Левин

Уличные фонари, силуэты людей и машин превратились в ультрамарин с крапинками огней. Хотелось курить, но верная трубка в кармане плаща сейчас была недосягаема.  “Ты дурак, Левин, как тебе могло прийти в голову, что это Соня взяла твою книгу? Как старая развалина, ты додумался приехать к молодой девушке, наорать на нее, а когда все выяснилось, не попросив прощения, уехать? Как? Это называется, состояние аффекта… Я не виноват. Соня поймет”.  В голове у Левина гремели литавры стыда и вызывали жгучую боль. Чувство вины давило подобно грузовику с углем, который почему-то пылал. Во всяком случае, Левину так воображалось.  Дышать, раздышаться, пропустить в легкие свежесть, успокоиться и вместе с тем покурить  – все, чего он хотел.  Он, просто задыхался от ярости на самого себя. Внезапно он увидел спидометр и понял, что едет запредельно быстро. Поставив ногу на педаль тормоза, Левин сотрясся всем телом, его швырнуло в сторону пассажирского сидения и больно треснуло по макушке. Откуда-то сверху посыпалось стекло. Сработала подушка безопасности. Левин попробовал, зацепившись рукой за ручку двери, подняться, но в этот момент второй удар оглушительной силы развернул его, точнее перевернул машину и свет погас. Левина не стало.
Его жена на опознании в морге спокойно кивнула, подтверждая, что это ее муж, Левин. Врачи констатировали, что смерть наступила примерно в  19:00 в результате травм головы несовместимых с  жизнью.  Его друзья, спешно созванивались, что бы собрать кое-какие деньги на помощь безутешной вдове. На работе ему записали прогул, а когда узнали в чем дело, секретарь - референт, его вчерашняя любовница и нынешняя любовница его шефа, нервно подмахнула подпись начальника на бланке почетной грамоты и направила ее по почте на домашний адрес Левина, где он не жил уже лет пятнадцать. В суматохе всеми как-то забылось, что Левин – весьма расхожая фамилия и что прежде, чем кивать в присутствии представителей власти и медиков, нужно было повнимательнее посмотреть на останки, на документы, которые были в плачевном состоянии, точнее от них остался только клочок водительских прав с фотографией, которые у нас штампуют так, что понять, кто там изображен, может только медиум. Во всей вселенной только один человек ждал и любил его, но этого человека никто не спросил и не позвал. Все просто растворилось в дожде…
Встреча в кафе

Оля критично осматривала себя в  зеркале – да, грудь маловата, но зато изящная, как мужики говорят, чувственная и попка, что надо.  Лицо юное  с тонкими линиями бровей, взлетающими ресницами. Взгляд карих проницательных глаз завораживает. Ну, это ей так думается, а там уж пускай мужики сами решают.  Маленькие часы на полке в ванной показывали 6:30.  Кафе откроется только в 8:00 и будет работать до поздней ночи. Оля работала как волк, принимая заказы, исполняя их на кухне и убирая помещение по три раза в день.  А что делать? Надо как-то жить, чего-то жрать... Оля взяла с полки пузырек с витаминами и, высыпав на ладонь пару капсул, быстро закинула их в рот и проглотила. На запивку водой времени уже не хватало. Скоро на автобусной остановке в дожде и в холоде, без зонта, проклиная свою жизнь, Бога, саму себя и все на свете, Оля будет стоять и ждать. Автобус ходит с большим интервалом. Водитель Салам иногда проезжает остановку, не заметив раннего пассажира и, тогда приходится ждать, когда он сделает положенный круг до метро и снова сюда приедет. Один раз Оля наговорила ему гадостей и плюнула на пол.  Он обещал отрезать ей язык. Потом она угостила его пирожком, и он попытался напроситься в гости. Изголодавшись по мужчине, Оля согласилась бы и на Салама, но от него жутко пахло бензином и потом и, еще он курил и кашлял, а Оля терпеть не могла  запаха дешевого курева. На том и остались – при своих.  Дождь лил как из ведра. Оля промокла как кошка и уже мысленно карябала большим тупым ножиком у Салама на лбу, как практически, из-неоткуда перед  ней возник черный джип. Причем водитель остановился в последний момент, увидев девушку на остановке. “Конечно, если бы я была старухой с псориазом и трясущейся головой, хрен бы он притормозил”. Оля быстро расправила волосы. Под намокшей белой рубашкой ясно обозначился лифчик. Она улыбнулась сама себе и как все женщины стала красивой вопреки всему.

- Садитесь. Вы промокли.
- Тут недалеко. Я работаю в кафе  у метро.
- Садитесь (он выглядел солидно, строго и как-то ладно, что ли)

Оля села и уважительно хлопнула дверью.
 
- Спасибо, что не бросили девушку.

(молчание)

- Я могла заболеть. Хотите, угощу Вас кофе, когда доедем?

(молчание)

- Вы такой молчаливый, - Оля сложила губки бантиком, чего не делала с 1-го курса института и посмотрела на него так, что не ответить было неприлично.
- Я не люблю кофе. Вот, если вы можете заварить цикорий, тогда с удовольствием.
- Ну, это вряд ли. У меня там такого нет.

Он провел пальцем  по ее щеке, снимая каплю воды и почему-то улыбнулся. Оля вздрогнула, настолько это было приятно. “Ты останешься со мной в кафе. Даже, если цикорий это цветок, вырастающий в аравийской пустыне раз в тысячу лет, я найду его”.

И он остался, и они говорили, и пили цикорий и слушали этюд Шопена по радио. Он достал во внутреннем кармане  плаща трубку и закурил. Табак пах очень вкусно и от этого становилось уютно, как дома. Его звали Левин, Давид Левин. Он журналист по медицинским вопросам, пишет про новейшие приборы и методы лечения. Любит черный-пречерный блюз и поэзию Бродского. Не любит комиксы и всякие условности вроде стеснения подвезти девушку до работы или пригласить ее к себе в загородный дом на акустический концерт своих друзей… Оля мысленно согласилась. Она ни минуты не сомневалась, что в этом нет ничего пошлого, ничего глупого, а только красивое предложение красивого мужчины. Дождь за окном не переставал. Дым от трубки поднимался вверх. Голос Давида, хрипловатый и тихий звучал весомо.

- Вы можете взять с собой подругу или друга. Музыканты разместили в интернете афишу, что будут выступать у меня.
- У меня нет подруг. И времени тоже нет. Я должна работать месяц, что бы собрать нужную сумму на дорогу домой.
- Домой? А откуда вы?
- Я северянка. Родилась в Новосибирске, училась в Красноярске. Родители вообще живут за полярным кругом, а брат в Финляндии на водочном заводе инженером трудится.  Сама  я приехала поступать на второе высшее, но провалилась.
- Куда поступали?
- Теперь это неважно. Теперь я здесь. С вами очень интересно беседовать.

Громко и неласково звякнул колокольчик на входной двери. Ольга встала.

- Простите, Давид, мне нужно работать.
- Я понял (он одел плащ, и высыпал содержимое трубки в пепельницу). Оля, было приятно. Я обязательно что-нибудь придумаю, и вы побываете у меня, точнее у моих друзей на концерте.
Оля нервно кивнула и решительно двинулась навстречу клиентам. Она не заметила, как Давид вышел. Даже колокольчик вроде бы не брякнул. Примерно в 19:00 в окна кафе ворвался яркий, слепящий солнечный свет, потом резко стемнело и, снова полил дождь. Оле  стало грустно и почему-то обидно. Захотелось сесть и умереть.  Она достала на кухне плитку дорогущего бельгийского шоколада и съела ее, что бы развеяться. Людей в кафе набилась целая куча. Оля справлялась как всегда быстро и никого не заставила ждать. К вечеру плетеная корзинка для чаевых уже в четвертый раз опустела. Оля пересчитала деньги и, аккуратно разгладив мятые купюры, убрала их под стойку.

На том свете

Когда приезжаешь из города в деревню, небо прямо убивает своей глубиной, необъятностью и трепетом. Марк Рихтер только что получил от своего институтского и просто лучшего друга кулаком по носу. Запрокинув голову, он обмакивал нос платком, что бы остановить кровь. Давид уже разжал кулак  и, не мигая, смотрел на то, как Марк причитает и охает. Мириады звезд в летнем небе горели жемчугом на черном сукне. Сам воздух как наждак рвал горло и, Давиду казалось, что он вернулся в детство, в свое пацанство, когда  за правду нужно стоять до конца, когда собирались гуртом и “стенка на стенку”, чтоб больше не задирали и не приходили в твой двор. Давид усмехнулся и отвернулся от Марка. Его не волновал более этот человек. Они не были знакомы. Это не друг и не враг. Это взрослый незнакомый мужик с еврейской фамилией, а то, что их отцы вместе всю войну прошли и после физмата преподавали в одном университете; то, что они дружили семьями и Давид с Марком росли как братья – это все вода, предисловие. Главное, каков ты в жизни, как действуешь, что чувствуешь, какова твоя изнанка, душа у тебя черная или светлая, кто ты, наконец. На такие вопросы сразу не ответишь, нужно понаблюдать, пожить бок о бок, иногда на это полжизни уйдет, а иногда одной фразы довольно.
 
