Привал в степи

На небе хворая  луна, кляня бессонницу – страдала,
Считала звезды без конца, - сбиваясь,  снова начинала.
Под нею степь и ни души:  ни человеческой, ни зверя,
Ни шепота ночной травы, ни вздоха,  ни подуновенья.

Вспорхнула птица  - вдалеке  две зыбких тени закачались,
На темном небе,  в мгле ночной,  они едва - едва казались,
То пропадали в никуда,  то так же, тайно,   появлялись,
То приближались и – опять! – внезапно взору отдалялись.

Вдруг потянуло  конским  потом и  слышной  стала дробь копыт,
И в звездном свете  было видно:  на ножнах серебро  блестит.

Один постарше и грузней,  другой, выходит -  помоложе,
Но шрам уже промеж бровей лежит на  юношеской коже.
Вот ловко спешились  они,  окутались ночною тенью,
Коней  стреножили,  пустив щипать траву под лунной сенью.

Ослабив ворот и ремни,  нужду приспичившую  справив,
Привычно выбили искру:  кресалом в кремень трижды вдарив.
Блеснул огонь, они присели, к коленям головы склонив,
Под  нос,  тихонько напевая  одним им ведомый мотив.
Затем  глядят,  как на костре,   кулеш  забулькал в котелке.

Опустошив  его  до дна,  они воздели  очи горе,
Предавшись мыслям о войне и о лихой солдатской доле.

В  молчанье минуло треть часа,  был слышен только треск углей,
Ни что в ночи не нарушало привычный ход земных вещей.

Но тут  служака молодой   заслышал  ржание коней,
Чуть  ощутимое    для слуха,  припал к земле родных степей.
Все было тихо, жеребцы,  друг   другу  мордами   кивали,
Остатки пены  с  чутких губ   наземь  славянскую  роняли.

Почудилось.   Но не до сна – они уже    пасьянс  играют.
На эполетах вензеля полка лейб-гвардии  сияют,
Орлы двуглавые   с гербов  на меди жаром полыхают,
А  за отвагу на  груди у них   Георгии  блистают!

Мерцали угли, пахло дымом, голландским  пряным табаком,
Степной полынью, черным перцем, ружейным маслом и вином,
Щекоча ноздри  горькой смесью махорки  мятной с  чабрецом.


Луна,  по-бабьи  подперев,  рукою немочную  щеку,
Забыв бессонницу и хворь,  мужскому внемлет диалогу.



Один из них, поправив ложе – по  старшинству он был  построже,
Сдавая карты, продолжал:  всегда так водится,  не нами написан  был сей уговор,
В мужской компании прилично вести о дамах разговор,
Перемежая временами,  минуя всякий  светский вздор,  политикой,
Войной и миром,  и претендентом на престол.

Ты, братец, видно, удивился, -  он продолжал,  что я водился  с самим Онегиным  и,  мне, 
Он даже братом доводился  по дальней,  теткиной,  родне,
И странный человек  Арбенин был дружен нам  и откровенен.
Ему в любви везло не очень, он был женат,  но озабочен
Сверх меры ревностью слепой  к  несчастной  эН. /Арбениной/

Я, вскоре,  был  с полком в Самаре,   и знать не мог  о страшной драме:

Арбенин,  гневаясь,  в пылу,  убил красавицу жену,
Вложил в уста ей тайно яду, навет чужой,  приняв за правду.
Затем и сам  сошел с ума,  как говорят,  но  есть  молва,
Что, после бала - маскарада,  убил  кинжалом  он  себя.

Да… жаль  Арбенина и Нину…  задать бы, сукиному сыну…
/К барьеру бы того  Адама,  по чьей вине погибла дама/.

Сорвал  травинку,  пожевал,  в сторонку сплюнул горечь,
Давай,  приятель,  будем спать:  уже давно за полночь.
Шинель накинул, поворчал,  ворочаясь и скоро
Уснул  коротким  крепким  сном до самого восхода.


февраль, 2015