Горний беркут на посох садится

Стихотворение «Поэт», написанное мной, свидетельствует о любом из сущих поэтов: «Он идет. Он ступил на пергамент Бездорожья и скорбных дорог. И кому-то все окна мигают, А ему – ни один огонек. Среди чуждых следов заблудиться Только птица ему не дает: Горний беркут на посох садится И закатное солнце клюет. Он клюет, свет бросая на поле, В поле солнце повсюду растет. И земля тайно стонет от боли – Землю солнце опавшее жжет. В предвкушении чуда померкли Одуванчики древних земель... И глаголит спустившийся беркут, И глагол в вышине онемел...».
Будто на пергаменте, как текст, запечатлены бездорожье и дороги поэтов и их народов. Опыт бытия Лермонтова, Блока, Рубцова свидетельствует: нет для поэта приюта на земле, потому что он сам воспринял свой путь как текст неба, потому – бытие смиренно принимает выбор поэта: ему «мигают» только звезды небесные. «И звезда с звездою говорит» потому, что Лермонтову, отвергнутому теплыми огоньками земли, оказалось необходимым видеть живыми и сочувствующими хотя бы огоньки неба. Поэт не может жить без сочувствия – если и не людей, то хотя бы стихии.
Поэту, призванному эволюцией, в XXI веке приходится идти лишь своим путем в пространстве, в котором уже проложены дороги поэтов – Есенина, Державина, Жуковского, Блока, Пушкина, Рубцова, Баратынского, Батюшкова, Языкова, Бунина, Заболоцкого.
Важно – не пойти чужой тропой, оставленной автором «Слова о полку Игореве», Державиным, Жуковским, Есениным, Рубцовым. И «беркут» здесь как поводырь от неба, знающего о существовании единственного, предопределенного пути поэта-странника. На его посох «горний беркут» садится – и питается солнцем, чтобы не оторваться от настоящего – сияющего – неба.
То, что светло на небе, на земле – обжигает. «Как желтый одуванчик у забора» «растут стихи, не ведая стыда»: не из сора, а из неба – из горнего озарения. Потому и стихи, растущие похожими на этот «желтый одуванчик», становятся вечными.
Что это за чудо, в предвкушении которого «померкли одуванчики древних земель»? Это – сам поэт, которому удается жить на земле, «бродить среди людей».
И «горний беркут» – великая, хищная воля неба в судьбе поэта. И «земля тайно стонет от боли» – феномен той земли, какую мы знаем из нашей философии стихии. «И глаголит спустившийся беркут, И глагол в вышине онемел». Единство неба и земли – абсолютно для поэзии. Они могут меняться местами в пространстве поэтического вымысла. Хорошие стихи дарят силу человеку, даря родное ощущение бесконечности. Хорошие стихи приближают к человеку родную бесконечность, отдалившуюся от человека.
Путь поэта, кажется, еще до его рождения проложен в пространстве стихии, но ему необходимо пройти по этому пути, чтобы подтвердить правоту того, кто начертал ему путь – как текст стихии.
Путь поэта именно как текст стихии, которая воспринимается поэтом как живая и мыслящая. Но стихия, не сентиментальная по сути своей, пишет холодный, беспристрастный текст. Таков путь поэта, такова его судьба.
Потому каждый поэт воспринимает свой путь как производную воли природы, как стихотворение стихии. Это читается в стихах любого поэта. Хоть сам он может иногда воспринимать свою дорогу – как заблуждение, как уход в сторону от единственно верного направления. Приведу свое стихотворение «Поводырь»: «Когда я был еще ребенок, А бабушка была слепа, Нас завела в густой репейник Одна беспутная тропа. Тогда мы опоздали к Богу Из-за меня – поводыря... Слепая видела дорогу, Но зрячий тропку потерял. А за селом затих молебен. И нас чуть-чуть не подождав, Священный бык увез на небо Мольбу о радостных дождях... С тех пор, когда схожу с порога, Я вспоминаю второпях, Как в знойный час на полдороге Застряли с бабушкой в репьях. Да и сегодня нас в репейник Ведет беспутная тропа. ... И я по-прежнему ребенок, И родина моя слепа». Поэт в течение всего своего пути остается ребенком. Потому, где бы он ни шел и сколько бы ни шел, он всегда только в начале пути.
