Одуванчик

            Есть ли что-нибудь менее вечное, чем цветок одуванчика?
Матушка Анна смотрела задумчиво на пушинки цветка, пребывая в  наивно удивлённом состоянии ребенка, совершившего очередное открытие. Цветок был лишь частично настоящим. Ювелирная работа мастерских Карла Фаберже сохранила  недолговечное создание Господа. Одуванчик был воспоминанием о её юности, такой же недолговечной, но счастливой. Сколько ей ещё отпущено?
Семнадцати лет Анна вышла замуж за священника. Муж был всегда и во всем ей опорой и счастьем. Господь одарил семью матушки Анны и отца Евстафия пятнадцатью детьми. Дом священника звенел детскими голосами и очень часто звуки фортепиано сплетали их в красивый хор.
Как быстро всё закончилось – мир, счастье, покой. Матушка прибрала пальцами прядь седых волос, выбившихся из-под платка, и снова взглянула на цветок одуванчика. Не подвластно человеку сохранить свою жизнь и жизнь  близких, так же как этот цветок. Она  тихо, бесшумно вздохнула и вышла из комнаты.
***
Голова лошади то выступала из тумана, то вновь в нём исчезала. Телега медленно ползла в гору, возница – мальчишка лет одиннадцати не подстёгивал и не понукал, впряженную в телегу лошадь. Торопиться было некуда, а пегая старая кобыла и без него хорошо знала дорогу вдоль кладбища.
Копыта звонко стучали по камням Трактовой улицы. Ещё года два-три назад, Сенька побаивался зимой в одиночку ранним утром или поздним вечером ездить вдоль кладбища. А вдруг мертвяки изловят и защекочут «вусмерть»? Тятенька часто повторял ему на это счёт, одно и то же, что надо живых бояться, а не мёртвых.
Белый туман поднимался от реки плотными, кисейными сгустками. Он как кисель с пенками то становился плотнее, то таял и высвечивал   редкие фигуры, спешащих прохожих. Вот баба несет на коромысле кислое молоко на рынок. Вот мужичок тащит деревянную тележку с вязанкой дров. Обычное утро летнего дня. Уже и заутреню служат в храме.
Стайка хозяйских гусей пощипывала на обочине ещё молодую низенькую травку. Старые вязы тянулись ветками к земле. Туман таял под дуновением ветра в верхнем городе, прямо-таки на глазах. Сенька, обрадовавшись, что дорога стала положе, тронул лошаденку под  уздцы, поторапливая. Под лучами летнего солнца, расстилавшегося поверх тумана, стали едва видны лазоревые купола Крестовоздвиженской церкви. «Вот и вышли в город», - с облегчением подумал Сенька.
Сенькины страдания начались ещё вчера. Тятенька, вернувшись вечером из города, оповестил, что всё духовенство выезжает из города и нужны подводы с лошадьми. Та, малая часть лошадей, оставшихся в городе, сохранилась благодаря неимоверным ухищрениям их хозяев. Отступавшие большевики реквизировали всех мало-мальски путных лошадей, без каких либо выгодных условий для собственников.
Вступившие в город колчаковцы были встречены с особым почётом – колокольным звоном. Сам отец Евстафий встречал их хлебом солью. Недолгой была власть Колчака. На подступах уже стояли кавалерийские части большевиков.  При тихой погоде, где-то со стороны Архиерейки доносилось эхо одиночных винтовочных выстрелов, пулемётных очередей и взрывов.
Вспомнилось Сеньке,  мальчишки с соседней улицы говорили, что у большевиков есть и аэропланы. Сенька уже один раз видел это чудо над Белой. Большая тяжёлая «птица» тогда протарахтела  над водой, мостом через реку и медленно, будто тяжелогружёная подвода, исчезла в лучах закатного солнца.
***
Весёлый человек, с лукавой улыбкой, смотрел на правый берег реки, отделявшей его от стратегически важной цели. На правом берегу цвели белоснежные сады. Казалось, поднимавшийся туман зацепился за тонкие ветви вишен и яблонь, и город плыл навстречу человеку в этой лёгкой, кисейной дымке.
Но человека не интересовали красоты природы. Он пытался подсчитать возможные потери в ходе боев за губернский город. По реке шёл, дымя натужно единственной трубой, маленький пароходик.  Пароходик спускался вниз по течению к пристани, на которой стоял человек с лёгким прищуром лукавых глаз и залихватски закрученными усами. Папаху на его голове украшала красная звезда. Руки человека были сложены по казачьей привычке на рукояти шашки. Кожаная портупея охватывала  торс, человека с лукавой улыбкой, так плотно, что казалось, тронь её, и она зазвенит от охватившего его напряжения предчувствия предстоящего боя.
