И для взора просторного, и для широкого вдоха...

*  *  *


 С монгольфьера-балкона, – в хлопчатых бывалых шортах, –
 в час сиесты сочувственно вслушаюсь в родственный шорох
 стихотворному ритму нечуждой волны понтийской,
 работящей близко. И с берега этой запиской
 о тебе, наследник мой льняноволосый, вспомню.
 Ибо я всё ищу своему землепашеству ровню –
 там, в минутах свиданья на улице Жён Мироносиц,
 где решает отец с нежно-розовой мамой вопросец,
 и в другой стороне – в сочленённой из пик ограде,
 где простится мне всё, и Христа, и язычества ради...
 Где оставлю в осадке я, максимум, дюжину стансов,
 для которых прочтенья без желчи и реверансов
 я хотел бы. Но, впрочем, желание это
 есть типичный симптом для невольника чести, поэта...

 Извини, славный мой, этот мессидж в конверте из Крыма,
 где связались пути, те, что далее вьются незримо
 до родных островов, где на эллинских скалах я вырос,
 хоть по-гречески помню лишь альфу, как Папасатырос.
 В сернокислом году этом, – от несварения Феба, –
 обжигающий зной изливается в августе с неба,
 и в цветах ленкоранских акаций размножился бражник,
 мотылёк, толстобрюхий, как честного вора бумажник.
 Но тугая вода, но первичного лона стихия,
 где и вволю грешил, и смывать порывался грехи я!
 И для взора просторного, и для широкого вдоха –
 хорошо! Яко Кормчий сказал – хорошо, а не плохо!

 Оттого, эллин мой, мне бы очень и очень хотелось,
 хоть и глупо мне брать на себя ожидания смелость,
 чтобы день наступил, когда плыли бы молча мы рядом
 в параллель Партениту, смоковницам и виноградам,
 у границы буйков по сентябрьскому синему Понту,
 вдоль отвесного берега, – не к миражу-горизонту, –
 а вдоль спелых пейзажей из зелени, охры и мела,
 вдоль крупитчатой правды, что не изолгаться посмела.
 Ибо в старом пароле, ещё не отжившем, – "Эллада» –
 на свой лад, но таится пропажа семейного лада…



*  *  *
   

 Татар и Тартара гортанней,
 пылает охра берегов.
 А плечи полночи – желанней
 благоволения богов.
 Таврийской ночью на балконе
 крепчает красное вино.
 Сипит пластинка в патефоне,
 жужжит судьбы веретено.
 Воркует Клава ли Шульженко
 иль округляет зычно рот
 в правах богатых пораженка
 Русланова полков и рот? –
 Поют. И на балконе снова
 так молоды отец и мать!
 Но не разнять мне губ для слова,
 не дотянуться, чтоб обнять...

 А лишь вдыхаю воздух чёрный,
 приснясь, к перилам наклонясь.
 И вижу с высоты дозорной
 сквозь кипарис мелкоузорный
 слоистых гор водобоязнь.
 Удары волн и ласки пены
 отломят от подножья шмат.
 Но выше, вдоль речушки-вены,
 на полном вдохе Ойкумены,
 парит – полвека без измены –
 в ночи белеющий фасад...
 Родимые до вздрога лица. –
 Она тонка и мощен он.
 И снится дом с балконом.– Длится
 догалилеева страница,
 столпов парящих небылица –
 балясины, слоны колонн.