- Ты мне за это ответишь!
- Мог бы и не говорить. (Давид плюнул в сторону) Все, убирайся.
- Все равно я тебя заложу. Весь твой материал по эвтаназии – фикция и шлюшка твоя, Соня, за все ответит! 
 
Рот Марка противно шамкал и, у Давида возникло ощущение, что этот банальный диалог с насилием он где-то уже слышал или что-то такое уже смотрел в кино. Он медленно пошел по склону холма к реке. На берегу его ждала лодка и недельный запас еды в старом походном рюкзаке. “Брали на двоих, хотели детство вспомнить, а он…” Марк еще что-то кричал, угрожал, шамкал, но Давид его не слушал, потеря друга, с которым вырос и на которого можно всегда положиться больно сверлила сердце.

Из неоконченной статьи Давида Левина:

Я взял записки  по эвтаназии у  профессора  Лозинского, поднял свои материалы с описаниями операций с летальным исходом, на которых  ему ассистировал, поговорил с людьми, ждущими своего часа, неизлечимо больными, но полными мужества и решимости достойно уйти. Мне врезалось в память интервью моего коллеги с  Джессикой Макрайт из Пасадены в США, которая будучи больной раком мозга сумела добиться решения врачебной комиссии и властей другого штата на эвтаназию.. Она говорила: “летний день, любимый сын, любимый  муж, дом, время в часах на белой стене – я хочу быть здесь всегда, но если мне суждено этим летним днем попасть в больницу и лечь, что бы больше не подниматься, я лучше выйду в поле, вдохну запах цветов, обниму  сына, поцелую мужа и приму лекарство, которое избавит меня и родных от подделки, от глупого ожидания, что бы они не видели  моего угасания, не видели, как жизнь по капле уходит из моего сильного здорового тела. Я просто усну, и они запомнят меня молодой  и красивой”.
Я несколько ночей не мог справиться с желанием позвонить этой храброй женщине, а потом она сделала все как задумала. В социальных сетях ее муж одобрил ее решение и открыл фонд помощи людям в похожей ситуации. Сейчас, когда профессор Лозинский доказал научному сообществу право человека самому выбирать, доказал и обосновал “точку невозврата” или стадии болезни, когда такое решение является единственно верным, мне кажется что мы обогатились новой надеждой и новым правом. Дуализм нашей жизни всегда заключался в том, что ничего нельзя отвергать или отбрасывать заранее, всегда к тому или ному подходу в любой практике, не только в медицинской, мы возвращаемся с удивлением, что и это все-таки пригодилось и было не зря.   

Лодка медленно плыла по течению. Давид раскурил трубку. В невысоких камышах, наверно, плескалась рыба. Луна светила ярко и как-то по-итальянски, точнее как на старинных полотнах. Плыть оставалось совсем немного. Вот из-за крутого поворота реки показался чернеющий ветхий причал и, вокруг стало тихо. Быстро привязав лодку, Давид взвалил на плечи рюкзак и шагнул через борт на деревянный настил. Звезды высоко над головой как будто только что прервали разговор и сияли загадочно. Давид поднялся на холм, попыхивая трубкой и предвкушая встречу с сокровенным, давно оставленным миром детства. Перед ним ветер качал ромашковый луг, невдалеке шумел сосновый лес, а слева от тропинки показался белый деревенский дом.

Дрова, заботливо сложенные у печи в предыдущее посещение, занялись быстро, и огонь весело запел кирпичной трубе.  Левин с удовольствием отметил, что дом не пострадал от непрошенных гостей, и все предметы находились на своих местах. Пару лет назад они с Марком чуть не пристрелили бомжа, который сладко спал в гамаке в беседке и с тех пор, Давиду хотелось то  продать дом, то снести старый и построить новый, но и то и другое было одинаково глупо и, он оставил, все как есть. Он разложил на дубовом столе продукты на ужин, а остальное, повозившись с замком, положил в погреб. Зажег керосиновую лампу и принялся за готовку. На небольшой газовой горелке, он разогрел тушенку и пожарил картошку, достал маринованные огурчики и налил себе коньяку (водку он не переносил физически, даже запаха терпеть не мог, а Марк наоборот, поэтому вторая бутылка “Царской” предназначалась ему).  Когда еда призывно зашипела в сковороде, Давид разделся по пояс, вышел во двор и принялся умываться из бака с дождевой водой, растирая на холоде лицо, грудь и подмышки. Закончив оздоровительную процедуру и перекинув через плечо какую-то тряпицу, он прошел в дом.

Вдали от кромки леса было видно, как маленький уютный огонек пляшет в окне – это лампа качалась под потолком на ржавом погнутом гвозде.  Человек у кромки леса согнулся пополам, что бы отдышаться – это был Марк, но не тот побитый за правду убогий торгаш, а настоящий Марк, друг детства, верное плечо…

- Прости меня. Ну, хочешь, убей, брат. Подмял меня под себя этот мир чиновный, охуел я в своем министерстве. Не ученый и не человек, а так – карман для денег. И за Соню прости, она ж мне как дочь. Слышишь, Дава?

Левин нахмурился и против обыкновения выпил из горла, причем водки. По его щекам текли слезы.

- Что ж ты, сука, делаешь, а? Ну какие контракты из министерства,  какое, блять, воровство файлов Лозинского, какая Соня, на хрен, проститутка? Она его аспирантка, мужику семьдесят четыре бахнуло. Соня, моя племянница, Лидкина дочь! Понимаешь ты, мурло академическое?

- Ну, ударь меня еще, мудака. Я ведь свихнулся уже от денег… Мне Лактюшин сказал, что ты докторскую защитить решил, а за основу берешь Лозинского, потом Кременчугская из министерства про  эти контракты левые на поставку оборудования в твою клинику, потом Соня с ее отказом, короче, тварь я дрожащая, Дава! Навар увидел, что б мне пусто было! Дава!?

И Марк обнял Давида и, оба заплакали как маленькие.

Уже поздней ночью, когда они до всего договорились и один все простил другому, Давид потушил керосиновую лампу и, взяв телогрейку, пошел на свой любимый гамак.

Утром они встретились у бака с дождевой водой, и Давид заставил Марка залезть туда целиком и как священник стал кунать его с головой, словно очищая от скверны…

Речь отца Александра перед крещением умирающего пациента в госпитале им. Бурденко:

И, когда младенца погружают в чан со святой водой, он умирает для зла и рождается для добра. Так всякая мысль проходит рождение, и смерть через мерило души и только потом она доступна глазам и ушам.

Левин цитирует Маяковского, слушает блюз и дарит Ольге книгу стихов

“…вселенная спит, положив на лапу
с клещами звезд огромное ухо”

Левин, его голос, простая рубашка в клетку, запах вкусного табака и неземной, немыслимый кофе (Левин сварил его в турке на огне, натер сверху  апельсиновой цедры, налил коньяку, поджег, и сдув пламя, подал Ольге в маленькой чашечке на синем блюдце).

- Вы читаете здорово. Я не думала раньше, что стихи можно так просто и виртуозно читать вслух, тем более Маяковского.
- Я на третьем курсе меда сдал экзамены в ГИТИС, но отец меня отговорил от лицедейства. Актер это человек чувства, а я как ни странно человек мысли и действия.

Он сказал это так, без лишней позы, легко как хороший диагноз. Оля взяла его пальчиками за локоть, подошла близко и, подтянувшись на цыпочках,  поцеловала. 

Вечер охватило волной новых счастливых красок, закружило в полу-ощущениях-полусне. Оля поняла, что еще немного, и она взлетит. На импровизированной сцене в центре большой беседки сидели музыканты и пели блюз, от которого хотелось жить. Губная гармошка творила чудеса. Хриплый голос певца иногда сливался с голосом Левина, знавшего тексты практически всех песен. Оля поразилась стихам и точности музыки.  Вечер бередил желания. Рука Давида лежала у нее на талии. Ветер дул холодный, совсем не летний, но кофе согревал, а песня бодрила.

Любителей блюза собралось много, в основном семейные, некоторые даже с детьми. В конце, когда группа отыграла прощальную песню, Левин и его друг Марк зашли за беседку и запустили фейерверк. Гул одобрения и удивления донесся со всех сторон. Дети стали бегать и прыгать, взрослые целовались и хлопали в ладоши. Музыканты раздавали автографы. Одна маленькая девочка попросила солиста распиться ей чуть выше коленки. Он нарисовал ей медвежонка с гитарой и внизу поставил элегантную закорючку. Родители не ругали ребенка: дома отмоешь, - наставительно сказала молодая мама.

