Пятница, тринадцатое

   

   Нужно было встать в 3.45,  я завела будильник сразу после ночного чая, вслед за которым всегда принимаю лозап и аспирин кардио. Уже не помню, сколько лет прошло, как великий кардиолог Лиля Федоровна Николаева посоветовала мне не пропускать их прием на ночь, чтобы избежать инсультов-инфарктов. Действует, однако, и ободряет – во всяком случае, скорость движения не замедляется, замечаю, что еще способна быстро ходить и даже бегать вприпрыжку…
   После легкого завтрака с кусочком отварной индюшатины и чашкой слабенького кофе я потрепала загривок любимой вестке, пробормотала – пока-пока с поцелуем спящему мужу и отворила дверь в предрассветную тишь, наполненную свежим шуршанием снега. Ноги сами затанцевали вдоль сугробов, захотелось даже разуться и окунуть их в целебный холод. Я так делаю иногда на ночных прогулках с Джи, когда никто все равно не увидит. Но нужно было еще заскочить к сбербанкомату, чтобы снять карманные деньги, а остальную часть  пенсии перевести на кредитный должок. Неприятный способ существования в долг догоняет меня уже года три, и, похоже, затянется, потакая моей слабости делать подарки, но я не испытываю  острого беспокойства. Даже нравится, что каждый год мне увеличивают кредитную сумму на десять тысяч. Значит, кому-то очень нужно забавляться с моими грошами. Да и пожалуйста…Беспроцентные отношения с банком меня даже умиляют.
  В полчаса ходьбы  до электрички мне почти никто не встретился, но в последние десять минут набежало столько народу, что  пришлось поточнее рассчитать точку попадания с платформы в двери вагона. И откуда кто берется в половине шестого утра на пустынном дачном полустанке? Ранние пташки подмосковных провинций как правило, молоды, энергичны и все как один глухие, - из наушников несется нескончаемый басовый драйв, округляющий глаза до холодных рубликов сдачи в электронных автоматах. Общение – исключается, даже если очень нужно попросить хотя бы подвинуться на свободное место. В лучшем случае тебя не пошлют на матерном сленге.
   Самое  время принять удобную позу и вытянуть ноги выпадает с приходом контролеров – вагон пустеет примерно на две трети, а на свободных сиденьях остаются пачки сигарет, бумажные платочки и примятые журнальчики с кроссвордами. Освобождаясь от плена соседних локтей, я слегка открываю глаза – до чего спокойно спится с ветеранской картой в правом кармане. Процедура ловли зайцев в наших электричках когда-то вызывала  и у меня дрожь в коленках, и мне всегда казалась ненормальной эта охота. До сих пор убеждена, что электрички и метро, вообще весь общественный транспорт должны быть на дотации государства, и я всей душой сочувствую беглецам. На следующей станции  зайцы гурьбой пробежали вдоль вагона и, потолкавшись в проходе, расселись по местам шапочной брони.
  В момент второго безоблачного погружения в сон я набросила крючок на свой коробок, чтобы ни одной мысли не пролезло в сознание. Полный и безоговорочный протест мыслительному процессу превзошел  сам себя -  уже в следующее мгновение  мне снилось нечто, дарующее покой и спасительное одиночество. Сон – это такое состояние, в  котором участвует только душа, всё остальное не надобно. Подозреваю, это именно то, что запрашивает у человека Всевышний.  При этом человеку подвластен только навык сознательно входить в сон и выходить из него, содержанием нам управлять не дано. И кто там режиссер монтажа?
  Очнулась точнехонько на подходе электрички к нужному перрону, тело вынесли из  вагона попутчики. Метро промелькнуло  в привычной заторможенности чувств, но топать до проходной по гололедице совсем не хотелось. Таксист азиат запросил вместо ста двести рубликов, даже и слова поперек не сказала.  – Да на тебе на твою многодетность. Зато охранник вежливо поднял шлагбаум, и через минуту я уже входила в искомую дверь. На телефоне запомнила время 8.30 утра.
  Мне предложили примерить белый халат, один, второй, третий. То мал, то тесен в плечах, то длинноват-коротковат. - А попробуйте найти мужской… девушка обрадовалась, халат оказался впору, даже удалось застегнуть и чуток подвернуть рукава. Наконец, меня привели в какой-то тускло освещенный коридор, больничная койка будто подпирала стену.
