Space inside

Зимы в этом городе проходили тепло. Никакого зимнего волшебства, то бишь, никакого снега, никакого праздничного настроения не наблюдалось. Дожди лили с завидным постоянством, а ветер с моря пронизывал насквозь, добираясь до костей. Море в декабре сделалось серое, будто разом, в миг утратило всю синеву, будто зима проглотила ее. Небо, все время покрытое дождевыми тучами, прятало солнце, а потому горожане были лишены даже рассветов, в обычное время красящих морскую гладь во все оттенки оранжевого солнца, которое в этих краях напоминало сочный апельсин, и брызги от него летели во все стороны, небо сочилось светом, и иногда казалось, что цитрусовый запах стоит в воздухе, что его можно ощутить и потрогать. Но сейчас была зима, а значит, не было больше апельсина и апельсиновых брызг по всему небосводу, и это было удручающе.
Фрей поморщилась, когда ощутила на коже первые капли начинающегося дождя. По-хорошему, надо было идти домой сейчас же, ведь рисовать на улице под ливнем, в который скоро превратится мелкий дождик, не выйдет, однако же пустоты холодной квартиры привлекали Фрей еще меньше. Карен съехала две недели назад, и Фрей до сих пор не могла в этой поверить, точнее, принять. Казалось, что вот она вернется домой и опять будет ругаться на нерадивую соседку за то, что она опять наследила в или не додумалась заварить чай, но нет. Такого больше не могло быть. Теперь дом ждал ее гробовой тишиной двух пустых и холодных комнат, в подобных которым зачастую в ее городе находили людей, повешенных/повесившихся на люстре. Образы удавившихся людей, свисающих с потолка, вспыхнули в голове Фрей с такой ясностью и четкостью, что она вздрогнула от холодка, бежавшего по коже. Надо было срочно искать нового сожителя, но ужиться с вечно всем недовольной Фрей, у которой к тому же был уклон на перфекционизм, было немыслимо сложно. Карен не являлась задушевной подругой Фрей, да и идеалом соседки тоже, однако же десять месяцев они каким-то образом уживались. Карен терпела и пятна краски на мебели и посуде, и огромное количество листов, разбросанных по квартире, и вечно заполненное по самую верхушку мусорное ведро. В благодарность за это, Фрей закрывала глаза на запах чужих духов в квартире, делала вид, что не замечает мужской обуви у порога и запаха сигарет, который невозможно было вытравить. В сущности, это была небольшая плата за отсутствие одиночества.
Раньше Фрей думала, что одиночество - это то, что ей нужно. Только получив желанное, она поняла, насколько ошибалась. Одиночество давило на нее стенами своей же комнаты, тишина окутывала ее с головой, запирала в своей клетке, из которой не выбраться, не вдохнуть свежего воздуха. Пустота нагнетала хуже страшилок брата про пожирающих детей существ, становилось страшно, и от нее хотелось бежать. Бежать без оглядки и на все четыре стороны, куда угодно, лишь бы подальше.
И тогда Фрей научилась запирать свои страхи. Как в детстве мы прячемся под одеялом, уповая на то, что монстры под кроватью бессильны перед куском ткани. Так и теперь Фрей сооружала для своих страхов вполне формальную тюрьму - она рисовала то единственное место, где одиночество могло затеряться навеки, как казалось ей. Космос. Миллионы галактик, миллиарды звезд и комет, и планет, и метеоритов. Ковер, расшитый светящимися неоновыми бусинами, ковер-болото, которое разливалось внутри Фрей и становилось больше с каждым днем, грозясь вылиться из нее сразу, мгновенно, словно лава, которая веками ждет свое время и в итоге извергается так ярко, что сжигает дотла. Космос был почти лавой, только он не сжигал, он прожигал. Прожигал себе путь. Тот, кто видел Космос, кто чувствовал его меж ребер и в сердце, кто дышал и жил Космосом - он больше не подивится очередному закату или рассвету, не влюбится вновь в моря и океаны, и небесный свод. Космос заполняет собой, взамен за такую щедрость прожигая все обыденное, родное, человеческое. Фрей думала, что в Космосе нет одиночества, а потому заперла его там. Тогда она не знала, что Космос и есть скопление миллиардов одиночеств, одно большое одиночество, забирающее к себе, подчиняющее себе, выпивающий без остатка любого, кто хоть раз задаст вопрос: "Каково там, за звездами?".