Левин взял Ольгу за руку и, не прощаясь с гостями, повел наверх. Комната находилась под самой крышей и немного напоминала мансарду. Левин принес маленькие свечи, включил расслабляющую музыку и, обняв ее плечи, спросил:

ты хочешь заняться любовью сейчас?  - и снова в этом не было ни тени условностей или нарушения приличий. Левин жил прямо и честно. Ольга кивнула и они начали.

Она то поднималась, то опускалась в его умных руках и почти ничего не видела, настолько ей было хорошо. Она скользила в невесомости, не ощущая ничего, кроме страсти. Левин любил так, как только настоящий мужчина может любить. И когда Ольга почувствовала приближение оргазма и сделала отстраняющий жест, он сильнее притянул ее бедра к себе. Его разгоряченная страсть возбудила ее на крики и, только упав рядом с ним на постель, она поняла, что ее, возможно, слышали с улицы, и стыдливо накрыла глаза ладонями, а когда открыла и улыбнулась, то увидела, как взгляд Давида потемнел  и, рыбкой нырнула под одеяло, приводя его на вершину блаженства. 

Оля проснулась в 4:00. “Привычка вставать рано и работа в одну смену до трясучки доведут!”
Солнечный свет был всюду, кроме постели. Давид спал и во сне с кем-то спорил: “а я вам заявляю, что трех кубиков будет довольно. Нет, стимулировать не будем, это навредит”. Единственное окно на крыше имело витражные дополнения, Оля нажала кнопку пульта и, свет стал уникальной фреской с разноцветным орнаментом, похожим на критские танцы с быками.  “ У этого парня не дом, а  храм! Офигеть!”   

Оля встала и, танцуя, прошлась по комнате. У стены в старинном шкафу стояли огромные фолианты по медицине, биофизике и небольшие книги стихов. Она провела пальцем по корешкам и неожиданно для себя обнаружила книгу стихов Давида Левина “Солнце в воде”.  Раздираемая любопытством, Оля обернулась на спящего Давида и тихонько вытащила книгу. Сначала она просто пролистывала, думая о постороннем, но по мере того как она задерживалась на каких-то строчках, сама не заметила как села у шкафа, закутавшись в простыню и стала читать запоем.
Многое осталось непонятным, но страсть и оригинальность, а главное предчувствие новых открытий подарили ей несколько минут  радости. Левин писал хорошо.

- Доброе утро. Давно поднялась?
- В 4:00. Я скоро уйду, меня отпустили на два дня с работы, а это расслабляет.
- Что читаешь?
- Твои, то есть, прости, Ваши стихи.
- Ну и как?
- Я зачиталась.
- Хорошо. Эта книга мой подарок тебе.

Давид потянулся и рывком вскочил на ноги, размял шею и плечи, надел красный махровый халат, поцеловал Ольгу в щеку и засеменил по винтовой лестнице вниз на кухню. 

Проснуться, чтобы умереть

Кафе “Француаза” славилось своими пончиками и Олиной любезностью. Чай из пакетиков, кофе только растворимый или “разводимый”, как Оля  его называла, бутерброды свежие, остальное – полуфабрикаты. Оля знала французский и прошлой осенью завалила свой любимый язык при поступлении в университет. Ее шеф, толстый грузин Васо относился к ней по-отечески и ценил за трудолюбие. И когда Оля попросила два дня выходных, Васо сам встал за стойку и чуть с ума не сошел, исполняя заказы.

- Официант, где мой кофе? Я жду уже 20 минут!
- Я бегу, несусь (Васо изнемогал, но не сдавался. “Ольга может, могу и  я”)
- Неситесь уже, курица.
- Да-да, сейчас-сейчас. Чито-грито, чито-маргалито (Васо на бегу пританцовывал лезгинку, чем вызывал смех и одобрение публики) кому пончики, вам? Нет? Жаль! Может Вам (Васо подбежал с тарелкой пончиков к старой матроне с дефективным выражением лица. Она отвернулась к окну и, вздохнула, как остывающий пылесос. Васо побежал дальше на поиски владельца пончиков).

На улице похолодало. Начало осени всегда такое – хочется в тепло, но лета не хочется. В кафе набилась компания студентов. Они спорили и смеялись, перекрикивая друг друга. Рыженькая девушка в кожаной куртке подозвала Васо и, заказала пива на всех: не очень холодного, пожалуйста. 
Глухо брякнул колокольчик. Васо поднял голову и заулыбался – вошла Ольга, но почему-то не в джинсах, а в красивом вечернем платье. Он вышел ей навстречу и уже открыл рот, чтобы начать жаловаться, но Оля прервала его на полуслове: Васо Сартакович, я прошу расчета. Сегодня. Мне нужно ехать домой (при этом она покраснела и отвернула лицо в сторону рыженькой девушки).

На следующее утро была суббота. Оля проснулась от того, что у нее впервые за два года зазвонил домашний телефон. В трубку кто-то плакал: Вы Оля? Я Соня, племянница Левина. Ваш номер дал Марк. Оля, Левин погиб. Вы любили его, я тоже. Нам надо встретиться.

Оля не слушала. Она не могла воспринимать то, что ей говорили. “Лучше бы я не просыпалась. Боже, Господи сил, за что?”.  Она поняла не сразу. “С пяти лет я гневила Бога. Я подражала своей матери и бабушке. Я ненавидела жизнь и пыталась жить ей вопреки. Я не любила мужчин и не доверяла им. Я  знала, что не выучусь, потому, что ни мама, ни бабашка не верили, что переводчик это профессия. Я не верила, что встречу родственную душу. Я НЕНАВИДЕЛА БОГА!”

Сельская пыльная остановка встретила тишиной. Солнце над полем и дорогой, пересекающей его поперек, светилось радостью. Оля шла и как будто погружалась в небо, в поле и в тишину. Солнце ласково заглядывало в заплаканные сухие глаза. “А я и забыла, что приехала сюда по воде и сутки тряслась в автобусе”. Оля ехала на остров-поселение, где в обычном деревенском храме Архангела Михаила служил старец Николай.

Благочестивого старца знала и любила  вся  страна  и даже потом, когда он ушел к Богу, люди ехали поклониться его трудам, его жизни и вознести молитву.

Дорога уводила в сказочный осенний лес, пронизанный светом, яркий и уютный. Утренняя роса превратилась в дымку над травой и, от этого сделалось на душе спокойно.

Поселенцы жили все вместе в длинных деревянных домах. Вместе спали на деревянных кроватях, поставленных в ряд, вместе трудились, вместе ходили на службу и на исповедь к отцу Николаю.

“Да, пребудет с тобою Господь во всем и в жизни мирской и в трудах и в чувстве твоем”

Оля провела в молитвах и трудах пять лет. Она пела в храме на хорах. Пилила дрова, готовила. Ее встречи со старцем на исповеди или просто на улице дарили ей надежду. Раны в ее душе рубцевались и становились невидимым напоминанием.

- В тот день, когда твоя фигурка из леса к нашим местам показалась. Я в окошко наблюдал. Ну, думаю, огорченная идет. А ты появилась хорошая. Только маму свою и бабушку не ругай. Они добра хотели, но жили вне Бога, а вне Бога только “плач и скрежет зубов” как в Библии сказано.
- Отец Николай, не проходит у меня голова от мыслей, что любимый ушел раньше меня (старец возложил на нее руки и боль пропала, голова стала ясной и никакие мысли не тревожили ее). Спасибо!
- Бога благодари, а я что – так (он кивнул почему-то в сторону печки и нежно посмотрел на икону).
Тебе Оля пора. Поешь ты хорошо и душа у тебя очистилась. Ступай в мир, к людям. Учись, жди и ничего не бойся.
- А я думала здесь насовсем остаться. За пять лет привыкла.
- Это хорошо, что привыкла. Но у каждого своя дорога. Я письмо твоему профессору  написал, примет без экзамена. Ну, иди, иди, мне молиться надо (старец обнял ее, перекрестил и отвернулся к иконе).

Когда Оля открыла дверь, то услышала за спиной: а Левин жив.
Все внутри наполнилось светом до упоения. Она побежала к озеру, упала на колени  и стала умываться. Радость пронизала ее, как в первый день пронизывала лес.


 
Дом, который построил Левин

В старом московском роддоме при институте им. Сеченова родился Борис Левин. Врачи приняли решение делать кесарево, и мальчик родился сразу красивый, с не измученным многочасовыми родами личиком, кудрявый, со смешинками в глазках. Его отец нервничал в приемном покое. Он вертел в руках курительную трубку, сознавая, что в ближайшие пол года она ему не пригодится. Его черные с проседью волосы лежали в беспорядке. Он волновался за жену, как она перенесет сложную операцию, как будет отходить, сколько времени займет восстановление.
Мимо, шелестя халатом, не пробежала – пролетела заведующая патологией Ольга Корсунская, его бывшая студента еще со времен, когда Левин сам оперировал и преподавал. Левин шагнул наперерез, но Корсунская приложила палец к губам, загадочно улыбнулась и скрылась в смежном помещении, где через несколько проходов находилась операционная. Вы Левин? - спросила хорошенькая девушка-интерн. Он посмотрел на нее странно. “Я Левин”?

