ответ на вопрос: «за что же?..»

Ранняя весна

Уходить и не думает эта зима!
Хоть скворцы раскричались в предчувствии счастья,
всё никак не отступит от мира ненастье…
Я сама виновата, сама.

Уже вдох её — выдоха вдвое длинней,
полон день дребеденью весёлой капели,
отшвырнули поля снеговые постели…
Всё никак не расстанусь я с ней.

Даже в нежных снежинках — свеченье весны.
С гор сбегают речушки, под солнцем играя,
ветер свежесть несёт первозданного рая…
Мне же — слёзы и зимние сны.

Я глазами испью этот мир допьяна!
Я оттаю душой в ожидании сладком
и свой дух подчиню вековому порядку…
И во мне пусть наступит весна.