Сладкая кровь, или Трамплин поэма из Искусство уми

Прощаюсь с матерью, спускаюсь на этаж
(В подвальном этаже — моя больница).
Я тороплюсь — уж скоро доктор наш
Пойдёт обходом. Шесть – пора ложиться.

Проворно — плащ на вешалку, штаны
Цивильные и свитер — под матрасом
Я прячу. Подготовиться должны
Мы к встрече с нашим медицинским асом.

Соседи, два Василя, давно
Готовы и, под одеяла
Скрыв подбородки, смотрят, как на дно,
На потолок. И как с них не упала

До сей поры в воздушный океан
Вся эта тяжесть? Головокруженье —
Меня легко, как перьевой волан,
Подбрасывает. Снова погруженье —

Не сон, подушка. Доктор у дверей.
Он опоздал всего на полминуты —
Седой и старый маленький верей,
В ботинки преогромные обутый.

«Абрам Израйлич! Здравствуйте!» — не в лад,
Но хором говорим мы всей палатой.
И доктор аккуратно, словно в сад
С экзотикой, заходит к нам: «Ребята,

Сегодня будем кровь переливать
От Васи к Васе. Вот иголки. Дуня,
Воткни». — И медсестра, как мать
Заботливо и от волненья слюни

Глотая, протыкает вену мне —
Я тоже Вася. З меня струится
По трубке кровь… «Василий, вы во сне
Пи-пи», — меня любезно медсестрица

Оповещает. Я лежу без сил.
Пора домой. Который час? Четыре?
А смена в девять. Я бы пригубил
Кагора. Дуня, Дунечка! Как гири

Мои стопы и кисти. Вот стакан —
Я пью кагор и наливаюсь соком.
Я снова полнокровен, даже пьян.
Я просыпаюсь и нетрезвым оком

Ловлю окно, за за окном стена,
А на стене — ночная тень от ветки.
Пора домой. В больнее тишина,
Больные спят, свернувшись как креветки,

На койках. Тихо капает вода
Из крана. Я здоров, мне только снилась
Болезнь. Я убегаю. Господа,
Адью! Моя душа освободилась

И пользуется 'полами плаща
Как крыльями для кроткого полёта 
Домой. На жизнь открыто не ропща,
Встречает мать приветом обормота

И кормит ужином за все его грехи:
«Ну как дела?» — И за тарелкой супа
И чашкой чая груды чепухи
Он выдает за истину. Как глупо

Звучат его правдивые слова!
Но мать серьёзна. Завтра снова рано
Вставать, и снова будет голова
Кружиться, будто в вонах океана

Плывут больница, улица и дом.
Читаю книгу и ложусь, и вижу
Во сне, как поднимаюсь вновь с трудом
И целый свет при этом ненавижу,

И просыпаюсь, и иду промыть
Глаза, и чищу зубы, и вкушаю
За завтраком яичницу, и пить
Не рвётся. Жизнь проч'на. Я не мешаю

Ей прочной быть. Я надеваю плащ,
Прощаюсь с матерью, всего пролётом ниже
Спускаюсь, и хрустит, как сбитый хрящ,
Порог больницы. Васи, с ними иже

И я, Василий — глубже сапоги
Под койку, чтобы не разоблачили
Мои отлучки. Боже, помоги
Мне стать смиренным — яко же в могиле

Лежат смиренно мёртвые тела —
И я смиренно так же рядом лягу
С лежащими. — «Ну как у вас дела?» —
Еврейский доктор спросит. — «Я ни шагу, —

Отвечу, — из палаты, ни ногой.
Лежу и здоро'вею с каждым мигом.
Всё вам спасибо, доктор дорогой!
Не верьте мелким пагубным интригам,

Которые плетут мои враги,
Соседи по палате, — эти люди
Завистники, ни им мои шаги
К здоровию не нравятся. Не будем

Мы слушать их несправедливый хор.
Я, доктор, с вами скоро для полёта
Уже готовым буду. Очень скор
Леченья ход, и очень мне охота

Ещё скорей лечится, чтобы  вы
Могли до 'смерти собственной увидеть
Плоды своих трудов, что таковы
Прекрасны,  что не смогут вас обидеть

Коллеги-аппоненты…» — «Ах, дружок,
У вас шизофрения, — доктор мило
Мне возразил. — И надобно чуток
От головы отлить от вашей пыла.