- Я Ира, Ира Зайцева, заканчиваю мед с вашей племянницей Соней.
- Нет, то есть да, но я оставил практику давно и теперь только пишу статьи.
- Вот-вот (девушка обрадованно поджала губки), я читала ваш совместный труд с профессором Лозинским по эвтаназии. Могу я у вас кое-что спросить? По теме моей работы…
- Нет, сейчас не ко времени (Левин давно не видел такой наглой и жадной до знаний студентки).  Вы обратитесь к Лозинскому, он не откажет.
- Он уже отказал и послал меня к Вам.
- Хитрый старик, сразу видна партийная школа риторики. Ладно (он записал карандашом на клочке бумаги свой телефон и передал девушке), через месяц наберите мне, я попробую вам помочь.   

Ира Зайцева скрылась в ординаторской с клочком бумаги, как будто выиграла приз.

За окнами белел Храм Архангела Михаила на Девичьем поле. Лил дождь. Вечерние краски успокаивали, но новостей все еще не было…

Уже ночью ему позвонила Ольга, сама и произнесла по слогам: любимый, у нас родился сынок, Борька. Почти четыре кило. Красивый.

Левин сел на кушетку. Весь день Корсунская его “игнорила” и не давала никакого разъяснения, только “все ок., шеф”, а потом и вовсе не отвечала на звонки.
Оказалось, это Ольга запретила. Она хотела обрадовать его сама, но после тяжелой операции позвонить мужу смогла только теперь.

- Значит у нас сын, Бобка (он хохотал)
-Почему Бобка? Хотя да, Бобка

А через шесть месяцев Бобку крестили в Храме рядом с роддомом. Отец Александр читал молитву, разъяснял ее смысл крестным родителям, Ольга на коленях молилась за Бобку, Давид мысленно обнимал жену и сына.

После крестин они уехали домой, на остров  Залит в Псковском озере, где Давид и Марк своими руками построили хороший деревенский дом, баню и небольшую деревянную церковь. Они приходили к старцу Николаю за советом и души их горели счастьем как в детстве.
 




Левин отправил Бобку в Гранаду

Ольга выходила из Университета печати на Никольской улице в Москве. Она давно преподавала и в свои сорок три года была активным и жизнерадостным человеком, что в педагогике не просто редкость, а один случай на миллион. Французский занимал ее, она волновалась, что еще чего не знает, выписывала журналы, постоянно говорила со своими друзьями-французами по скайпу и обожала своего сына Бобку, который переводился в МГИМО (помогли старые связи Давида) и ее молитвами знал французский как  родной, попутно изучая испанский и итальянский.  Бобка ждал ее с какой-то смуглой девушкой и долговязым парнем на другой стороне дороги. Ольга сняла “очки-велосипеды” как их в шутку называл Давид, и двинулась навстречу.

- Привет, тинэйджеры!
- Здравствуйте Ольга Николаевна (все трое были студентами университета)
- Мам, я хочу попросить у вас с отцом денег на поездку в Испанию, в Гранаду.
- Отдохнуть, развеяться?
- Нет, мы едем с преподавателем, группой, с нами еще арабисты, они потом в Палестину летят, а мы останемся на месяц. Будем работать с археологами, и водить экскурсии по Альгамбре.
- Я поговорю с твоим отцом, но ты знаешь, что если это не для дела, он откажет. Тебе придется его убедить. Предупреждаю, это будет нелегко, юноша (при этом Ольга улыбнулась сыну так, что он сразу полез обниматься).

В июле в Испании жарко нестерпимо. Автострада прямо тает под колесами автомобилей. От Мадрида до Севильи Бобка проехал с группой на автобусе, а оттуда на машине Марии, девушки, которая училась на курс младше и прилетела домой на каникулы. Марии нравился сильный и уверенный Бобка, ее родители закоренелые франкисты не приветствовали ее желание учиться на родине Сталина, но Мария росла самодостаточным ребенком с уравновешенной психикой и сумела доказать свое право на выбор Университета и, Бобке она тоже нравилась, но он не знал, как посмотрит на их отношения папа Марии Хосе Дарио Васка.  Впереди лежала Гранада и место Бобкиной работы, Альгамбра – жемчужина арабского периода в Испании, огромная территория с садами, фонтанами, резиденцией правителя Боабдиля и поздними постройками испанских королей, окруженная крепостью Алькасаба и непревзойденная в своем величии.

На заднем сидении сидел Никола Зелич, студент из Сербии и Бобкин товарищ по всяким хулиганствам и “приколам”, как называл он свои шкодливые придумки. Мария не унималась и все время говорила про лидера рабочей партии Сапатеро, Никола спорил с ней, что Испанское Королевство в принципе как форма правления архаизм и никакой Сапатеро этого не поправит.

- Как ты не поймешь, король и его воля единственное, что объединяет всю страну от Пиренеев до океана.
- Но так не может быть всегда. Он тоже человек.
-Да (Мария вздохнула), но пока это так, не смей на мою родину говорить плохие слова. Бобка, ты что молчишь? Вот зачем вы с Николой на двери деканата повесили табличку “чулан для тряпок”?
-Откуда ты взяла, что это мы?
-Больше некому! Я перед ректором оправдывалась целый день. Ну, кто кроме Левина с Зеличем мог в аудио-классе вместо курса немецкого поставить Шарля Азнавура?
- Да (Бобка смаковал момент), это мы круто придумали. Дай пять Коля (и они стукнулись ладошами).
- Как дети малые (Мария хихикнула, такие они были трогательные). Бобка не пропусти поворот. Ночью мы должны быть в Трухильо. Я нам забронировала такую гостиницу – ахнете.
- Посмотрим (в унисон пропели ребята).

Бобка положил руку Марии на коленку и тут же получил плюху. Никола хитро прищурился и, увидев, что на Бобкиной щеке даже следа не осталось, ничего не сказал. Мария продолжила спор, как ни в чем не бывало.


Они въезжали в Трухильо, когда луна слабо освещала улицы средневекового города, колыбели первых конкистадоров Франциско Пессаро и Де Орильяна. Они завоевали Перу и привезли в Трухильо столько золота, сколько за триста лет не было добыто на королевских рудниках. Древние узорные фонари горели ярко только на главной площади перед собором, но чтобы подняться туда, Бобке пришлось попетлять по разным тупикам, поскольку город устроен на высоком холме. Наконец, навигатор вывел на улицу “Дон Ремондо” и Бобка припарковал машину в проулке, который в конце сужался в узкую щель между домами.

- Ну, мальчики, готовьтесь, сейчас начинаются приключения.

Ребята достали рюкзаки, предоставив чемоданам мирно покоиться в багажнике до Гранады.
Никола и Мария вошли в старинные двери одновременно и еле втиснулись. Бобка подтолкнул их вперед, и они, буквально, вылетели на ночного портье. Высокий испанец почему-то одетый в турецкую феску записал имена новых постояльцев, передал ключи от комнат  и, сложив рюкзаки в каталку, сказал:

“Сеньоры, этот дворец очень старый, посмотрите на стены и потолки (друзья оглядели гобелены и удивительную работу по дереву, которой был украшен потолок – сверху на них щурились горгульи и прочие чудовища XII века, а посередине умело подсвеченные скалились крылатые львы). Заметьте, на стенах сохранилась копоть факелов, все интерьеры, включая обстановку комнат сохранились еще со времен, когда Писарро первый раз вернулся из Перу, а сам дворец построил в 11 веке один из его предков, редкий кровопийца и меценат (он указал на какой-то бородатый портрет над массивной каменной лестницей)  Я не хочу вас пугать, сеньоры, но здесь действительно происходят странные вещи по ночам”.

Бобка и Никола заулыбались знакомой ехидной улыбочкой, которая говорила о том, что единственный ужас в этом дворце это они сами и то только на одну ночь и утро. Показав ребятам их комнаты, портье удалился “куда-то в неведомое”, во всяком случае, через пол часа внизу его не оказалось.   

- Ребята, я предлагаю пойти в ресторан на площади перед собором, потанцевать, поужинать и ночью подняться в бассейн, рядом с библиотекой (поскольку Трухильо стоит на очень высоком холме, все здания возвышаются одно над другим независимо от размера, библиотека, которая находилась на втором этаже вела сразу на улицу к древнему бассейну с морской водой, с которого открывался вид на звездное небо и соседние крыши).
- Поддерживаю, - пробасил Никола.

