3. о диагнозах

на самом деле,
все намного проще.
Иуды ступают по сырой земле
всегда.
а Иешуа распяли без фанфар
лишь однажды.

вспомни каждый раз,
когда ты просил о помощи.
и каждый раз, когда о ней
просили у тебя.
ответь на свои "почему",
теперь-то ты знаешь.

в самом-то деле, в падающем самолете
атеисты, быть может, и есть, но ими
они становятся уже после того,
как самолет не упал.

Время перевирает Память,
и это - наивысшая власть, коей
Время обладает над всем сущим.
и над тобой, мой никогдашний друг.

когда роняешь случайно фразу,
не думаешь об остроте ее краев
и литрах крови, что она вырвет из
уже-еще разлагающегося тела.

утром петух не кричит.
ему вообще все равно.
но вместо него кричит твоя головами
сотнями обессмысленных за один вечер фраз.

вот в этом и есть смысл.
смысл в боли
только она ощутима, ибо
только пощечина отрезвляет достаточно.

вот вам пощечина, сэр.
обдумайте свою жизнь
и сдайтесь.
все равно смысла после этой пощечины
уже нет.

вещи можно простить многое,
но не человеку.
тем более там, где кончаешься ты.

все намного проще,
и я больше не жду поездов на перроне
в каком бы то ни было плаще.
я устал от задерживающихся
и отмененных поездов.

вот так и бывает.
сидишь, считаешь себе что-то,
до конца не понимая,
откуда и кто ты,
и в общем-то,
тебе уже все равно.

да, верно,
тебе всегда есть что сказать людям,
которые не хотят тебя слушать,
но в конце ты знаешь,
что и им тоже плевать.
и глотаешь слова в зачатке.

эта игра весела ровно до того момента,
как захочется написать о ней.
и тогда пиши пропало.

как вообще, самая страшная игра начинается,
когда с пластика переходят на живые души,
впрочем, чернила тоже сойдут за пластик.

люди временами льются из меня
сильно разведенной акварелью или
волнами застрявших в горле слов,
будто внезапно разорвавших плотину.
люди приносят в мои города наводнения,
топят храмы, парки и все хорошее,
застревают меж строчек незримыми статуями,
смотрящими на меня с жалостью.
"привет, слабак"
"ты опять никому не нужен"

Город в моей голове подтверждает их слова,
но говорит,
что все равно любит меня.
и я ему верю.
больше некому.

на самом деле,
все
всегда
проще.

я копирайт чужих историй.
чужих взглядов.
чужого стиля.
даже смех мой - и то украденный у какого-то
по-настоящему живого человека.

и я признаюсь в этом,
ибо на самом деле
всем
всегда
все равно.

иногда хочется,
по правде сказать,
стать междометием -
бесконечным живым восклицанием
плюс восклицательным.
может тогда хотя бы во мне
будет больше жизни.
хоть на один глоток.

в заключение хочу сказать,
что никто не безнадежен.
так, например,
Каин раскаялся.
Ершалаим выстоял века,

а Иешуа до сих пор, наверно,
ходит по свету и улыбается прохожим.
что ему еще, скажите,
остается с его диагнозом
"любить людей"?


***

присутствуют отсылки к Бродскому ("Новая жизнь")