Исповедь Странного Человека

Исповедь странного человека. Часть 1.

Сейчас я удивлю вас, что, наверно,
окажется последним подвигом моим.
Я ненавижу дев и женщин,
страшусь других. Я нелюдим.
Я погибаю без причины
от своих же рук, от слов.
От моей простой кончины
никому не будет боли.
Ни страданий, ни слезинки,
может, облегченья вздох
я сквозь завесу тьмы услышу,
да цитату: «О, он сдох!»
Мне нет прощенья и вины,
я бесполезное животное.
Но в чем тогда мой смысл быть
и сохранять безумие огромное?
Я так боюсь убить себя,
но жить, терпеть мученья? Нет!
И кто захочет быть, как я?
Я странный слишком человек.
Забудь свои обиды, некий
читатель, что меня прочтет.
Пред сном закрой навеки веки
и вдруг представь, что тебя ждет.
Может, открытия иль смерти
оковы в раз скуют тебя?
А если в будущем есть дети?
Умри ты с мыслью, что, любя,
они закажут лично место
на кладбище в другой степи.
А после встанут рядом вместе
и скажут, будут что любить.
И вдруг представь мою кончину:
пуста могила, нет цветов.
А может, вовсе нет могилы.
Кто знает? Мир всегда таков,
что раз представив что-то так,
разочаруешься потом.
Хотел увидеть слезы, мать,
а вышло все наоборот.
Вокруг тебя клубится мрак,
он жмет и душит, оглушает,
и как всегда: твой личный враг —
лишь пустота, а ты, как заяц,
прижал свой хвост и уши вниз,
боишься даже вздох не скрыть.
Я полной грудью задышу. Сюрприз.
Иль тут начну я громко выть.
Мне наплевать на всю мораль
и на законы чужаков.
Я буду жить и умирать,
и лишь такой мне по душе закон.

Исповедь странного человека. Часть 2.

Когда я говорю что-то странное,
это нормально. Непонимание?
Ну, я же не пишу о любви к ванне,
и это явно не опорочит мое звание
еще сильнее, чем сейчас.
Хотя не вижу ничего плохого в том,
чтоб выделять свой яркий глас
средь серых и однообразных масс теплом
души и мысли творческой лучами.
Плевать, что вам не нравится.
Ведь не для вас пишу ночами,
голодая я морально. Кажется,
что для себя, но чту перед врачами
на приеме, понимая, что это не так.
Я с ума сошел и в то же время
поднялся на пьедестал. Пусть дурак,
это не мешает мне побеждать и быть первым.
Эгоистичен ли? Нет? Мне не решать.
Я могу убивать лишь в рассказах,
где бедным ни с чего мешает знать.
Да, мне не жалко персонажей,
но мне бывает жаль людей,
и это плохо. Это слабость.
И что, что говорят, будто злодей?
На что мне мнение их сдалось?
Меня считают сумасшедшим,
и жалость это не изменит.
И если спросят вдруг: «Куда ты метишь?»,
то я отвечу, что на Кремль.
А там я сделаю гнездо,
и, словно какая-нибудь птица,
я буду петь стихи назло.
Мне некогда остановиться!
Я не мечтаю быть богатым
или красивым, умным, славным.
Хочу не опозорить папу
и показать, на что я годен малым.
Пускай и речь моя несвязна,
пускай я часто запинаюсь,
зато по лестнице умов чужих умею лазать
и говорить о чем-то, не стесняясь.
Я выделяюсь средь других не словом
и не улыбкой или связями.
Я выделяюсь, будучи свободным
и никому ничем здесь необязанным.

Исповедь странного человека. Часть 3.