Вприпрыжку они спустились вниз на главную площадь, где в трех уличных ресторанах жизнь била ключом. Они сели в плетеные кресла, заказали вина, ликера, козьего сыра с медом, сальморехо, салатов, вяленого мяса, хамон и чего-то еще, чему нет названья. Бобка и Мария танцевали и задирали соседнюю пару пенсионеров (в Москве они брали уроки сальсы и бачаты), Никола налегал на мясо и вино и даже успел познакомиться с местным жителем Хорхе, девяностолетним конкистадором в панаме, который кривым старческим пальцем указал юному мучаче дорогу до туалета. А когда посвежевший сербский студент вернулся, то застал Бобку с гитарой, хозяина ресторана, отбивавшего ритм ладошами и Марию танцующую неистовый фламенко (кто-то успел одолжить ей туфельки и лист фанеры)...

Часы на ратуше пробили два часа ночи. Запыхавшись и вдоволь надурачившись, ребята направились в гостиницу. Там они застали ночного портье, который мирно спал, положив  голову на стойку. Рядом с ним горела настольная лампа.


Бобка быстро и бесшумно сбегал наверх, а когда вернулся в его руке был кусок наволочки, который он надел на голову и, приказав ребятам спрятаться за огромные спинки кресел возле камина, погасил свет. Мария прыснула и еле удержала смешок, настолько комично смотрелось самодельное привидение.

Бобка гуськом подкрался сзади к спящему портье и уже собирался напугать его на всю жизнь, но в этот момент старинная входная дверь открылась и вошли другие постояльцы, удивленные, что повсюду темно. Бобка не удержался и все-таки тронул портье за плечо, тот обернулся и от страха упал в кресло. Бобка включил свет, предварительно сняв наволочку с головы. Постояльцы улыбнулись и пошли себе дальше, а портье вскричал, что это непозволительно и что он поговорит с хозяином гостиницы. На что Никола поставил перед ним красивый бутылек с наливкой из чернослива в аккуратном ведерке со льдом, тарелочку с медом и козьим сыром. Доброй ночи, - прогудели ребята новому другу. Никола обнял портье, и вся троица направилась наверх в номера. 

- Никола, собирайся, идем плавать.
- Спасибо, друже, но лучше с утра. Переезд долгий, жара, я лучше приму душ и посплю.
- А у меня ноги устали от фламенко, я бы сходила поплавать (Мария выглядела усталой)
- Никола, может по наливочке и баиньки?
- Давай (Никола выдал другу кусочек сыра и они по очереди пригубили из бутылька). Все hasta manana, senores!(Никола мягко закрыл дубовую дверь с чугунной ручкой)

Пройдя библиотеку, Бобка погрустнел. Ему хотелось, чтобы сегодня мама и отец были рядом. “Мне всего 21, как вы меня отпустили сюда одного. А тут еще Мария…”

Мария вышла через полчаса и казалась посвежевшей. Волосы маняще спускались змейками на смуглые плечи. Мария не была типичной красавицей, но что-то женственное, какая-то черточка, легкий штрих – Мария влюбляла в себя сразу и наповал.  Бобка плавал на спине в небольшом бассейне со стенами из ракушек и смотрел на горячее необъятное небо. Когда Мария подошла и сняла халат, оставшись в красном купальнике,  Бобка подплыл к краю бассейна, подтянулся и сел.

- Я принесла маленькие свечи и яблочный сидр (ребята купили сидр в Мадриде, когда Мария катала их по городу. Нагулявшись по парку  Retiro среди деревьев и памятников, они доехали  до реки Мансанера (яблочная река), зашли в кафе со своим производством и купили этот незабываемый бодрящий напиток).
- Помнишь, как мы обсуждали Хемингуэя и Оруэлла, про потерянное поколение?
- Конечно, ты еще говорил что-то про Левина (его отца в университете знали все и все звали его просто Левин). Про то, как в Афганистане он договаривался с моджахедами и вывез пленных журналистов, просто за счет знания пушту и местных обычаев.
- Нет, не это. Я говорил, что Левин живет прямо и честно. Мария (Бобка обнял ее колени), ты хочешь заняться любовью сейчас?.. Я тоже Левин. Я люблю тебя…

Вместо ответа она соскользнула к нему в воду, обняла и поцеловала так, что Левину-младшему почудилось, что звезды над ним смеются… Потом Мария заставила его зажечь свечи и ненадолго отвернуться. Когда Бобка повернулся, его не стало – точнее теперь он и она были вместе и по отдельности их не существовало.


- Ребят, вы что поссорились?
- Нет, просто мы теперь вместе и не знаем, как тебе это сказать
- Ну, дружить со мной вы не перестанете, я надеюсь. Мне вас еще три года терпеть, а потом кафедра. Нет, вы сразу скажите и я из Трухильо на автобусе в Мадрид поеду.

Мария обняла его и Бобку, и они продолжили завтрак. Бобка светился изнутри, его подмывало позвонить отцу или маме, но он щадил их чувства, понимая, что за одну такую фразу отец может прилететь сюда с Северного полюса или с околоземной орбиты, а мама будет звонить каждые пять минут, спрашивая о здоровье. “Левин живет прямо и честно. Мария будет моей женой”. 

Пытка водой или что такое пушту
 
Локвуд стер грязным платком пот со лба. Перед ним на стуле со связанными за спиной руками сидел человек, которого он знал два десятка лет. Человек сидел с мешком на голове. Его пытали водой, опрокидывая на пол, а поднимая для продолжения допроса.

-  Почему беспилотник упал и взорвался только при возвращении на базу? Почему, вы как журналист оказались на том горном плато, где беспилотник провел атаку? Что вам известно о перемещениях талибов?

- Я аккредитован от русской миссии. Я врач и журналист, изучаю современные ранения, способы их купирования и лечения. Талибы сами вышли на меня, у них плену рожала женщина, француженка. Их предводитель Саиф  аль Ислам, мой давний друг еще по учебе в Москве. Я знаю пуштунский, он знает русский.   Локвуд, ты мне ответишь за эту воду. Я это тебе гарантирую.

Локвуд вздрогнул. Допрос вела его ассистент, Джесика Грем, психолог-дознаватель и редкая заноза в его черной заднице. Это она настояла на допросе “с пристрастием”.  Она повернула к Локвуду свое искривленное злобной гримасой лицо – он пожал плечами, мол, я тебя предупреждал. Джесика достала пистолет из кобуры и навела на человека в мешке. За стальной дверью допросной комнаты раздался выстрел. Солдаты, охранявшие периметр не удивились: пленников из этой комнаты выносили либо на руках, либо вперед ногами. Сам еще никто не ушел отсюда.

В это время в Росссии, на острове Залит Ольга молилась в сельском храме. Архангел Михаил с копьем сурово глядел в незримую вечность с иконы. Ольге было легко и светло. Сердце предчувствовало скорую радость…

Сначала из-за двери показалось потное лицо Локвуда. Он подозвал одного из солдат и тот вошел в допросную. Что там происходило так и осталось загадкой, но меньше, чем через полчаса оттуда вышел высокий мужчина, широкоплечий с черными глазами, в форме солдата НАТО. Он вел впереди себя женщину, больно заломив ей запястье. На голове у женщины был надет мешок, которым обычно пользовались, когда пытали заключенных афганцев или кого-то “не из НАТО”.
Чуть позади шагал Локвуд, знаками показывая, куда вести женщину. Они прошли караульное помещение, причем Локвуд оставил запись в журнале посещений, посадили женщину в бронемашину и выехали за территорию базы.

В узкие щели с места водителя Левин видел величественные горы вдали, колючки перекати-поле и пыльную землю. Они говорили по-пуштунски:

-   Даллас, я просил не убивать эту дуру, Грем? Зачем ты стрелял? Я бы справился с ней даже лежа.
Даллас Локвуд скривил губы в усмешке: лежа и я бы с ней справился, Казанова ты еврейский. Но ничего не поделаешь, я ее вырубил. Пуля пластиковая. Теперь у Саифа будет, кем заменить родившую француженку. Как там ребенок?

- Нормально, он уже в госпитале с матерью . Брат Саифа по спецсвязи передал, что они ждут нас в мертвом ауле за перевалом. Придется  полазить по горам как в молодости.

- Давид, у меня просьба: ты освободишь Грем через месяц? Если будет расследование ей никто не поверит, тем более она под действием наркотика, но вернуть ее надо.
- Саиф передал, что ваши беспилотники разбомбили два мирных села на границе с  Узбекистаном и хочет, что бы французские журналисты сняли об этом материал. Я верну Грем, если ты направишь их бомбить что-то еще, чтобы хватило времени все отснять, поговорить с выжившими и смыться.

- Нет, проблем.

Сзади связанная женщина начала метаться из стороны в сторону и кричать. Даллас достал из аптечки шприц и наполнил его лекарством. Больно ударив Грем в живот, он сделал укол и она притихла. 

А потом они шли по горам. По очереди несли пленницу. Над их головами периодически мелькали тени реактивных самолетов. Наконец, Левин поднес рацию к высохшим губам и по-пуштунски произнес: Велик Аллах, Саиф брат мой. Мы ждем перед мертвым аулом.