Пароходик приблизился к пристани и пришвартовался. Сбежавший с трапа  подбежал к человеку и отрапортовал о захвате двух  пароходиков с баржей. Переправа через реку была невозможна по единственному железнодорожному мосту, тот был заминирован. Пароходики были очень нужны, «архиважны», в  сложившейся ситуации.
Командарм должен был прибыть на позиции к губернскому городу, но человек не беспокоился, он был уверен в своих силах, в возможностях своей дивизии. Вражеский «Фарман» показался над позициями. Человек, пряча улыбку в усы, ждал появления в воздухе своих аэропланов. «Сопвич» и «Ньюпор» не заставили себя ждать. Отчаянные эти ребята – лётчики! На эдакой высоте не боятся вступать в бой с противником, да ещё и на аэропланах с дышащими на ладан двигателями.  Шальная пуля просвистела в воздухе и завязла в пыли  недалеко от человека. Он привычно развернулся на каблуках и двинулся в сторону ординарца, ожидавшего его у открытой дверцы жёлтого «Форда».
***
Слёза скатилась из глаз протоиерея отца Евстафия во время заутреней. Привычный, в дни праздничной службы, церковный хор из мальчишек-семинаристов сменили голоса прихожан. Слепящее солнце раннего лета обжигало. На лице мальчика-служки густо рассыпались веснушки и плохо сочетались с приглаженными аккуратно на прямой пробор вихрами. Отзвуки нестройных голосов прихожан плутали в сводах храма и пугливо вылетали на улицу.  Вечерю предыдущего дня, как и положено, батюшка Евстафий отстоял на коленях, хотя и болели они неимоверно. Не помогли ни сено, расстеленное на полу храма к Троице, ни вечернее, после молитвы, растирание матушки Анны. Ощущение праздника окончательно растаяло в голосах прихожан, и Петровский пост был избавлением от тяжких дум и предчувствий.
Отцу Евстафию было о чём задуматься. Четверо его сыновей служили в армии Верховного правителя России и старшие дочери замужем за белыми офицерами. Беспокоила его судьба младших детей. Ещё в начале года от расстрела его спасло стремительное наступление белых, теперь вряд ли удастся избежать преследования. Семинария опустела несколько месяцев назад. Захватившие город большевики открыли в здании семинарии трудовую школу. Хор семинаристов, радовавший чистотой голосов и гармонией исполнения,  распался. Всё, что напоминало о недавней мирной жизни губернского города, безвозвратно кануло в лету.
С семинарской слободы от реки поднимался туман. Казалось мир городской жизни, ограниченный туманом, находится в полной безопасности. Мальчишка привёл из Нижегородки пегую лошадь, запряжённую, в пустую телегу.  Отец Евстафий уже принял решение не покидать города и телега с лошадью ему не пригодились.
 Отец настоятель разоблачился, вышел во двор и отправился в сторону дома. Берёзовая рощица вокруг храма едва слышно трепетала свежей, молодой листвой. Дорога к храму была размыта вчерашним дождём и в колеях ещё стояли большие лужи.
От собора до дома отца Евстафия недалеко – пересечь перекрёсток Большой Ильинской и Александровской и вот он родной дом.  В памяти всплыло старое название улицы – Семинарская: «Как быстро растёт и меняется город! Что теперь будет с приходом к власти большевиков?» Вспомнились настоятелю слова преподобного Дионисия в утешение: “Монаху нечего терять; если и доведется умереть на деле проповеди, и это вменится в жертву Богу. Об одном прошу Бога, чтобы Он послал мне христианскую кончину непостыдну и мирну”.
Из створа улицы тянуло ароматом свежеиспечённых пирогов и кофе. «Хозяюшка моя хлопочет!»- подумал отец Евстафий и улыбнулся тихо и светло в усы. Семья священника занимала Соборный дом. Таких дома была два. В ближайшем к перекрёстку жили преподаватели семинарии, служители церкви с семьями. В дальнем доме, ближе к дому купца Костерина,  жила семья протоирея.  Большинство усадеб  на Александровской опустело. Ещё 1918 многие хозяева уехали из города, кого-то уже расстреляли большевики, кто выехал в последние дни. Эти утренние часы могли быть наполнены тишиной, но с севера слышалась канонада взрывов, винтовочные выстрелы и звуки мотора аэроплана.