Воткните, Дуня, в веночку игшу». —
И Дуня в вену шипик мне втыкает —
Как роза соловью и как ослу
Чертополох. И жидкость вытекает

Из всех моих сосудов  утроб,
И чёрной струйкой льётся прямо в вену
Василия. Его краснеет лоб,
Он на губах выказывает пену

И биться начинает — это шок
От полнокровья. Я же, как бумажный
Кораблик, по ручьям своих кишок
Слоняюсь, я солдат совсем неважный, 

Безногий, я валяюсь на пути
Каких-то рыб — они меня глотают…
«Василий! Время близко к девяти,
Вставайте!» — грёзы суетные тают —

Опять домой. Скрипят ступеньки ввысь —
Лечу из недр навстречу выходному —
Я выспался, я гибок точно рысь,
Я весь — струна. Привет родному дому

И матери с улыбкой отдаю
И, облачась в парадные одежды,
Лечу с надеждой ныне быть в раю,
К той, кто мои трусливые надежды

Всё время ободряет, поцелуй
Так терпок! В нём частица свежей крови.
Татьяна, на глаза мои подуй —
Я слеп, но я прозрею от любови

К тебе. Я на работе каждый день
Себя давал сосать клещам — начальству —
Я высох, я устал, я — словно тень
И не могу прибегнуть я к нахальству,


Поэтому я скромненько прошу
Блаженство ночи разделить со мною
Тебя, моя любовь, и я дышу
Твоею красотою наземною

Как воздухом — не нужен воздух мне,
А только красота твоя, Татьяна,
Нужна, и я сгорел бы на огне
Любви к тебе, но…» — «Хватит, я устану

Ещё до ночи, — Таня говорит, —
Выслушивать твои смешные речи.
Ты, в самом деле, нездоровый вид
Имеешь. Может, стоит этот вечер

Тебе в своей постели провести?
Конечно, одному. Мне, как-то странно,
Что ты в обеде… Хватит, отпусти!» —
«Так значит, для тебя я нежеланный?

Но где соперник? Драться. На ножах». —
«Ты идиот». — «Нет, Таня, шизофреник.
Ему воткну я вилку у самый пах
И подниму на вилке как вареник

Его». — «Мы утомил меня». — «Прости,
Я не хотел. Но я хотел другого». —
«Давай — до завтра. Завтра к девяти —
Угу? — сюда же». —«Ладно, завтра… — Снова

Я ожиданьем радости томим…
Я вновь больница,  и другой Василий
Уж поступил — какой-то пилигрим —
Его нашли, схватили, положили

И лечат. У него, похоже, кровь
Слад'ка — её отлил себе на пробу
Наш врач Абрам Израйлич, даже бровь
Седую окунул в неё и сдобу,

Наверно, потихоньку окунёт, закрывшись в кабинете. Вася — в йоде,
В зелёнке, он кагор из ложки пьёт,
Краснеет и в себя приходит вроде.

«Не скажете, которое число?» —
«Наверно выходной, но он рабочий, —
Я отвечаю. — мне не повезло,
С невестой не провёл я прошлой ночи

И день решил в больнице провести.
Обет уж скоро, каша. Вам полезно
Покушать. Я лечу до девяти,
А после удаляюсь, но железно

Здесь буду завтра в шесть. За выходной
Вдвойне ведь платят». — «может быть, суббота
Сегодня?» — «Да, суббота, милый мой.
Суббота, а работа есть работа —

Встаёшь, и в шесть как штык на койке,  здесь,
И кровь давать людям и, если надо,
В себя впускать чужую. Я вот весь
Исколот. Скоро будут кровь из зада

Сосать, ха-ха!» — !По-моему не смешно», —
Василий говорит — он слаб, бедняга. —
«Ха-ха! А не хотите в домино
Сыграть? Полезно очень для оттяга

Дурной кровищи прочь от мозговой
Коры, от лобных долек». — «Где я? Где я? —
Хрипит Василий — бредит, чуть живой. —
Врача!» — вот нездоровая идея

Пришла ему в башку! И тут же врач
Абрам Израйлич с длинною иголкой
Летит — ни дать ни взять, на падаль грач —
Еврей-убийца — белая ермолка

На нем, а на ермолке красный крест:
«Скорее, Дуня! Нужно два на'соса!
Больной уже не спит, уже не ест.
Пора спасать. Мы будем брать из носа

Больного кровь и лить в больной живот,
А может, в глаз — подумает. Втыкаем
Иглу. И кровь желанная идёт
По трубочкам и булькает. И раем