Неаккуратный, неопрятный, некрасивый,
грустный человек не может быть счастливым?
О, нет, еще как может! Вы проверьте!
Ну, разве я похож на меченого смертью?
Пускай не слишком уж похож на Бонда,
но я умен, и этого мне хватит.
Я никогда не полечу ведь в Лондон
и никогда не посещу Италию.
Мне нужно одеяло мягкое
и занавески, защиту от тепла.
На этом все желания иссякли,
как ночь пред шумной атмосферой дня.
Да, соглашусь, что необычный
мой спетый вам сейчас куплет,
но вопреки своим привычкам
вы его слушаете, разве нет?
Все вкусы осуждать не в праве
ни я, ни кто-либо другой,
но, люди, каждому по паре!
Не нравлюсь вам — любим собой.
Я соглашусь и с тем, что часто
не думаю о том, как жить
мне в будущем. А думать что? О вас там?
Пожалуй, лучше не глупить.
Лишь глупые считают их же время,
а я пойду наоборот.
Минута ныне — вся неделя,
которую я проведу и без забот!
Возможно, нет пространства в доме,
зато есть место на бумаге.
Без той моральная аж ломка,
которую нельзя убрать без мании
писать стихи иль прозу от руки.
Без разницы, о чем все думают,
для них чужие — дураки.
И ладно. Правильно. Уют.
И нарушать его — неправильно.
А я нарушу, выкрикнув обидно:
«Ну, к черту ваши правила!»
И убегу от взглядов очевидцев.
Все потому, что, ставя эти правила
и рамки, вы делаете хуже.
Да, мне плевать, что позади оставил я,
но, вдруг увидев рамки, я тут же их нарушу.
Ведь это моя жизнь и проблемы,
и я решаю, как мне ее провести.
И я выбираю быть другим, как еретики,
чтобы если груз нести, так нести,
чтобы руки отваливались,
чтоб доктор нашел сколиоз.
Мы не для того выживать старались,
чтоб умереть, забыв вопрос
об опыте и о всех знаниях.
Живем лишь раз. Живем - умрем
однажды каждый, да в страданиях,
мы ждем ведь это день за днем.
А я пусть и сижу все дома,
но смерти вовсе не страшусь.
От голода или другого
умрем, - и ладно. Ну и пусть.
Пока что жив, и это главное,
я буду жить, как я хочу.
И, встретив смерть с такими знаньями,
я вмиг покой свой обрету.

Исповедь странного человека. Часть 4.

Не вижу ничего плохого,
чтобы жить моментом
и тратить деньги на "Кока-Колу"
и прочие предметы.
Чтобы не думать о будущем
или о прошлом,
игнорировать то, что нам лучше,
делать то, чего хочешь.
Ведь наша жизнь - лишь выбор
дороги, где остаться.
Отняв то право, вы нас делаете рыбами.
Немыми и беспомощными, частью вашей нации.
Не вижу ничего плохого в том,
чтоб бить в ответ на оскорбления.
Давайте, назовите злом!
Я вам отвечу без стеснения.
О, ваши кодексы морали,
оковы злости и смущений.
Свободу радости, страданьям,
я цепи те развею по ветру.
Подумать только, сколько смысла
в одном лишь слове вроде "жизнь".
Я ненавижу эти мысли,
и потому могу судить,
как судите меня и вы.
Ну, что, вся жизнь - листок,
лишь чистый лист.
Я в том знаток,
поверьте мне. Но в том подвох,
что жизнью может быть и древо,
и книги, жив и ярок где мирок.
Философия не дремлет:
и даже я сказать готов,
что раз убив в себе живое,
ту человеческую часть, где зло,
во мне останется дыра устоев,
от человечества забот.
Я странный человек, то верно,
но правду тоже говорю, на то мне рот,
чтоб истину сказать селению,
да только слушать будет кто?
Ведь я один противлюсь каждому,
и нет старания на бой.
Победа дастся лишь отважному,
а слабым дастся лишь позор.
Я умоляю о пощаде вдохновенье,
я потупляю перед музой глупо взор.
Прошу, остановись, мгновенье.
За что поэтов бьют и губят?
Мы что-то сделали не так?
Про вас ведь пишем, вас, о, люди,
вам сложно просто прочитать
и в миг забыть, да прочь уйти,
как делаете вечно с книгой?
Нам тоже сложно брать пути,
но не свернем же мы с обидой.
Вы нас зовете, как хотите,
не зная, что мы чувствуем порой.
Зовете свалкой нашу обитель,
а мы промолчим, скрывая всю боль.
Нам так неприятны и ваши манеры,
и ваши привычки, и тон разговора.
Мы скрытны, красивы, черны, как пантеры,
но нас убивают, избегая позора.
Я ныне это терпко снова ждать не буду,
кричать начну на внешних, чужих совсем людей.
Раз все стихи мои для вас лишь мусор, груда,
я люд ваш понижаю до звания «плебей».

Исповедь странного человека. Часть 5.