Тем более странно зазвучал бой домашних часов. Пробило девять.
Дома отца Евстафия встретила любимая жена – Анна Васильевна. Запыхавшаяся, в домашней клетчатой юбке, в белой льняной блузе, с завитками волос прилипших на лбу и на шее, она виделась настоятелю домашним ангелом, призванным спасти от всех бед. Младшие дети ещё спали. Утренний кофе, пироги с вязигой и толстые стены дома несли умиротворение, пусть и ненадолго.
***
- Слава Богу, матушка, успели всех раненых вывезти из лазарета в соборе, - обратился к супруге  отец Евстафий.
На широких половых досках гостиной солнечные лучи играли в догонялки с тенью от кисейной занавеси на открытом окне.
- Что думаешь, любезный друг Анна Васильевна, о решении оставить детей в городе? – продолжил он, всматриваясь в молодое и никогда не унывающее лицо матушки Анны.
Со стороны железнодорожного вокзала были слышны ухающие звуки артиллерии колчаковцев.
- Господь милостив, батюшка, пошлёт и нам спасение. Может и не тронут большевики детишек, - выражение лица матушки Анны сменилось со смиренного на озабоченное, и вдруг на оживлённо радостное. Прошлёпав  босыми пятками по тёплому полу, в одной ночной рубашечке, в гостиную вбежала самая младшая из дочерей отца Евстафия и матушки Анны. Он оперлась ручонками на колено, сидевшего за столом отца, и подняла вверх заспанное лицо.
- Варюшка! – воскликнул радостно отец Евстафий, перекрестил девчушку, посадил на колени и поцеловал в маковку, где светился золотом в лучах солнца непослушный завиток.
- Ангел мой, - обратился он к ещё горячей ото сна дочери, прильнувшей к его плечу, - как спалось? Красивые сны нашептал тебе на ушко Господь?
Варюшка маленькой ручкой разгладила усы батюшки и пролепетала:
- Красивые, - и снова вернулась в сладкую полудрёму на отцовском плече. Отец Евстафий прижал бережно дочь к себе, при повторении звука выстрелов артиллерии, но не высказал вслух опасений, а подумал: «Спаси Господи дитя! Пусть думает, что это всего лишь летняя гроза!»
- Вот и ладно, - улыбнулся в усы отец Евстафий, - поди, умойся, оденься и завтракать, мне уже скоро на службу.
Он снял дочь с колен и аккуратно поставил на пол. Девчушка мигом исчезла в дверях, торопясь успеть к завтраку.
Старшие дети привели младших и помогли им усесться за стол. Завтрак прошёл под тихий лепет младших - Аннушки и Варюшки. Затихли звуки боя.
Проводить на службу отца Евстафия собрались все. Младшенькая забавно водила ручонкой в воздухе, благословляя батюшку в дорогу.
***
К девяти утра переправа основной части войск, в северной части губернского города, была почти завершена.
Над позициями кружил вражеский «Фарман». Человек в папахе с красной звездой был зол. В авиаотряде, после активной разведки в предыдущие дни, кончилось горючее. Выстрелами из винтовок с большим трудом удалось отогнать аэроплан противника.
Мелочные неудачи этого дня не останавливали человека в папахе. Командарм бросил  дивизию под его командованием на этот участок фронта, рассчитывая, что она справится с этой сложной задачей.
Губернский город на правом берегу реки защищали отборные части армии Колчака.
Человек руководил операцией с левого берега реки. Контролировал своевременную доставку боеприпасов и подкрепления. Авиаотряд получил горючее к концу дня, и возобновилась воздушная разведка, бомбовые удары по вражеским позициям.
Человек в папахе с красной звездой не покидал своего наблюдательного пункта. Надоедливый вражеский аэроплан кружил над рекой, нанося удары по переправе. Ещё один заход на круг и очередь из авиапулемёта всё-таки зацепила комдива. Кровь залила лицо. Пуля засела в черепе. Ординарец перевязал командира и увёз его прочь с позиций в безопасное место.
Военная операция продолжилась без комдива. Дивизия выполнила свою задачу.
Измотанные боями военные части вступили в губернский город. На улицах их встречали рабочие железнодорожных мастерских, жители окраин. В опустевшем центре, в каменных особняках на Александровской разместился штаб дивизии и политотдел. Дивизия получила временную передышку, и город превратился в военный гарнизон красных.
