Жизненное

Она трудилась день-деньской, в ночИ  детей его качала,
Усталости не замечала, таков был жизненный раскрой.
А он задвинул ей леща… мог и по более позволить.
Мол, нечего глаза мозолить, назойливо и трепеща.

Потом, в нее полувойдя, уснул, осклабившись щербато …
Она пошла, взяла лопату и отряхнула от дождя.
Задумалась в тоске глухой - на что судьба ее похожа?
Ей будни кажутся войной! Он спал, щетину скреб на коже.

Мог и по грубому послать, озлясь,  без повода, обидеть –
За это должно ненавидеть! А в ней воспитано прощать.
А, ну, как он заслужит в лом? Ему-то - кто лицо натопчет?
Она о нем всю жизнь хлопочет, грусть не купируя вином.

Мелькнуло: надо ль продолжать? - обслуживать свиное рыло –
За то, что ей леща влепило, приказывая угождать.
Угля дать родине, кряхтя, не тяжелей, чем лечь на роды
Когда из недр отходят воды и нарождается дитя…

А жизнь без радостных затрат, под вечный храп тоской объята…
И вдруг...   в него летит лопата, нацеленная акурат
В межбровье! – Промеж сонных глаз! – Пусть рухнут проклятые стены!
Она с собою откровенна была, казалось, в первый раз.

Он трудно очи разомкнул, по-новому увидел грани,
И осознав  в ней путь страданий сел, обезумевши на стул:
«Прости, что жить я умел, впустую был жесток и труден,
 Не оценил твоих я буден, и  лаской  нежной не радел!
Напрасно зло порой срывал, не гладил душу на ладошке…»

И повалился он  ей в ножки - растеряно  поцеловал,
Шепнув усталое: «Прости!…» в подол линялого халата...
Она смотрела, как  лопата внезапно началА цвести,
Как вишня, яростной весной,  вся окропилась алым цветом…
А он лежал под ней раздетым: холодный, мертвый, молодой.