Я пойду по улицам моего города,
отплевываясь от вашей жгучей ненависти,
захлебываясь от дикого хохота,
спотыкаясь от собственной ревности.
Крича от простой безысходности,
я воскликну и вновь упаду.
И не знаю понятия гордости,
и медленно тону ко дну.
Замирая от ваших эмоций,
что вы давите, давите внутрь,
захочу я иголкой колоться,
лишь бы в них на момент утонуть.
С ранних лет приучили вы к маске,
но пойдет снова облик по швам.
Грусти свет во глазах моих гаснет,
гаснет так, как доверие к вам.
Не начнется тогда ни веселье,
ни кровавые слезы иль радость.
Дрожь пройдет потихоньку на теле,
и я все свалю на усталость.
Почему я уйду, попрощавшись?
Потому что красивого мало.
Я не знаю понятия «счастье»,
иду в тишине по бульвару,
спотыкаюсь о желтые листья
и ругаюсь под нос не специально.
Встречаясь с хмурыми лицами,
я смело иду по бульвару.
Потерянный и затоптанный,
неискренний, но воспитанный.
Терпение мое лопнуло,
я всю ту ложь вон выкинул.
Как мусор из пакета прочь,
как вздор с экрана нам в лицо.
Как утро прогоняет ночь,
я прогоню чужих птенцов.
Не я решил стать лучшим в мире,
решили это за меня.
Теперь свободен я. Отныне
некому и нечего во мне менять.
Стерев с позором мусор лишний,
оставлю в сердце пустоту.
Оставлю органы, опилки,
но выкину плохую муть.
Меняя место проживания,
меняю чистоту ума.
Меняю степень загнивания,
надеясь выжить хоть тогда.
Я слишком странное создание,
и мне внушают: «Ты — никто».
Пусть за пределом понимания,
но все же я есть существо.
Не нужно врать, что то неправда.
Я больше знаю, кто я есть,
и все уловки понимаю,
поставим в этом деле крест.
Когда вы снова раны вскроете,
смотрите, как я прочь уйду.
Но не увидите, ребята, нового,
а лишь сопутствуете злу.
А я, отплевываясь с злости,
пойду гулять по коридорам.
Лишь мне решать, что делать завтра,
и мне сказать, что в мыслях есть.
Ничто ни разу шло так гладко,
чтоб в мыслях появилась месть.
В моих руках сокрыта сила,
о, сила высшей красоты.
Когда бы совесть мне простила
слова худые о любви?
Слова — мое орудие, впрочем,
я не хочу сражаться больше с вами.
Я так устал писать слова,
скрывая смысл за устами.
Но все же если гонят прочь,
то прочь уйду, не оглянусь.
В стихах я нарисую ночь,
убив гниющую и боль, и грусть.
И, отряхнувшись от печали,
я растворюсь в застывшем воздухе.
И все равно, с чего мы начали,
важней найти мне ключ от возраста.

Исповедь странного человека. Часть 6.

А я больной.
Ой, вы не знали?
Ну, извините. Я развращен моей войной,
подавлен грузом тяжких знаний.
Да, я больной.
Люблю кричать на вас в себе.
Пусть не в порядке с головой,
но я танцую не на сцене. В темноте.
Закрывшись от чужих возможных
и непосильных нош людей,
я снимаю тяжелые ножны,
чтобы стало веселей.
Я занавешиваю шторы
и снимаю с рук часы.
Мне безвкусен запах торта,
но так нежен вкус страниц.
Я больной, ребята.
Как странно. Вы не помните о том?
Как лист бумаги грубо смятый,
я — истинный усилий плод.
Плод ваших сладостных стараний
и лучших пыток из других.
Я — плод пакостных сознаний,
что порождает целый мир.
Я! Как гордо восклицаю,
как гордо плачу и страдаю,
и восклицаю в небо: «Мало!
Давайте, бейте, убивайте!
Причем тут книги? Девы? Маты?
Зачем вы рвете эти книги?
Я разве осуждал их платья?
Иль больно крашеные лики?
Я разве бил их так, как вы,
когда считаете, что правы?
Я разве крикнул? Хоть один
мне раз скажите, я исправлюсь.
Давайте! Ну же! Говорите!» —
я крикну снова и замру.
Пред мной стоит, как повелитель,
ребенок с заднего двору.
Он смотрит, слушает, он ловит
все мысли слов моих на раз,
а я испуганно поморщусь:
«Еще один? Да сколько вас?!»
А мальчик не возьмет с земли ни камня,
не станет старшим потыкать.
Он прямо руку мне протянет,
да скажет: «Ты в порядке? Да?»
Я промолчу. Шатаясь, жду,
пока он прочь уйдет. Тогда
я снова навзничь упаду на льду
и, взглядом впившись в облака,
подумаю, за что мне все,
и чем я заслужил те палки,
камни, маты и побои.
Но мальчик выпрямил осанку.
Он смотрит прямо и молчит,
его глаза сверкают добро.
Я жму кулак во зле на жизнь.
Не все ведь злые. Не им подобны.
А я больной.
И я страдаю.
Но мир, ребята, ведь большой.
Найдется тот, кто тоже слабый.