Странным было это соседство на Александровской улице. По заведённым правилам, каждый день, мимо штаба дивизии, в одно и то же время, на службу и со службы, медленно, величавой походкой шёл высокий пожилой священник. Шёл, не оборачиваясь, уверенно, что вызывало мало удовольствия у красных командиров.
Человек, теперь уже с перебинтованной головой, поинтересовался:
- Что за контрреволюционный элемент?
- Поп-то? Настоятель кафедрального собора, что на следующей улице. Пятая армия не успела разобраться. Сколько раз зимой, без отопления, с одурманенными религией верующими, в храме на ночь закрывали, не помогло. Продолжает идти народ в храм.   Ничего и до него дойдёт очередь!
Но мысли человека с перевязанной головой были заняты другим.
- Боевой дух товарищей Зоя Павловна обещала поднять сегодня на концерте. Молодец, быстро сориентировалась, театр заняла на Центральной улице. Как порядок в городе восстановлен?
- Да, товарищ комдив! Товарищ комиссар - начальник политотдела считает, что нужно сделать памятную фотографию, запечатлеть факт истории – взятие губернского города!
- Да куда ж я с такой красотой на голове.
- Памятнее будет! Мастерская недалеко, на Верхнеторговой площади. Пригласим всех командиров и запечатлимся!
***
Вечерять после прихода большевиков в город было тягостно. Казалось, ангел на картине в гостиной, и тот опечалился. По мостовой то и дело грохотали копыта лошадей, колёса подвод. Слышны были квакающие сигналы и грохот двигателей автомобилей.  Город вновь ожил, но чужой, опасной, незнакомой жизнью. С введением комендантского часа ходить на службу в утренние часы отцу Евстафию станет сложнее.
Но он и матушка Анна старались не унывать. К вечернему чаю пришла одна старших дочерей Евгения, оставшихся в городе, вместе с маленькими детьми.
Матушка не оставляла надежды на лучшее и затеяла музыкальные посиделки. В гостиной собралась вся семья. Отец Евстафий занял любимое кресло. И зазвучала музыка Шопена. Удивительным образом, после нескольких месяцев осени предыдущего года и холодной зимы власти большевиков, любимое матушкино фортепиано избежало экспроприации.
Среди цветов поры осенней,
Видавших вьюгу и мороз,
Вдруг распустился цвет весенний -
Одна из ранних алых роз.
Пахнуло вдруг дыханьем мая,
Блеснуло солнцем вешних дней,
И мнилось - гостья дорогая
Мне принесла, благоухая,
Привет из юности моей!..
Романс Ивана Аксакова, звучал приветом из далёкой, спокойной жизни, без убийств, без войны.
Матушка Анна взяла новый аккорд, и прозвучало совсем неожиданно в такой вечер:
Мне наскучило, девице,
Одинёшенькой в светлице,
Одинёшенькой в светлице
Шить узоры серебром!
И без матушки родимой
Сарафанчик мой любимый
Я надела вечерком –
Сарафанчик, расстеганчик,
Сарафанчик!
Песенку подхватили и дети помладше. Матушка всё играла и играла.
***
Сквозь закопченные, засиженные мухами окна железнодорожных мастерских слабо пробивалось утреннее летнее солнце. Высокие двери цеха были открыты настежь. Ванька, парнишка лет шестнадцати, был занят важным делом. Ему, чернорабочему, доверили особо поручение. Ванька малевал лозунг к митингу в честь взятия города частями Красной Армии.
Три с половиной аршина красной материи были реквизированы партийной ячейкой из лавки купца Самохина. Штука кумача чудом осталась в лавке брошенной купцом, «ввиду спешного отбытия перед приходом красных», и была реквизирована «на нужды революции».
Ванька малевал с удовольствием, разве что, только не высунув язык. Пока всё шло ладно. «Матвеичу должно понравиться», - думал Ванька, заканчивая лозунг.
Степан Матвеевич – глава партийной ячейки вернулся с Красной Армией. Работы в мастерских из-за взрыва железнодорожного моста были временно приостановлены. Рабочие ждали, когда путейщики закончат работу и восстановят железнодорожное сообщение.  Вот и поручили Ваньке партийное задание, как грамотному.
Ванька как будто плыл по волнам красного цвета и вспоминал последний Первомай при большевиках, ещё в 1918 году. Тогда он,  совсем малой парнишка, шёл в колонне по Центральной улице, рядом с «Матвеичем», и улыбался солнечному майскому дню.
