Так запредельно тихо

Слёзы грязными улыбками на запястьях,
и горло сжигает кола с дешевым виски.
Это отчаяние кричи не кричи — не выстонешь.
Море уходит вспять. Море уходит спать.
Это лето ранило тебя.
Осень загнала в тупик.
 А зима и вовсе
с белоснежной улыбкой выстрелила в упор.
И теперь сидишь и давишь слезы внутрь,
 потому что рукава на платье за сто долларов три четверти,
 а сумочку за семьдесят украли вместе с платочками зева,
которые обещают нежность каждого прикосновения.
Украли и вывернули, как душу твою,
 все до последней нитки изгадили,
 изгладили гладкими словами и руганью,
 после которой астма кажется спасением,
 потому что одним воздухом дышать — тошно.
Хочется сжечь всю одежду
и вместе с кожей содрать те места,
 к которым он так прикасался нежно.
 Я ложилась под его широкое холеное тело,
 а на утро мне глаза совесть выедала.
Но вокруг друзья со своими неостроумными шутками и накрашенные ресницы,
 поэтому давишь из себя улыбку
и срываешься только в конце зимы.
Потому что эта белоснежная сука обещала новый лист.
 А только запачкала мартом и дорогами из без того испачканную душу.
 Душит.
Сметение душит.
Тоска душит.
Лаской своей чужие люди бьют по самому больному.
И терпишь.
Да. Спасибо. Справлюсь.
Но как же объяснить им,
что не надо,
ну не надо любить меня.
Дожить бы до лета.
Перестать бы жалеть себя.
Взять бы в руки себя и волю в кулак сжать.
Но рукава эти короткие так бесят,
 что отчаянием падаешь на Невский проспект,
 а после отчаянно — в Неву.
И тихо...
Так запредельно тихо...