   Тот, кто лежал на кровати, мой сын? Голова  забинтована так, что непонятно, а чем он дышит? Руки безвольно лежали, кажется, отдельно от тела. Но привлекли внимание пальцы – длинные, чистые, ухоженные, теплые, живые. Я слегка погладила их и поднырнула рукой под ладонь, захотелось найти и послушать пульс. Накрыла другой рукой. Захотелось найденный пульс  поднять и поднести к щеке.  Мелькнула мысль, что материнское чувство так и рождается – от способности слушать биение сердца. Этак я любого мальчонку до сорока могу записать в сыновья. Мне запросто удается сказать, например:
- Сыночек, родной, живой, милый ты мой! Что  и делаю без запинки и без сомненья, и отчего у меня незаметно начинают течь настоящие слезы. Мне его жалко до глубины души, до сердечной боли, до невыговоренной тоски-печали, до последней даты на памятной плите.  И я вкладываю эту жалость в ласковый голос, в сострадательный взгляд, в горячую слезу, которую его рукой вытираю. Я вижу на запястье  наколку, но мне, именно мне - какая разница, что на ней?  Мне важно только его тепло и его биение сердца. Тут он садится на этой больничной койке, большой и сильный, такой хороший, настоящий, родной, что невольно его обнимаю за шею, прячу голову в плечо и затаиваюсь как птичка на дереве, чтобы задержать дыханием  это сладкое чувство родства…
     А потом халат с меня сняли и оставили сидеть перед опустевшей койкой, на которой валялись скомканные бинты. Что за сильное чувство мне только что досталось? Откуда? Из каких таинственных снов вселенской печали? Из чьего непомерного материнства? Кажется, в каждом мужском пульсе бьется кровное чувство материнской любви, и чем больше его, тем ярче оно передается из участливых рук в просящие руки.
   Было десять утра, когда за мной пришли и повели по лабиринту длинных сумрачных коридоров. Дверь в камеру была открыта,  сразу бросились в глаза грубо оштукатуренные стены, двухярусная жесткая кровать и твердолобый стол цвета запекшейся крови. Посередине. Точно напротив зарешеченного квадрата. Окном называть  - кощунство.
  Кровь запеклась и на полу возле кровати. Кто бы знал, что я содрогаюсь при виде любой крови? Пусть даже капелька от кухонного пореза, а меня охватывает боль. Даже стала думать, что там где кровь, там и вьются демоны, жаждущие гибельных событий.
  Щупленькая женщина лет сорока проворно застелила нижнюю кровать, расправила суконное одеяло и мокрой шваброй подмахнула бурые пятна с разводами пыли. Отступая от швабры то в тот угол, то в другой, я хотела увидеть её глаза, но она ни разу на меня не взглянула. И вот тяжелая дверь громыхнула за ней, как будто тоннами груженая вагонетка, и я осталась одна. Вообще одна. На всем белом свете. До смертного часа. До судного дня.
   В несколько секунд  тело отяжелело десятикратно, на плечи легло еще тысяч десять мучительной жизни. В одиночной камере.  Мне с трудом удалось перекинуть застывшую массу к спинке кровати, уцепиться за поручень, чтобы не свалиться. Уже подкашивались отекшие ноги. За решеткой мелькнули неясные пыльные тени. Мысленно смерила расстояние – метра три с половиной. Сделала пару мелких шажочков и сама себе захлопала в ладоши. - Это ли не победа? – Хихикнула себе под нос, но  вдруг отчаянно в голос расхохоталась.
– А кому какое дело? До меня? До этой чужой и чуждой мне истории с убийствами, наколками, обрезами и трупами? Хохот из меня катился каскадно, будто плевками с наплывами всхлипов и воющих подголосков. Хохот отталкивался от диафрагмы, восставал  через дыхательный столб и выбрасывался наружу как огонь из трубы вместе с гарью. Хохот ущемил мне легкие,  вызвал мышечный спазм. Я попыталась его сбить ладонями. Мне нужно было от него избавиться, как от врага,  и  в следующий миг инстинкт выживания подтолкнул тело к решетке. 
   Руки сами ухватились за арматурные прутья, а всё, что было когда-то мной, стопудовым мешком повисло под серым квадратом. Слезы сами хлынули наружу, обгоняя крик и рыданье, я повернулась из последних сил, оттолкнулась от прутьев, зависла на руках над столом и с жутким рыдающем воплем едва удержала себя от паденья. Но уже подкашивались ноги, сдавливало грудь, голова пылала от нахлынувшего жара. И ещё я помню, что лбом смогла уткнуть свои вопли в слабеющие руки. Так затыкают пробоину в ковчеге жизни. Собой.
- Стоп! Снято! – Услышала крик режиссера, но мне потребовались ещё две-три минуты, чтобы поднять голову, вытереть слезы и выйти навстречу съёмочной группе.