Под правую руку «Матвеича» держала Акулина Павловна – молодая бабёнка, с румянцем во всю щёку, цвета кумача. Левой рукой,  прихватив за два конца, она придерживала алый платочек  вокруг шеи. Глаза Акулины радостно сверкали в лучах весеннего солнца. Все были возбуждены от накатившей свободы и весны, так рано согревшей город. В городских усадьбах цвели сирень и черёмуха, что бывало  весьма редко в этих широтах.
Акулина, или по-простому – Акулька, имела виды на «Матвеича». Как же лихо она отплясывала под гармошку и выводила частушки:
Барыня околела, много сахару поела, а я
Пошла плясать
Дома нечего кусать –
Сухари до корки,
На ногах опорки!
Чего стоили её вскрики под гармонь вместо припева с «аканьем». Мужики – рабочие постарше и те, ухмылялись в усы и потряхивали головой.
- Чего, Ванёк, рот-то открыл, гляди – муха залетит, -  бросила Акулька Ваньке, застывшему в онемении от её плясок и вскриков. А потом ещё и пристукнула каблучком.
Красивый был Первомай…
Ванька вспомнил и другой Первомай, пока был жив отец. Ходили большевики вместе с семьями на берег реки, вроде как в честь Пасхи. Пасхальная неделя совпала в тот год по датам с Маёвкой. Идти пришлось за овраг Сутолоки, маленькой речушки, за деревню Большая Новиковка, на противоположном берегу оврага, и ещё дальше дачи самого помещика Новикова.
 С Лысой горы, где проводилась Маёвка, открывались заречные дали, в голубой дымке. Широко, свободно дышалось там…
Ванька закончил лозунг. Осмотрел его со стороны. Краске нужно было дать время хорошо схватиться. Митинг был назначен на послеполуденный час. Времени до митинга ещё было достаточно.
Ванька смачно плюнул в сторону, растёр сапогом и зашагал домой обедать, предусмотрительно закрыв двери цеха. Долгий путь вдоль путей к вокзалу, а дальше идти  приходилось через «царские ворота». Деревянная арка была построена в честь прибытия в город императора. Императора расстреляли, а вот арка так и осталась стоять. Ванька плюнул ещё раз, выказывая «кто теперь здесь хозяин», и окинув взглядом Вокзальную гору, направился в сторону Никольской привокзальной церкви.
***
Митинг на Верхнеторговой площади собрался многолюдный. Рабочие мастерских, прислуга, жители окраин.
Ванёк прихватил на митинг своего друга детства – Яшку Вербицкого. Еврейчик Яшка был подмастерьем портного. Лет с десяти ходил в сиротах, и поэтому жил у своего дальнего родственника, державшего портняжную мастерскую. Шустрый и верткий Яшка был на год старше Ванька, но был худ. Оттопыренные уши смешно контрастировали с заострённым, вытянутым лицом.
Ветер с реки раздувал лозунг и хлопал им так, что вырывал древко из рук. Яшка держал древко цепко, но веса ему явно не хватало справиться с силой ветра. Ванёк повёл друга ближе к помосту, украшенному красными флагами.
- Товарищи! Граждане и гражданки! Жители Уфы! Сегодня мы празднуем в вашем городе  победу над врагами революции! Нанесён ещё один удар по контрреволюции и буржуазии! – начал свою речь один из красных командиров.
- Смотрите, - кричал он, указывая в сторону Вокзальной горы, - отсюда ещё видны пятки колчаковских золотопогонников, удирающих от штыков рабоче-крестьянской Красной Армии! Наша дивизия умело и точно разбила части белой армии, засевшие в Уфе. Их упорное сопротивление было сломлено!
Лозунг хлопнул, и митингующие подхватили волну дружными хлопками.
Командир продолжил:
- Банда Колчака, прикрывая отход своего бронепоезда, расставила артиллерийские орудия посреди ваших домов. Наши авиаторы были вынуждены наносить удары с воздуха по позициям колчаковской артиллерии, но не обходилось без ошибок, - оратор стал говорить тише и придал лицу скорбное выражение.
- Мы просим у вас прощения за нанесённый урон вашим жилищам! Но и мы понесли серьёзные потери. Товарищ начдив был тяжело ранен в голову, он не может здесь разделить с нами радость победы! Но он верит в нашу победы, как и вы! Нам нужно быть крепкими! И нам нужны крепкие полки из добровольцев, готовых продолжить борьбу с врагами революции и нашего социалистического Отечества! Вступайте в ряды Рабоче-Крестьянской Красной Армии!