Мне кажется, о Дуня, этот мир!
В нём столько вен и крови! В этих венах
В тобой мы можем сделать столько дыр!
К нам приползут больные на коленях:

Возьмите нас! И 'кровка — блям, блям, блям —
Польётся в наши бочки и реторты.
И, перед тем, как в наш еврейский храм
Пойти, мы  пропитаем наши торты

Чистейшей кровью!.. Кто-то посетил
Василия, больного-пилигрима.
А тот Василий, что был рядом, сил
Лишился вовсе и скончался — мимо

Меня его внесли в подвальный морг,
А может быть, на улицу. Пустует
Койчонка. — «Где же счастье? Где восторг?»  —
Вещает посетитель. Сильно дует

Из форточки — уже осень на дворе,
Почти зима. Паршивый мужичонка
Сей посетитель — будто бы в норе
Ночует — грязный, мятый, а ручонка

Трясётся, — верно, горькую он пьёт.
А плащ — как у меня, но, так как ниже
Бродяга этот, 'по полу метём
По'лами он. К тому же, ярко-рыжий

Имеет этот типчик цвет волос,
Глаза его безумны. — «Где восторги?
Где счастье? Он вещает. Гол и бос,
Лежит уже Василий бедный в морге,

А может, и на улице. — «Пора!» —
Вопит нал посетитель. — «Неужели
Уж девять?» — вопрошаю я. — «Ура!
Мы оказались у великой цели…» —

И убегает. — «Он совсем того?» —
Я спрашиваю. — «Да. Но он умнее,
Чем мы с тобой, — за друга своего
Василий заступается. — Вернее,

Он не умней, но, что ли , лучше спит —
Свободнее — он хочет на свободу
И будет там», — Василий говорит, —
Наверно, надышался кислороду

Он из подушки нынче чересчур,
Вот и несёт… А вот несёт и кашу
Дуняша, серых глаз её прищур
Невзрачную овса венчает чашу,

И мы едим варёное ов'со
И хвалим, и кагором запивает,
А после 'клонит нас, больных, на сон,
И мы храпим и всё позабываем.

И 'дома просыпаюсь. Уж пора
И на работу. Снова чищу зубы —
На них от каши мерзкая кора.
И паста еле давится из тубы,

И щётка истрепалась — всех щетин
Десятка два. И зубы — дупла, дыры.
И всё кругом дерьмо. И я кретин,
И все кругом не люди, а сортиры

С дерьмом… И плащ вдеваю в рукава,
И с матерью прощаюсь, и ступени
Считаю вниз. Приветствия слова
Соседям говорю. Василий в пене

Лежит (не тот, который пилигрим),
А толстый, тот, что ближе, к окошка.
Коричневое облако над ним
Висит. Его порадовать немножко

Хотел Абрам и веселящий газ
Пустил, но слишком много кислорода
В палате… Открываю левый глаз,
Дышу, и снова слышится: «Природа

Должна себя лечить, беля — сама!» —
Опять тот псих в одёжке не по росту,
Смешной и тощий. — в области ума
Всё очень просто. Очень, очень просто! —

Вопит безумный. — нужно, нужно. Встань!» —
«Куда? — я говорю. — Василий болен
Серьёзно, он едва такую грань
Успел переступить, когда доволен

Им стал Абрам Израйлич, доктор наш.
Вон тот Василий соблюдал диету,
И он здоров, почти». — «Да ваш Абрам
Вас всех убьёт! — кричит, в мой плащ одетый,

Безумный гений. — «Нетушки, — сказал
Василий толстый. — Я умру последним
Из эти смертных. Я уже глотал
Таблетки и, конечно, слышал бредни

Про всяких отравляющих врачей.
Но я не отравился. Скоро дома
Я буду пировать. Души моей
Отнюдь ещё смертельная истома

Не поглотила». — «Нет, я вижу труп.
Ты труп!» — кричит бродяжка в исступленьи
И чешет под плащом и майкой пуп —
Наверно вши. Но Вася, тем не менее,

Тот, толстый, умирает, и уже
Носилки подали, и труп его уносят,
И он лежит на досках в ниглеже. —
«Поди ж мы, нынче что-то так и косит

Больных старуха-смерть, — сказал Абрам,
Когда Дуняша мне иглу в запястье
Воткнула. — выдать всем по двести грамм
Кагора. Вам не дам, друзья, пропасть я.