Фрей так и осталась стоять под ливнем, радуясь тому, что пока не стемнело, а даже если стемнеет, звезд видно не будет. Слишком одинокой среди них ощущала себя Фрей сейчас.
Взвесив все "за" и "против", Фрей все же достала холст, выдавила из всех тюбиков понемногу краски на самый край и вытянула руки с зажатым в них холстом. Дождь, стекая по нему, пачкался о краски и оставлял тусклые, но цветные разводы на полотне, которое промокло за несколько минут. Дождь не щадил этот город никогда, особенно по зимам. Вместо белого и пушистого снега здесь все время шел дождь или стоял непроходимый туман. Фрей почти любила этого город. "Почти" - это потому что по-настоящему она могла любить только Космос.
Фрей влюблялась в каждого прохожего в порванных штанах, в каждую девчонку в ярких гетрах, в каждого парня с серьгой, в каждую даму в шляпе, в каждого старика в галстуке и с карманными часами. Она рисовала их, этих великолепный, живых, прекрасных и настоящих Человеков с целыми жизнями в глазах, с целыми нерасказанными историями на устах. Вот, помнишь, как мы убегали от тех разъяренных охранников, не понимаю, что тут такого, всего-то пробрались на крышу торгового центра, подумаешь... Или, к примеру, помнишь ту мартовскую ночь семьдесят девятого, когда ноги еле двигались, четыре утра, музыка звенит в ушах, ах, чудное было было время.
Фрей рисовала всех этих людей и любила их, но ничего нет могла с собой поделать: на первом месте был Космос. Бесконечные миры, галактики, вселенные, бесчисленные звезды, раскиданные по небесному покрывалу хаотически, расшитые золотой, серебряной, красной, синей, зеленой, фиолетовой нитью каскады, внутри которых планеты с красной травой и фиолетовыми водами соседствуют с черными дырами и не падают в них. Каскады, где есть планеты-библиотеки, планеты-галереи, планеты-госпитали, планеты-тюрьмы, даже планеты-цирки или планеты-луна-парки. Места, в которых есть те, кому подвластно Время и Пространство, представляете, им Вортекс нипочем, лежит в их руках снежным комом, а при их желании вновь превращается в снежинки. Они мудры, они не вмешиваются, они только наблюдают. Они могут начать войну, которая разрушит Вселенную, от которой Вортекст затрещит по швам, разломается и падет к их ногам сломанной фарфоровой вазой, но они не делают этого, потому как знают - победивший время обречен на забвение.
Дождь рисовал на полотне разводами, создавая сюрреалистичный космос, слишком цветной, слишком яркий, слишком много в нем чудес, много надежды, нет, слишком, слишком, остановись, я не могу.
Природа в любом случае лучший художник, нежели человек. Ливень подтверждал.
Фрей знала, что дождь затянется до ночи, что нужно идти домой, иначе простудится, знала, что квартира от глупых ее надежд не перестанет быть пустой и холодной, знала, что там ее все же встретит гробовая тишина, знала, что стены будут давить.
Но также Фрей знала, что ночью тучи расползутся, небо очистится, и космос будет смотреть на нее мириадами звезд и галактик, сочиться из нее новыми рисунками, созданными в почти наркотическом бреду, космос будет защищать ее и дарить любовь, которую не мог подарить никто больше. Вселенная примет ее в себя и не выпустит, сделает своей навечно, и Фрей знала, что не будет против.
Космос всегда в ответе за тех, кого приручил, и это значило, что можно тонуть в нем дальше.
Космос будет держать ее бережно, укачивать как младенца и напевать колыбельную.
Спи, моя милая, усни. Звезды возгорятся в тебе.

Просыпаясь утром, Фрей знает, что теперь все иначе. Что теперь она наконец-таки настоящая. И тогда одиночество отпускает ее, потому что
Космос всегда в ответе за своих детей.