Ванька и Яшка переглянулись, лозунг вновь хлопнул, и грянули дружные хлопки.
- Помните, товарищи, в основе нашей армии лежит высокая, святая идея – освобождение всех угнетённых народов! Мы знаем на кого опереться в нашей борьбе – это вы товарищи! Верим, вы будете геройски бороться и побеждать за счастье трудового народа! Ура, товарищи!
Лозунг затрепетал на ветру, снова поднявшемся с реки. Друзья с трудом его удерживали в руках, а из глаз их катились слёзы радости. На трибуну вышел новый оратор и продолжил.
- Но не всё так прекрасно в городе, как должно быть. Вот, товарищи приказ нашего начдива, - оратор показал собравшимся листок бумаги в руке.
- Читаю, товарищи. «Приказываю квартальным комитетам, домовладельцам и жильцам домов принять решительные меры по уборке улиц и дворов».  Это недопустимо, товарищи! В стране буйствуют тиф и холера. Необходимо бороться с ними как с врагами революции и не допускать антисанитарии!
Вперёд вышел первый оратор и провозгласил:
- Мы должны крепко держать винтовку в руках, и каждый должен относиться к своим обязанностям, как честный и добросовестный солдат революции. Не за горами солнце нашей победы и счастье трудового народа! – и  вдруг неожиданно запел,
- Вставай, проклятьем заклеймённый,
Весь мир голодных и рабов!
Все стоящие рядом с помостом дружно подхватили:
Кипит наш разум возмущённый
И смертный бой вести готов.
Яшка и Ванька со знанием дела подпевали, пытаясь различить свои голоса в общем хоре, и не могли.
Весь мир насилья мы разрушим
До основанья, а затем
Мы наш, мы новый мир построим, —
Кто был ничем, тот станет всем.
Слова «Интернационала» свободно взвивались вверх, а потом потоками ветра их разносило по всем городу и звучало громогласно и уверенно:
Это есть наш последний
И решительный бой;
С Интернационалом
Воспрянет род людской!
***
Мать кричала истошно, в надрыв. Причитала уже сиплым голосом, не останавливаясь и захлёбываясь собственными слезами. Ванькины младшие сёстры стояли у порога, в сенях,  и, вытирая грязными кулачишками лица, плакали в три ручья.
- Куды ж ты, сыночек, собра-а-ался!? На кого оставляешь? – Ванька стоял, насупившись, делая вид, что не замечает причитаний лежащей на полу и вцепившийся в его ногу матери. Он теребил уши узелка, в котором уместились все его пожитки и ржаная краюха.
 Совсем по–детски, он шмыгал носом и продолжал говорить, пытаясь перебить всхлипы матери:
- Да. Яшке Вербицкому можно!? А мне, почему нельзя!? Вон он худосочный какой, Яшка-то. Того и гляди винтовка его перетянет и уронит. Он и дрова-то рубить не умеет, а его взяли, как есть взяли в Красную Армию. У них целый отряд из евреев получился, чего я-то не могу с ними пойти?
- Яшка – сирота-а-а! Прости Господи! – продолжала причитать мать, - а на нас ещё три рта, кто их кормить-то будет!? Помру я без тебя, сыночек, не выдюжу-у-у!
Лаем и завываниями поддержал на улице хозяйкин плач Полкан. Ванькина душа не выдержала таких метаний. Смахнув рукавом слезу, Ванька наклонился к матери, присел на корточки, обнял и прижался к ней. Мать перестал кричать, но продолжала всхлипывать. Подбежали сёстры мал-мала меньше, и уткнулись белобрысыми головами в Ваньку и вздрагивающую мать.
- Ладно, мать, ладно, - стараясь казаться взрослее, выдавил из себя Ванька, - не уйду с красными.
Мать приумолкла и стала слушать, что дальше скажет Ванька.
- Останусь здесь, в городе – может в Чеку возьмут, туда тоже звали служить, паёк обещали.
Мать отняла лицо от Ванькиной груди и посмотрела на него.
- Вань, может блинцов испечь? Ржаных? Как ты любишь? И малые порадуются, да? 
- Ладно, давай блинцов, - вздохнул Ванька, выдавил из себя улыбку и разворошил волосы ладонью сёстрам по очереди. Те с визгом и писком побежали в дом.
***
Звучал благовест масляно-густо. Наполнял внутреннюю пустоту тщедушного человеческого тела, заставлял его вибрировать в такт, очищая от скверны. Колокол Воскресенского собора был слышен в округе на несколько вёрст.