Не только мне для опытов нужны
Тела, но для отчизны пригодятся
Они — за тем, чтоб не было войны
И прочего, и прочего…» — «Вот б…ство!» —

Сказал Василий (тот, что пилигрим).
«Что-что?» — Василья доктор на расслышал.
Василий говорить хотел не с ним:
«Хотел бы знать я, где мой 'кореш Миша». —

И Миша-оборванец — тут как тут
У койки появился. — «Что за диво?! —
Вскричал Абрам Израйлич. — Что за шут?!
Зачем ведут себя так некрасиво

Больные и здоровые?! Вот срам!..» —
И санитары выхватили Мишу
И унесли, а он кричал: «Абрам!
А смерти я твоей ещё услышу

И будешь ты, мой друг, ей-ей, в аду! —
И, видя, что больные услыхали
Нельстящего пророка, — «Ерунду
Какую мелет — он здоров едва ли, —

Сказал Абрам Ирайлич. — Подлечить
Страдальца надо. Что же, на досуге
Займёмся как-нибудь. Но надо пить
Кагор и снова лить кровянку, други, —

Кровянку, то есть 'кровушку — ну да! —
Кро'вавушку, кровшику, крови'вашку,
Кровивушку… А это ерунда,
Что он сказал. Но мы его на мушку

Возьмём — ну, то есть в смысле — подлечить,
Мы подлечим — будьте уж спокойны,
Покойны будьте. Но покуда пить
Кагор извольте, чтобы миру войны

Не досаждали. Чтобы…» — Вот болван!» —
Сказал Василий-пилигрим. «Ему же
Иглу воткнули и ко тру стакан
Кагора поднесли. Но даже хуже

Ругаться начал он. Тогда ко сну
Принуди Василия уколом,
И, снов своих увидев глубину,
Закрыв глаза, он сделался весёлым

И стал пускать большие пузыри —
Что стой младенчик… Что ж, подходит смена
К концу. Пойду — погрежу до зари
В своём дому. А дней и Васек пена —

Что толку от неё? Опять яиц
Поджаренных хрустенье. Голос мамы
Заботящийся. Снова игры в блиц
Со старой лестницей. И я лежу, как самый

Больной, на койке узенькой. Я здесь.
А з; ночь привезли ещё Василья —
Молоденький и худенький, он весь
Являет тип безволья и бессилья.

Абрам Израйлич пальчиком тук-тук:
«Ну как дела? Поло на улучшенье?
Конечно же». — свой маленький сундук
Он открывает, в нём лежит печенье

Еврейское. — «Покушайте. Оно
Поможет вам улучшиться скорее —
Печенье и церковное вино —
Для крови эти вещи всех важнее!»

И Миша прибежал — наверно спал
В помойке — весь облёван, весь в ошурках
Колбасных: «Ей, решайся! Идеал
Зовёт!..» — Меня энергия в придурках

Порою восхищает. Пилигрим
Василий друг встаёт. — «Ну да, я стану
Заменою тебе! Мясцом моим
Я проложу нам путь в луну, в Нирвану!»

«О Господи! Какой же страшный бред», —
Сказал я в сторону Василию худому,
Но он меня не слышал, нет,
Он ел овсянку и скучал по дому.

Красавец Вася надевает плащ,
Под ним штаны пижамы — до колена.
«Идёшь? — я говорю. — ну что ж, не плачь,
Когда утрёшь. Тебе ведь эти стены

Нельзя ещё покинуть. Пропадёшь.
Там дождь и нет сестры, и нет укола.
Твоё здоровье — выдумка и ложь.
Твой Миша — он обманщик. Вишь, Весёлый

Какой! — теперь овсянку-манку жрать
За обе щёки станет. Ты ж на воле
От голода зачахнешь. Ведь как мать
Заботлив доктор наш. С ума ты что ли

Сошёл — бежать отсюда? И куда?
Ну ладно. Коль бежишь, так хоть записку
Для Таньки передай. Она, п….,
К себе меня не подпускает близко.

