Homage to Joe Brodsky

Пекло июля. Одурь. Морок и лень.
Пиво в разлив весь день, но спасенья нету.
Как бы раздеться, смыться, свалиться в тень?
лучше всего просто сменить планету!
В потном метро парад полумертвых шпрот -
те, кто остались. Заморенный город замер.
Новости только из жизни тюремных камер
(что, впрочем, вполне типично для жарких широт).
В подыхающий город не поступает кислород.

Это дурное лето, бесконечные дни!
Наконец наступет ночь, и, в конец измокнув,
многомачтовый город, включив огни,
шелестит парусами штор в растворенных окнах,
будто готовясь к отплытью. Но
ничего не дует. И незачем ждать, томиться,
вспоминать, любить. Асфальт в темноте дымится,
и куда не двинешь - везде одно.
Этот город идет на дно.

Слишком жарко, чтоб что-то помнить. Вот это тот
несомненный плюс, что имеешь, живя в июле.
То есть, то, что касается рыжеволосой Юли -
я  ее забыл. И на щеки стекает пот,
а не слезы сердца из ледяного ока.
А замученный город стонет, разинув рот,
распахнувшийся в тыщу горящих орущих окон,
и хрипит во тьме. Но нельзя вздохнуть
Город продолжает тонуть.

В этот время лучше торчать в Крыму, убежав тайком
ото всех. Без гроша, но с рыжеволосой Лидой.
И кормиться из рук господних - сухим пайком
золотой пыльцы, от души разлитой
там везде - по лазурным волнам, по волосам,
пресловутых любезных Юлий и юных Лидий.
Собирать из прибоя звезды и спящих мидий -
тех и есть, поджарив. И так, чтоб сам
был молодым. Говорят, что теперь там хлам,

что никто не хочет больше туда к хохлам.
Говорят, что теперь надо ездить греться
дальше - до Турций или до Греций,
до Египтов; и что у них еще там
есть? Да и Лида, добавим, прям уж,
не юна. Стала взрослой и, кажется, вышла замух,
уж, наверно, детей не счесть -
типа, пять или шесть.

Что касается разных Турций - то верно, да;
там есть тоже прибой и небо в жемчужных звездах.
Но тот берег, который помнишь, ушел туда,
где из всех аквалангов разом выходит воздух.
Распростертый город корчится Кольцевой,
тысячеглазым спрутом на раскаленной суше,
и когда отступает жара, ночь доносит в уши
некий невнятный гул. Еле слышный вой
поднимается вверх от остывающей мостовой

через стены и крыши. Как направляя в ночь
некий нечеловечий предсмертный выдох
спрута о всех осьминогих юлях, аннах и лидах,
юных днях и проч. Но в крови точь-в-точь
отвечает такой же гул. Потому что это
и есть настоящий язык поэта;
прежде Будды и Веды, Гомера с Эддой.
Изначальный скрежет немой беды
в реве рыбы, выброшенной из воды.

2013