На смену благовесту вступил трезвон весело и звонко.
Храм был наполнен прихожанами. Слякоть не остановила верующих в этот особый праздник для города и кафедрального собора. Снег с дождём неожиданно прекратился. Сквозь черно-смоляные тучи пробились солнечные лучи слабые тонкие, как и обычно, к исходу осени.
Через тяжёлое дыхание массы людей, покашливание, шарканье старческих ног расчищал себе дорогу голос отца Евстафия:
- Возлюбленные братья и сёстры мои! Именую вас так, ибо обрели мы с вами не токма обитель общую в стенах храмах Господня. Мы разделили с вами крест тяжёлых испытаний, выпавших нашему Отечеству в эту гибельную годину.
Предки наши особо почитали Богоматерь - заступницу Нашу во все времена. Мы, как и они, глубоко веруем в Её небесное представительство рода христианского и всегда обращались к Ней заступнице с усердной молитвой в своих скорбях и бедствиях.
Источник Благодати в земле нашей – икона Казанской Божьей Матери Уфимской, по месту нахождения Богородской.
Всем нам памятна история обретения иконы Защитницы нашей. История простого мирянина Стефана, обвинённого в грехах тяжких, и не нашедшего сил терпеть более страдания и преследования. В этот страшный для него час сошла с небес Споручница наша, трижды призывала его гласом. Лишь в третий раз Стефан уверовал в видение своё и призвал священника и односельчан своих к месту обретения иконы.
Стефану токма сошла в руки икона Пренепорочной Владычицы нашей, обратилась ликом к его невиновности.
Так и мы уповаем на спасение Царица наша Небесная. Веруем в Твоё заступничество и молим в скорби и бедствии. 
- О, Милосердная Мати, не отрини слез и воздыханий наших, с верою и любовию к Тебе приносимых: пред иконою Богородскою услыши ныне молящихся и на путь спасения настави, и душ наших грехи исцели, от земли Уфимския вся пагуби потреби, Ты бо еси людем сокровище вечнаго спасения и источниче Божественныя благодати.
Стихла молитва, и воцарилось короткое молчание. Вечность накатилась волной, захватила и унесла всех молящихся в храме, далеко из этого времени, из этих мест. Было слышно, как в тишине ещё трепещет от дыхания пламя свечи на амвоне перед отцом Евстафием.




***
Беспросветная ноябрьская ночь, без единой звезды, затягивала как в чёрную бездну колодца. В комнате отца Евстафия и матушки Анны, чуть жива, теплилась лампадка перед иконой.
 По крови отца Евстафия ещё растекалась выпитая за ужином рюмочка лафиту, в честь праздника Казанской Божьей Матери. Он с трудом встал на колени перед иконой и обратился к Богородице с молитвой.
Последние ночи были особенно сумрачны и ужасающи. Из двора особняка Костерина, по ночам,  были слышны хлопки винтовочных выстрелов. «Вновь невинные души страдают», - мысленно обратился к происходящему протоиерей, - «Сколько их, сколько ещё будет отнято…» Он осенил себя крестным знамением и продолжил молитву.
После отхода дивизии, захватившей город летом этого года, власть в руки взяла губернская Чека. Батюшка Евсатфий не раз вспоминал слова владыки Андрея, что большевики праведники – какие высокие цели ставят ради народа, вот средства используют ужасающие, неприемлемые.
В городе всё чаще стали говорить о распространении тифа и холеры. Многие горожане страдали от голода. Крестьяне, напуганные продразвёрсткой и расстрелами, не торопились везти в город продовольствие. Лабазы на Верхнеторговой площади опустели ещё летом, с приходом большевиков. Население города за последние месяцы сократилось в несколько раз.
В дверь дома беспорядочно и громко стучали. Батюшка поднялся с колен и услышал тихий плач младших детей.
Дверь открыть не успели, её выломали, ворвавшиеся в дом чекисты.
- Ты – поп? - ткнул пальцем в грудь протоиерея молодой человек в кожанке. Его лицо батюшке не было знакомо: «Не из местных, не из прихожан», - мелькнул мысль в его голове.
Красноармейцы в грязных сапожищах разбрелись по дому.
- Ты арестован, по приказу революционного трибунала губернского Чека, -  продолжил молодой человек в кожанке, - сейчас мои красноармейцы проведут у тебя дома обыск.
То, что происходило в доме, скорее было похоже на прямое уничтожение всего принадлежащего семье священника.