Тебя подпустит, может быть… Беги —
Попробуй!» — И бежит Василий споро,
И слышится уже его ноги
По улице удар. А Миша взора

Не поднимает, только рыжий чуб
Торчит по-над подушкою султаном.
Приходит доктор: «А! товарищ труп.
Как вы насчёт кагорчика стаканом —

Не угоститесь?» — И Василий пьёт,
Верее Михаил, но за Василья. 
И, словно клюв, растёт у Миши рот, 
А за спиною вырастают крылья

У Миши. Просыпаюсь я в поту —
Похоже, дома. Снова зубы чищу —
И снова грязь кагорная во тру —
Пред зеркалом выдавливаю прыщик,

А сзади, за спиной, чего-то мать
Сказать чего-то хочет мне: «А с Таней
У вас нормально?» — «Да. Согласна старь
Моей женой. И очень скоро станет,

Ха-ха!» — «Чего смеёшься?» — «Просто так
Смеюсь — ха-ха! — смеюсь и всё». — а мама
Мне говорит: «По-моему, дурак,
Василий, ты…» — Яичницей упрямой

Она мне набивает пищевод,
Желудок и кишки, и до прохода
Доходит. Ухожу, прощаюсь. Вот
Я и в больнице. Михаил «Свобода!

Свобода!» — бредит, бредит Михаил:
«Свобода», — говорит, — И всё, и баста.
Василий тощий говорит: «Вкатил
Ему наш врач какой-то, что ли, пасты

Из тюбика, наверное зубной,
Но в вену, говорит, надёжный метод…» —
Я не больной, Васёк, я подставной.
А ты умрёшь, умрёт вот-вот и этот

Мишутка», — говорю я пареньку,
И горько плачет он, своей судьбою
Всемерно недоволен. Начеку
Стоит уж доктор и бежит с трубою

И слушает нам нежные сердца,
И Михаилу в ухо ставит клизму.
И за его видя, как страдает без конца
Бунтарь, я выражаю укоризну —

Абрама за Михайлу я корю,
За злобство и за жлобство! — он уколом
Он уколом. Мне отвечает. Я огнём горю
И делаюсь спокойным и весёлым,

И вижу, как Василий-пилигрим
С Татьяною в автобусе до моря
Доехали и видят: это Крым,
Кавказ, Анапа или Евпатория —

Песок и пляж, и вдаль они идут,
И холодно, и нет на пляже люда,
И полуштиль и рябь, и ветер. Тут —
Как будто бы серебряная груда

Не горизонте воссияла. Свет
Сквозь тучи топором упал на что-то
Похожее на ванную, ах, нет,
На дольнюю дорогу… Как в болото,

Василия с Татьяной ноги вдруг
По пояс повалились, то есть вместе
С ногами их тела. И я, супруг
Её несостоявшийся, невесте

Своей кричу из муторно сна:
«Держись». — Они ползут — всё выше, выше.
А выше — то ли Вечная Весна,
А может быть — серебряная крыша

Каких-нибудь богатых ловкачей
Иль ловких богачей — нет, по спирали
Закручена она и вид ничей
Имеет, богачей она едва ли,

Но Богова она — да, по спине
Она уже ведёт их из болота
На небеса. Василий даже мне
Оттуда знак по'дал. Но рядом кто-то

Хрипит и умирает. Михаил
В агонии. Он просит: «Выше! Выше!» —
«Давайте, — говорю. — Он попросил.
Он просит вас — я говорю о Мише.

И на песке Татьяна отстаёт,
Её зовёт Василий, дольше тащит —
И вся дорога — липкая как мёд.
И склон скользит как лёд. И склон парящий

Серебряный уходит круто ввысь.
И шум, и звон, и ветер. Всё, прор'вались.
Ушли. Ну всё. Избавились, кажись.
Избавились они, а мы остались.

И Миша испустил последний дух,
И дождь уже на улице, как бубен
И барабан бубнит, и, как петух,
Кричит. Василий тощий… Как же труден

Им кажется великий переход!
Василий тощий видит смерть героя
Михайлы. И ужасный дождь идёт,
И санитары мрачного толпою

Заходят к нам в палату, вчетвером
Тяжёлый труп Михайлы поднимают,
Несут куда-то. Слышен тяжкий гром
Железный со двора — они бросают

Носилки под сырые небеса.
К ут'ру же, после заморозков, льдисто
Сияет труп. Хрустит, как колбаса
Замершая. Какого же артиста

Утратил мир! А я иду домой
К мамане, мою руки, ем картошку,
И снова жизнь, и снова выходной,
А всё, что было, — это понарошку.


Меж тем, сочатся гноем небеса
В желтушном преддекабрьском Краснодаре,
И вслед смотрю я ровно два часа
Зачем-то уходящей в небо паре.

Машины навоняют под окном,
Чугунные решётки просят света.
Опали липы. Всё забылось сном.
Всё уж не здесь, а где-то, где-то, где-то…