Исповедь странного человека. Часть 7.

Я понял вас, люди.
Уроды, твари, гады.
Решившие за нас, словно судьи,
богатые злобой, извратом.
Я понял вас, понял, и тем же сгубил
все свое отношение к вам.
Я надеялся, что, пусть образ и крив,
он будет светлеть и сползать.
Я боле не буду мечтать
и бога молить о прощеньи.
Мне ныне совсем не под стать
тот статус раба просвещённого.
И это теперь докажу:
из сумки достану тетрадку
и сяду за стол, словно шут.
Ну, начнем же веселье, ребята!
Я чувствую один удар,
за ним пинок и громкий мат.
В руке я с силой лист весь сжал
и в рот мне положил. Начал жевать.
На лицах вижу лишь веселье,
о, да, я - шут, я - развлеченье.
Жую, глотаю и мычу.
Мне нужен срочный ход к врачу.
Но все же вновь уперто сжав
второй листок, я стих прочту.
Что делаю? Зачем? И как?
Я плачу в мыслях, я в бреду.
Еще удар, еще их смех,
еще кусок во рту, еще работа.
Тетрадь закончится, - и смерть.
Я свой же мученик. О, раб природы.
Но что же вдруг? Зачем сейчас?
И пред глазами встал мальчишка,
ребенок чуждый мне и нужный так.
Он никогда ведь не был лишним.
Во рту вкус слез и крови запах:
листы все душат, душат, режут,
и в горле чувствуются слабо
царапины. Да рвота лезет,
пихая клок за клоком разом,
проникнув в раны, жжет и жжет.
Я начинаю задыхаться.
Так слово ранит, словно нож.
Так все мои мечты, старанья
исчезнут вмиг во мне. И всё.
Здесь нет того, что не сказал я,
я сам убью свое дитё.
О, детище изврата, о, свободы гимн!
О, слово русское богато,
и стих мой русский невредим.
Такое говорю тут я, его создатель.
Пусть и исчезнет навсегда,
на то моя есть воля, значит.
Но вот пройдут века, года,
напишут больше там сказаний.
А я умру от рук своих,
и боле не вернусь назад.
Мы ни о чем не говорили,
но вместе попадем вмиг в ад.
За наши худшие деянья,
за наши книги и стихи.
За мысли, чувства и старанья,
да, я готов навек уйти.
В лицо удар — еще комок,
в живот пинок — еще позыв.
Я им противиться не смог.
Морально «Я» уже погиб.
Захлебываясь от себя,
от рвоты, крови, голоса и лжи,
я жмурюсь и трясусь, боясь.
Зачем вы бьете, ну скажите?
Еще комок. Еще рывок.
Мой воздух кончился совсем.
Я им противиться не смог.
И вот, я умер, да ни с чем.
Лицом на стол, лицом в тетрадь
я упаду, затем замру.
Зачем меня, зачем спасать?
Мой каждый лист здесь по рублю.
И сломлен, и навек погиб.
Я — шут, я — развлеченье.
В слова стихов во рту не вник,
но сам дарую мне прощенье.
Но суть всех строчек ведь не в том,
не в смерти, не в побоях, нет же.
Вы бьете тело, но потом
убьете разум мой небрежно.
И вам подобным стану вмиг,
я — шут, я — развлеченье.
И чтобы мне таким не быть,
убью себя, найдя спасенье.
Но пусть сейчас здесь умер я,
а не другие дети в школьных дебрях.
И их умрет не три, не два,
пока все будет так в системе.
Но лучше я умру, — и всё,
чем стану быдлом, как они.
Никто меня уж не спасет,
даруй же, бог, спасения другим.