- Аул? Да тут ничего нет, вообще (брови Локвуда поползли вверх)…
- Он здесь. Просто ваши все выжгли или разбомбили. Тут кстати с земли сделали надпись, включили старый советский радар и, ваш беспилотник через какое-то время упал и взорвался без посторонней помощи. Скорее всего, это просто текст, который ставит бортовой компьютер в тупик.
- Какой-то шифр?
- Да, его знает всего пару человек. Я нет, не смотри на меня так.

Впереди как по воздуху спускались с горы темные фигуры в халатах и тюрбанах. Они расплывались на заходящем солнце. За спинами у них болтались АКМ и у одного полевая рация.

- Не говори им кто она.
- Давид, я черный, но я не дурак.
- Звучит убедительно.
- Пошел ты.

Темные фигуры подошли на расстояние выстрела и вскинули АКМ. Давид поднял обе руки и прокричал приветствие. Тогда их окружили и стали обнимать, причем Локвуда еще сердечнее, чем Давида.

- Я рад, братья, что вы не с пустыми руками. Здесь внизу несколько пещер, там вы отдохнете, и мы обо всем поговорим.

Саиф, уже не молодой афганец, говорил по-русски. Локвуд понимал его как родного. Вместе они проходили переподготовку в России и за время их пребывания на базе под Красноярском, общение переросло в дружбу. Локвуд стал тайным мосумальнином, Саиф практически русским.

Они спустились по совершенно отвесному склону и как ни удивлялись Давид с Локвудом, никто даже споткнулся. 

- Обожаю, как Саиф готовит барашка на вертеле. Ммм… (внизу друзей ждал накрытый стол с шашлыком, вином и афганскими лепешками)

“Братья мои, ваше здоровье, дай Аллах мы еще посидим где-нибудь в мирное время”.

- Саиф, попроси своих воинов, не трогать женщину. Она военный психолог, работает с американским молодняком, что бы с ума в твоих горах не посходили. 
- Это от меня не зависит. Я ее оставлю здесь на одну ночь, потом переведу в лагерь, а там после допроса, если все хорошо и она действительно врач, мы ее не тронем, но здесь я не хозяин, я только уважаемый человек и если этим парням приспичит (он вопросительно посмотрел на Давида и Локвуда “приспичит ли?”), они могут смело ее взять хоть вдесятером. (Давид кивнул) Могу гарантировать жизнь и внешнюю сохранность.
- Этого достаточно. Сколько у тебя голодных мужиков? Всех веди, она будет не против..
- Суровый ты Локвуд. Может сам с ней поговоришь?
- Нет, спасибо, брат.
- Что так?
- Боюсь влюбиться.

В каменных закоулках дробно отзывался смех Саифа и его людей. Потом раздались горькие крики мадам Грем. Если бы афганцы знали, что в их руках пойманной рыбкой бьется, самый жестокий и изощренный палач, на чьих руках столько крови, что ей вовек не отмыться, они бы каждый час отрезали у нее по кусочку на память.  Утром обессиленную Грем увели горами куда-то в сторону восходящего солнца.  Локвуду передали карту с местонахождением французской журналистки и ее ребенка.  А через несколько дней в укрепленном лагере, Саиф и его люди  смотрели репортаж,  снятый  в аэропорту “Шарль де Голь”, где журналистку Веронику Лаваль  встречали ее муж  и старший сын. Рядом стоял Левин. Он дал интервью местному телевидению:

Вероника Лаваль попала  в плен случайно. Уже находясь в лагере, где талибы держат пленных, она поняла, что беременна. 

-Как вам удалось ее вызволить, месье Левин?
-Я работал хирургом в полевом госпитале и лечил всех: и раненных мусульман и солдат НАТО. Я изучаю ранения, полученные в ходе современной войны и способы их лечения. Полгода назад в Кабуле на встрече с местными врачами, моими друзьями, меня похитили. Это случилось, когда я возвращался  один в наш госпиталь. Законы гостеприимства у мусульман священны и я не отношу это событие на совесть моих друзей. Люди, захватившие меня, привезли меня в уединенный лагерь, откуда моджахеды направляют свои действия по всей стране. Там я работал врачом, психиатром (я знаю пуштунский и легко говорю на дари) и просто рабом (мне приходилось хоронить погибших после авиаударов НАТО в отдаленных деревнях и строить укрепления, когда отказывался лечить мусульман, стрелявших по своим из-за религиозных убеждений).
- И все-таки как Вы освободили Веронику и ее чудного малыша.
- Все просто: меня разбудили как-то ночью и привели в палатку, где лежала женщина вот-вот готовая родить. Я потребовал все необходимое и что было в полевых условиях. Малыш, как видите, здоров, его мама тоже. Увидев, как я работаю, один из полевых командиров смилостивился и отпустил меня. Точнее, меня просто вывезли в пустыню и бросили там. Через два дня я самостоятельно вышел к блок-посту сил НАТО. Там со мной мило побеседовала Джесика Грем, и после исчерпывающих объяснений связала меня с майором Локвудом, который детально разработал операцию спасения Вероники.
- А что вы знаете про саму Джесику Грем, ходят слухи, что она сама теперь находится в плену?
- Эту информацию не могу ни подтвердить, ни опровергнуть. Майор Локвуд ничего мне не сообщал.

Саиф достал армейский нож с зазубринами, недобро посмотрел на Левина в телевизоре  и пошел в помещение, где содержалась Грем. Ее стоны испугали даже тех, кто сторожил допросную комнату. Саиф  и еще один человек установили камеру под потолком, включили, и начался самый длинный и страшный допрос, в котором участвовала Джесика Грем.      

Давид не соврал Локвуду: женщину-палача вернули. Боевики отрезали ей одну грудь, оба уха и язык. Еще задолго до описываемых событий, когда Давида взяли в плен натовские разведчики и привели в допросную комнату, он сказал: “я русский врач и журналист, помогите мне освободить француженку”. Джесика тогда расхохоталась: “Даже, если они ей отрежут грудь, я не пошевелюсь. Назовите свое настоящее имя и то устройство, которым сбили  беспилотник”…
 
 
Бобка показал жену родителям

Чистые пруды в Москве. Осень – холодная, сырая, волшебная… Марии нравилось в этом городе, не меньше, чем в родном Мадриде. “Люди севера, наверно, все обухом ударенные, но зато если любят, то навсегда, если ненавидят, то до Победы”. Бабушку Марии ребенком вывезли в СССР, когда в Испании шла тяжелейшая гражданская война.  Русский поэт и журналист Эренбург, американец Хемингуэй, американец Оруэлл все находились там и описали всю бессмысленность и жесткость тех горячих, холодных, невообразимо далеких и близких лет.  Теперь Мария гуляла по бабушкиным улицам, дышала воздухом Москвы…

У памятника Грибоедову ее ждал Бобка, любимый муж.  Они закончили университет и ждали распределения. Марии и Бобке как семейным могли предложить на выбор страны Латинской Америки. Она уже заметила его в толпе каких-то студентов, которые, как и положено пили пиво и что-то шутили. 

- Здравствуй (между собой они говорили по-испански), любимый.
- Пойдем, немного погуляем? Тут недалеко сквер на Садово-Самотечной. Я хочу тебе порассказать про Левина то, чего никто не знает и что ты как его невестка должна знать.
- Хорошо, только давай купим мороженое.
- Осенью? Не заболеешь?
- Нет, я горячая (она нежно поцеловала мужа, и, они направились в сторону Садового кольца).

На автобусной остановке возле церкви Бобка купил два “ленинградских” мороженных. Начался мелкий дождь. Мария достала из сумочки зонт, раскрыла его и передала Бобке. 
В сквере росли старые деревья, стояли памятники сталинским маршалам. Они уселись на скамейке под раскидистым кленом.

- Бобка, не томи, я уже неделю не моргу попасть к твоим родителям. Давай про Левина, без утайки!
- Я буду говорить по-русски. Запоминай и если устанешь слушать или что-то будет непонятно, спрашивай.

(она послушно кивнула)

Левин встретил мою маму много лет назад. Он тогда был женат, работал в Бурденко. В целом все у него складывалось удачно. Но однажды он встретил маму, под дождем на автобусной остановке. Они познакомились и, он понял, что жить без нее не сможет и что такая жизнь как у него ему опротивела. Он поговорил с женой, она его отпустила. Он хотел заняться вплотную научной работой и оставить практику в госпитале, но не успел. Случилась страшная автокатастрофа. Левин попал в больницу. Когда он пришел в себя, выяснилось, что в тот день произошла еще одна авария и водитель не выжил. Фамилия у него тоже была Левин и, ездил он на похожем черном джипе без номеров (не успел получить в ГАИ), а т.к. других документов, родственников и вообще кого-то близкого у него не имелось, на опознание вызвали жену Левина, которая не глядя подтвердила, что все так и это ее муж. Левин, конечно, расхохотался  и уже попросил у дежурного врача позвонить, как к нему в палату вошли люди из ФСБ. Что они там ему предложили я не знаю, но на пять лет Левин пропал. Знаю, что он работал в Афганистане в 2000-х и потом немного во Франции, а где пропадал эти пять лет, никто не знает. За это время он выучил испанский, французский, английский, пушту, дари и немецкий. Он умеет выживать в лесу, в пустыне, хорошо плавает и владеет приемами джиу-джитсу.