Идущие за поэтом могут в нем узнавать пророка, политика, мудреца, но это уже – путь по следам поэта. Путь поэта – абсолютное самовыражение в нем мыслящей и одухотворенной природы. Абсолютное одиночество поэта в его пути – как творящий метатекст стихотворения. Блок знал о том, «как тяжело бродить среди людей».
Мир, по которому идет поэт, есть текст. И поэт существует только в изначальном контексте заданного текста. Могут быть правки, которые поэт может заслужить праведностью своего пути. Любое значительное стихотворение переплетено в художественном пространстве со всей поэзией и природой, с которой поэзия взаимодействует, создавая образы. Получается, что вместе с поэтами природа всегда «занята» поэтическим творчеством, потому и шелестящие поля, и сияющие небеса, и бурлящие воды – сочиняют стихи. Они уже пишут стихи, предопределенные поэтам в истории.
Путь поэта, принадлежащего русской литературе, непременно проходит через Кавказ, через возвышение к «престолу вечному Аллы». Лермонтов писал: «Но сердца тихого моленье Да отнесут твои скалы В надзвездный край, в твое владенье, К престолу вечному Аллы». И русская поэзия на Кавказе возносилась в горнюю вышину, где и находила «божественный глагол».
Возможно, вслед за Лермонтовым и Пушкиным и я возносился за глаголом к горнему престолу, находясь в метаполе «золотого века» поэзии: «Кавказ за горизонтом показался. Над ним сиял зарею Божий взор. И если где-то Бог земли касался – Конечно же, на месте этих гор. С тех пор Кавказ в высокий мир небесный, Запомнив, что Всевышний скрылся там, Летит, чтоб землю из греховной бездны Поднять к Его божественным стопам...».
Путь поэта по земле непременно подразумевает направление в сторону призрачной небесной мастерской, где совершенный мастер творит поэтические озарения. Опыт поэзии выработал исключительную веру стихотворцев в горнее происхождение стихотворений. Я тоже написал: «Поэтов и пророков опыт Тревожит душу в час ночной. Я слышу, как беззвучный шепот Куют в небесной мастерской... Тропа моя необратима И несгораема в огне... В грядущем губы серафима России шепчут обо мне».
Поиск формы в пути поэта почти всегда представляет собой мучительный процесс. Возникают закономерные сомнения в единственной оптимальности формы традиционного силлабо-тонического стихосложения, с которым русская поэзия не может расстаться на протяжении уже длительного времени. И я записывал на полях стихотворных черновиков такие слова: «Я устал сочинять традиционные русские стихи, вгоняя озарения в правильный, определенный Пушкиным для себя, но тяготящий меня размер, в мучительно рифмующиеся слова. Русские традиционные стихи, если их писать самоотверженно, забирают всю жизнь сочинителя, заточают ее в жесткие очертания своего размера, навязывают богоданным импульсам чрезвычайно определенную, ограниченную ритмику Пушкина». Но потом снова возвращался к размеренному стихотворению, которое, необычно соединяя обычные слова, само учило меня соединять времена, пространства, метафоры – на моем пути поэта, предписанном пути.
А путь поэта в любом веке проходит через весь контекст поэзии, который един и всеохватен. В контексте поэзии XXI века живет сегодня и «золотой», и «серебряный» века.
Потому путь поэта предопределен и предыдущим горним опытом поэзии, озарениями предшественников, и будущим опытом поэзии, не прекращающейся в пространстве. Поэт творит, исходя из того, что предопределение записано в божественных стихах; отсюда – нерушимое созвучие смыслов и звуков.
Прислушиваясь к звону пространства, идущий поэт стремится услышать свои еще не написанные, но уже предопределенные стихи, которые уже звучали – устремленные к чуткому слуху поэта. Кажется, вся поэзия – и прошлая, и настоящая, и будущая существует в стихии. И путь поэта – путь в поэтическую горницу стихии, «к престолу вечному Аллы» – с каждым новым стихотворением только начинается.