Книги выбрасывались с полок и топтались подошвами грязных сапог, стоял звон, разбиваемой посуды. Молоденький красноармеец, в пылу революционной борьбы, двумя ударами штыка выколол глаза ангелу на картине в гостиной.
Дети стояли вкруг матушки Анны, прижавшись к ней, и уже молчали. Страшные, в отблесках пламени свечей, метались тени красноармейцев по дому священника.
Отец Евстафий едва успел попрощаться с детьми и тихо произнести: «Молитесь за наши души…», - прижать к себе в своих широких объятьях семью, а его уже прикладами винтовок стали выталкивать из дому.
*** 
Ванька стоял в карауле у кабинета следователя губчека. Уже не первый час допрашивали батюшку из Воскресенского  собора. Ванька знал его с малых лет и у него дрожали колени, только от мысли, что мать узнает о его сегодняшней встрече на службе со священником.
Из кабинета были слышны крики следователя. Ваньки знал, что следователь на два года его постарше, успел повоевать против Колчака, а сейчас боролся с контрреволюцией в их городе.
Голоса священника слышно не было. Иногда раздавался звук падающего тела или глухих ударов и стонов.
Неожиданно дверь распахнулась, и из кабинета вывели батюшку. Он был в одном исподнем. Волосы священника превратились в один спутанный ком из-за сгустков крови на бороде и голове. Он с большим трудом переступал босыми ступнями, каждый шаг отдавался болью, отёкшие больные ноги плохо его слушались.
Красноармеец его сопровождавший стал толкать священника в спину прикладом.
- Воронов, - услышал Ванька голос следователя, - поступаешь в распоряжение товарища Липеньша. Будешь сопровождать попа вместе с другими красноармейцами к месту исполнения приговора.
- Есть, товарищ следователь, - без особого энтузиазма откликнулся Ванька.
Ваньке доверили управлять пегой кобылкой, запряжённой в подводу. Взвод красноармейцев отправили за Сергиевское кладбище для исполнения приговора над священником.
Батюшка Евстафий сидел на подводе и его била от холода дрожь. Ног он уже не чувствовал. Дыхание в морозном ноябрьском воздухе оседало ледышками на окровавленных усах. Он вспомнил, прервав слова молитвы, как младшенькая из дочерей – Варюшка любила зимними вечерами сидеть у него на коленях и обирать ледышки с замерзших усов. Ему стало тягостно от мыслей о детях, и он снова стал молиться о спасении их души.
На окраине города священник сквозь отёки глаз заметил два еле заметных силуэта – маленький и повыше. Мальчик и его отец сняли картузы и так остались стоять с не покрытыми головами, провожая не то священника, не то реквизированную у них кобылку.
Миновали женский Благовещенский монастырь и поднялись выше, на Усольскую гору. Вот и Сергиевское кладбище. Ни огонька, ни дыма вокруг. Батюшку заставили сойти с подводы и тычками в спину повели к месту расстрела.
Командир взвода зачитал приказ, из которого Ванька запомнил одну фразу: «Дважды виновен, потому что поп». Фраза повторялась несколько раз и засела в Ванькиной голове, как заноза.
По команде «пли», Ванька, зажмурил глаза и представил завораживающую картинку, Акулька расчёсывает тонким гребнем распущенные волосы, встряхивает головой, и начинает вплетать в косу атласную красную  ленту, подмигивает Ваньке. От звука залпа выстрелов пегая кобылка встревожено дёрнулась на месте, и Ванька, с зажмуренными глазами, упал с края подводы на сено внутри и тут же открыл глаза, почувствовав запах крови, пропитавшей всё насквозь.
Ещё несколько дней у дверей тюрьмы, Ванька встречал старушек,  проводивших панихиду по батюшке Евстафию, и его нос словно опять чувствовал запах крови священника из сена в подводе.
***
Матушка Анна вернулась из концентрационного лагеря совсем тихая и безмолвная. Тиф окончательно сломил её здоровье. Через два месяца она перестала вставать с постели. Сухими, без слёз глазами она смотрела на цветок одуванчика. Иногда, положив руку поверх одеяла, тонкими, посиневшими пальцами, перебирала невидимые клавиши фортепиано. Дети знали, что так она играет Шопена, любимого композитора батюшки.
В минуты, когда она ушла из жизни, наступила хрупкая, звенящая тишина.
Не подвластно человеку сохранить свою жизнь и жизнь  близких.
На всё воля Господа.