- Ой, как интересно! Прости, продолжай!
- Я все это говорю, потому что ты не должна удивляться ни его, ни моим периодическим исчезновениям из страны пребывания или просто в быту (Мария посмотрела на Бобку ошарашено). Я не стану тебе говорить то, что и так очевидно. Но всякий раз, если это будет происходить, а такое возможно, я буду тебя предупреждать заранее. Не в разговоре, а пользуясь нашим с тобой старым словесным шифром с номерами очередности слова в строчке и номером страницы (это была их игра еще с первого курса: зашифровывается текст, а что бы разгадать его нужно применить указанный шифр и знать, в какой книге искать).
- Бобка, тебя не убьют?
- Нет, я специалист по мировым религиям и знаю три языка. Ничего серьезного мне не предложат делать.  Аналитика, не более того, но иногда возможны командировки, которых нет в графике.
- Я поняла (Мария казалась старше). Я все равно люблю тебя. Пойдем, наконец, к родителям.
-Пойдем (Бобка крепко обнял ее ,и они пошли к метро).
- А что делала Ольга Николаевна эти пять лет.
- Она молилась в приходе на острове Залит в Псковском озере и уже хотела там остаться, но ее духовный наставник сообщил ей фразу “Левин жив” и благословил на мирскую жизнь. Она нашла его сердцем, правда. Потом у них появился я, а теперь ты.

Левин выключил запись разговора сына с Марией. Скоро ребята сами придут к ним домой на Котельническую и его семья станет полной чашей.

Левин с Марком еще многие годы работали вместе над проблемой современных ранений и эвтаназии. Они дружили семьями. Бобка  стал послом в Гондурасе(это вызывало смех и зависть коллег). Мария родила Левину внука, которого назвали Марк. Ольга по-прежнему молится за них за всех.

Однажды Ольга, протирая пыль, наткнулась на книгу стихов Давида Левина и как в молодости села читать. В каждой строчке жила его уникальная харизма, голос, запах табака…























Стихи Давида Левина

@@@

В бутоне спрячешь мотылька
и лепестков артерии проявишь,
так ласково плывет рука
по черно-белой глади клавиш.

За мыслью – век, за веком – ночь
и в ней при свете стеаринном
есть музыкант, мансарда, дождь,
и танец легкий и старинный.

Две тени скрещены в окне
два сердца, две заветных цели,
а жизнь проходит где-то вне,
не удивляясь параллели.
2000, республика Конго
 
@@@

Под землею ворочались корни,
кроны ветер горячкою тряс
и я свил короны из кленов,
чтобы осень венчала нас.

В низком небе вечерние краски
как засвеченный негатив
и такое земное счастье,
что немыслимо для двоих.
2014

@@@

Севилья дышит плечами, страстью,
и оживают тени  ее больных королей,
и черноглазое жадное счастье
до изнеможенья влюбляет людей.
А эти звезды как лед в вине горячи,
сквозь небо слышен цыганский плач,
и сердце копытом о бульник стучит
и веер воздух сечет как палач.
2015, Авьедо, Испания

@@@

над местом с фигурой гимнаста
вывеска из жемчужных звезд,
коротенький копи-паст:
Иисус Христос.
2013, Москва
 

 @@@

Детство в деревне

Луговые цветы пахнут медом
и у жизни просить больше нечего.
Я не помню счастливее года,
чем когда на траве спал доверчиво.
Ощущение бабочек на животе,
осязание неба, тепла и ветра…
Где-то там, на большой высоте
черно-белые снимки лета.
2013, Москва

@@@

Верблюды брели по барханам сыпучим.
Мария прижала Младенца к груди.
Звезда из глубин посылала им лучик
великой надежды на трудном пути.

Не бегство в Египет, а новое царство;
погонщики гнали верблюдов вперед,
сияла звезда в беспредельном пространстве,
почти заслоняя огромный восход.
2014, Вильнюс, Латвия

@@@

Океан

Прихожу к тебе на закате,
омываю ступни, смываю
твои мысли, твои проклятья,
только истину оставляю.

И песочек уже холодный,
и дорожка лунная здесь,
а ты все еще не свободный
не отмоешь всего, что есть.

Но когда на твоем лице
дрогнет мускул дикого счастья,
я омою тебя, наконец,
ты получишь мое причастие.
2013












@@@

Лишь только звезды первые зажглись
в пустыне поднялись волхвы
и вереницей красной поплелись
животные, неся вперед дары.

Вот ладан Богу, золото – Царю,
вот смирна Человеку. Новый век
вздымал крыла, встречал свою зарю.
Младенец спал, не поднимая век…
2014

@@@

1938
Париж похожий на вяз
зимой. Мотыли фонарей.
И черных тамтамов джаз,
кричащий из всех дверей.

Дамы изящно-сладки,
бокалы как лед холодны…
Кривая запись в тетрадке
за пару лет до войны.
2013

@@@

В том краю воздух густ как смола
и деревья бегут от села до села
нагишом по такой белизне,
наполняясь свеченьем извне,
поклоняясь до неба земле,
что на них невозможно смотреть,
точно свет их нельзя запереть.
И над ними огромное небо
и средь прочих звезда Вифлеема,
и так хочется жить на морозе,
и любить иероглиф березы.
И так хочется, даже прощаясь,
все простить и уйти, улыбаясь.
2013










@@@

Грузинский почерк

Пишу – корявы завитки,
в них Грузия,
плывет Курой из-под руки
и музыкой

И возникают ниоткуда
дома, бульвары,
цветы в горшках и пересуды
хозяек старых.

И почерк льется как зурна
на свадьбе,
как капли красного вина
на скатерть.
2013

@@@

Россия – тайна, просторечье
и подо льдом твоим века;
в глазах мятущиеся свечи,
душа как черная река.

По ней плывут туманы, звезды,
леса и дебри, шапки гор,
огни, кибитки, пули, голос,
любовь и нежность, и топор.

Я удивлен твоей печали
и радости непроизвольной…
И славе с пышными лучами,
и, памяти, которой больно.
2013

ХРОНИКА

В воздухе летала пыль, растворенная в утреннем солнце, летали пушинки тополей, обрывки фраз, нарастающий гул машин и, почти неосязаемая, но прочувствованная всеми радость. Ночью прошел дождь, становилось жарко, но легкий ветерок доносил свежесть в жемчужных брызгах огромного фонтана. Старые фонари на Цветном бульваре сделались глуше и вскоре совсем погасли. Разношерстная лавина людей по обеим сторонам сквера двигалась все быстрее, уплотняя и без того узкий тротуар. По-летнему яркие солнечные зайчики слепили прохожих и продавцов мороженного. У фонтана на скамейке сидел юноша с улыбающимся лицом. Он читал какой-то заумный текст, по виду записанный под копирку на белых почти прозрачных листах. Что-то неуловимое выдавало в нем студента не то физика, не то медика. Его красивые черные глаза выражали напряженную работу мысли. В какой-то момент он так увлекся, что только с третьего раза заметил, как его окликнули знакомые ребята, идущие с Неглинной улицы, где обычно собиралась  молодежь.

- Левин! Дава! Ты, что спишь на лавочке? Э, брат, так недолго и профессором стать.

Парень поднял голову, потянулся и приветливо махнул рукой. “Не до вас мне сейчас. Хирургию надо зубрить”.

В голову полезли мысли не по теме, в памяти всплыло стихотворение, которое он стал писать вчера в гостях в Переделкино, но так и не окончил:

“Под землею ворочались корни.
Кроны ветер горячкою тряс…”

Он понял, что рифма будет только в случае редкой удачи и попробовал переключиться на учебу, но стихотворение не отпускало и настойчиво требовало продолжения. “Не хватало еще пропустить сегодня семинар”. Левин встал, улыбнулся и понял, что тему семинара знает как “Отче наш” и что можно смело прыгать метро, а стихи как всегда на бегу, вопреки здравому смыслу, появятся. Однажды открыв для себя этот творческий принцип, он следовал ему неукоснительно и только начинал что-то писать в статичном положении, остальное и главное приходило в пути. Вообще вся его жизнь складывалась из таких вот путевых встреч, случайных откровений и противоречивых моментов, объединенных в единую гармоничную систему. Еще в детстве  они с другом Марком усмотрели некую взаимосвязь между человеком  и “замыслом Божьим”: один корпит над книгой и выносит из нее одни определения, другой, прочитав название и, не замечая частного, выносит ее содержание за скобки, пользуется им и достигает намеченной цели.  Даже девушки им потом встречались какие-то правильные что ли? Левин помнил, как детьми они с Марком залезли на огромную скирду на колхозном поле и, глядя на звезды, пытались понять: а жива ли та песчинка, чей свет дошел до Земли, есть ли там такие же мальчики, сено, река за оврагом, дома, лес?  Им ужасно нравился старый немецкий глобус, который привез отец Марка с войны. Уже тогда они сидели со словарем, что бы перевести названия городов, рек. Потом выбирая профессию, они сговорились, что если поступят в медицинский, то параллельно будут изучать и языки. Марк взял немецкий, Левин испанский. Конечно, их отцам круто пришлось – то репетиторы, то половое созревание (Марк в итоге рано женился), но вера друзей в свои силы направляла и убеждала родителей, талантливых физиков изучавших проблему плазмы. Отцы тоже дружили, вместе брали Берлин, вместе работали после войны. Мама Марка умерла рано от туберкулеза, и мама Давида стала их общей матерью. Они росли как братья.

Москва после перестройки тридцатых годов хоть и сохранила свою патриархальную неповторимость и целые районы с особняками и садами, по мнению отца Левина отдаленно напоминала Мадрид начала XX века, где он работал корреспондентом во время революции. Сталинские стройки поражали: тут станции метро, как колонные залы, тут научные институты размером с небольшой город, тут заводы, тут высотки…
Старые дворцы аристократов советы отдали различным посольствам и наркоматам. Часть доходных домов снесли и на их месте стихийно появились бараки, которые медленно, но верно расселяли сначала по коммуналкам, а потом и по отдельным квартирам. Давид с Марком выросли в бараке на Шаболовке. Хавский переулок рядом с остановкой трамвая, прямо и направо – номер дома знать не надо. Неподалеку старое кладбище и Даниловский монастырь. В войну Сталин восстановил Патриаршество  и мальчишками они бегали смотреть через ограду крестный ход и еще ходили с бабушками святить куличи и яйца.   

В школе Давид всерьез увлекся поэзией. Он запоем читал Маяковского и Пастернака. Пробовал сам что-то писать, но получалось неуклюже и не так как у “гениев”, как он величал тогда всех, кто мог хотя бы рифмовать. Его отец Берц Соломонович еще при проклятом царизме превратился в Бориса Соломоновича и теперь нет-нет, да и поглядывал в сторону еврейства, любил песни на-идише, и даже сына назвал в честь Давида Бенгуриона, но все-таки горячо поддерживал его в  занятиях и увлечениях.
“Хочешь писать? Больше читай, заставь свой мозг работать над образом”. Давид так и делал и как-то сам собой стал хорошим поэтом. Одно время его стихи ходили в московской интеллигентской среде, пока дело не кончилось вызовом в одно учреждение, где Давиду популярно объяснило политику партии относительно его творчества. Парень сразу все понял и, стихов стало еще больше. В институте назревал скандал. Спасало только высокое положение папы как ученого и его фронтовые заслуги.
Пришлось даже с Ректором обсуждать эту “***ню” как выразился Давид, когда его спросили, как ему посчастливилось остаться студентом.

Одна девочка из параллельной группы как-то даже съязвила, что Давида завербовали в КГБ и теперь он может писать все, что угодно.

Солнце раскалило воздух как в кузнецкой печи, но ощущение радости не проходило. После семинара с профессором Лозинским давали еще три лекции, но важнее самого семинара на этот день ничего не предвиделось.

Профессор Лозинский, еще не старый мужчина со стриженной на английский манер бородой, вещал с кафедры:

Я позволю себе немного отойти от нашего курса и побеседовать с вами вот о чем (он сделал паузу, внимательно осмотрел аудиторию и, встретившись глазами с Левиным, продолжал). Мы, люди науки, врачи (снова пауза). Так вот, должны ли мы продлевать страдания наших пациентов, зная заведомо, что они обречены?

- Этот вопрос не этичен! – выпалила толстая Таня Свирина, - мы не имеем на это права и по закону… (профессор прервал ее поднятием руки)
- Откуда мы знаем, что у пациента нет выхода? Современные методы лечения далеки от идеала, но наука не стоит на месте, - голос профессора звучал примирительно.
- Кто считает, что страдания неизлечимо больных, допустим раковых или парализованных,  необходимо после оказания помощи и, найдя их положение критическим – прервать.
- Я согласен с Вами (это Давид встал по обыкновению, так как не мог говорить сидя, когда старший стоял). Я не удивлюсь, что наука найдет способ решить, как купировать болезнь или физический недостаток. Но что толку нашим больным от этого? Где их место в социальной среде? На больничной койке? Без права хотя бы на духовную и моральную жизнь? Я считаю, что нужно это делать.

Давид сел. Гул неодобрения прокатился снизу-вверх по аудитории. Студенты почти кричали с места. Но многолетний ораторский опыт не подвел Лозинского. Он поднял руку и жестом пригласил высокого парня в джинсовой куртке к себе за кафедру.
- Ваша фамилия?
- Бадогин, Петр Бадогин.
-Хорошо. Вы, как я понимаю, не согласны с Левиным?
- Я не просто не согласен. Я назову вещи своими именами – это преступление против человека. Практически фашизм.
- Да (профессор улыбнулся), немного можно найти фашистов с фамилией Левин (по аудитории прошел смешок). Ну что ж, обоснуйте ваше мнение, как это принято, с позиции науки.
- Нечего тут обосновывать! Если мы всякого, у кого диагностируем и не вылечим рак будем усыплять как собаку (от волнения Петр набрал в легкие побольше воздуха и продолжил) к чему мы тогда придем?
- Давид Левин, подойдите сюда. Обоснуйте теперь вы.
Давид прямо и честно посмотрел на своих собратьев-студентов и немного помедлив, начал:

- Я не займу много времени. Пользуясь, случаем, хочу заметить, что мы будущие врачи иногда путаем боль и болезнь. Я беру за основу некоторые частности, но именно они и составляют наше представление о том, что правильно, а что нет. (Левин подошел к доске и, взяв мел, нарисовал круг) Допустим, это наш организм на стадии начала страшной болезни (он заштриховал и отделил небольшой участок внизу круга), а это (Левин нарисовал второй круг и заштриховал его почти до самого верха, оставив совсем немного места) уже та стадия, откуда у пациента возврата уже нет, но есть возможность самому оценить свое состояние и принять решение. Мы видим только Альфу и Омегу, говоря фигурально Начало и Конец. Тут прозвучал вопрос, имеет ли врач право прекратить страдания пациента и, если имеет, то до какой степени? Я полагаю, что профессор Лозинский хотел спросить нас о том, как мы бы сами распорядились своей судьбой, если врачам позволено было выполнить нашу волю на определенном этапе прогрессирования рака легкого, туберкулеза или паралича. Я уверен, что любой человек, прежде всего, понимает, что такое красота, здоровье, сила и позитивное моральное состояние. Основа психики для нормальной жизни – хорошее здоровье, для продолжения рода – красота (девчонки на втором ярусе прыснули, но на них стали шикать, и они притихли), а для обеих констант – позитивное моральное состояние. Лишив человека чего-то одного, мы получаем ущербную негармоничную личность, придав ему чего-то больше, чего-то меньше, получим тоже эффект, но еще и с риском для общества.   
- Левин, не томи, говори прямо, в чем тут дело (это был Спиридонов, музыкант-подпольщик, которому Левин писал тексты песен)
- Говорю прямо (Давид мысленно собрался и, получив ободряющий кивок Лозинского, продолжил). Если я узнаю, что боль, которую я испытываю усилиться, многократно и ее подавление превратит меня в овощ, я хочу с определенного момента уйти из жизни полным сил, гармоничным человеком, а не ждать того (он заштриховал мелом оставшуюся здоровую часть второго круга), что я буду смотреть куда-то не испытывая боли или наоборот и не имея возможности прекратить этот фарс, порочащий человека.
- А надежда? Что делать с надеждой, - спросил длинноволосый Боб-Борис Нечаев.

Давид посмотрел на профессора и тот продолжил за него:

- В том то и дело и вся огромная диалектическая сложность задачи. Мы должны научно доказать и определить по состоянию пациента точку невозврата, момент перехода, когда у него есть время принять решение, какой путь ухода из жизни для него будет достойным. И совсем не обязательно, что он выберет раннюю смерть, но такое право у человека когда-нибудь должно появиться. Подумайте об этом.

Звонок, возвещающий окончание семинара, прозвучал в полной тишине. Студенты стали собираться. Многие подходили к профессору и пожимали ему руку, кто-то записывался на дополнительные семинары. Левин облегченно прошел мимо, кивнув профессору, ему не хотелось занимать Лозинского сейчас. Нервы были на пределе, и он решил не посещать остальные лекции.