Пустой шатер...

Пустой шатер
Повесть

«Где обида, там огня нет. Хуже смерти обида немая, лежит невыплаканная то ли в могиле, то ли в колыбели под двуглавой яблоней, и долголикий Бог ту обиду день и ночь оплакивает».
(Ф.Максимов)
               
Молдавия, конец XX века.

Брела по земле цыганского кладбища женщина ссутулившаяся, длинной юбкой темной высохших ковыля да типчака касаясь и вдаль глядя на потускневший горизонт осенний. Много здесь деревьев громадных росло, а ни гнезд не было, ни птиц – стороной облетали местность эту пернатые, оттого что замерло все как будто, жить прекратило.
Цыганка, раньше времени поседевшая, мимо могил медленно проходила, что в холмики превратились с крестами покосившимися. Ведала она некоторых из них историю, тех особенно, на которых свежие следы лап волчьих остались. У одного из склепов водку вылила Шампарила – то был поминальный день.
Вспоминала она часто вечер последний, в поселении цыган молдавских проведенный.  Опустело оно внезапно: бежали из него ромалэ  на земли соседние. Череда несчастий табор постигла, слез много было женщинами пролито, переполнилась чаша проклятий мужских. В то время нелегкое свадьбы ни одной не сыграли, и ребенок ни один на свет не явился, пока день не настал, болезнью шувани  который ознаменовался, произнесшей слова прощальные:
- Снимайтесь с мест этих и уходите. Кибитку мою с имуществом сожгите. Продадите ежели его, счастья и денег не увидите. Бросайте нажитое, ибо только с пустого начав, вы полное обретете. И помните, рромалэ: сами вы себя прокляли!
Перенесли цыгане умирающую в шалаш из кибитки, ей домом служившей, чтобы не стала та смертью оскверненной. Омыли там шувани водой соленой да переодели в одежду новую, и к ночи отошла она в мир иной.
Впервые на похоронах не пели и не плакали. Стояли молдавска рома  дубами молчаливыми и рассеянно плотный столб огня желтого созерцали, поглотил который ведунью старую и все ее травы целебные, пучками развешанные да в коробки сложенные.
Покинул свои землянки табор, начавший жизнь вести оседлую. Ощущал народ цыганский, что изгоняет земля жителей своих, детей у них отнимая, болезни страшные да кошмары ночные насылая.

Была Шампарила из них единственной, кто иногда приходить осмеливался на кладбище это, среди склепов бродить да смотреть издали на жилища брошенные. Поросла местность оставленная таким терновником колючим, что и не пробраться сквозь него. Гуще ковер стал из мятлика да тонконога, конями ладными нетоптаный.
***
Испокон веков собирал Днестр на берегах своих таборы цыганские, по цветущим степям Бессарабии кочующие. Так у подножия горы Цыгановой поселение молдавска рома разбилось. То был единственный табор родовой на земле молдавской, что семьи приезжие соединил в себе, проживавшие до времени недавнего в других городах. Довольны были старики этим фактом и рассказывать не забывали соседним лэяшам  о величии своем и могуществе.
А кони их пепельно-вороные, гнедые, караковые да игреневые по колено стояли в подмареннике канареечно-желтом и хозяев своих бывших нехотя вспоминали, которые заботой своей да любовью уступали значительно нынешним: смуглым да говорливым.
Гордились ромалэ и легендой о волке, цыгана одного съевшем, за палатки островерхие вышедшего, что и легло в название рода этого рувони .   
***
Цыганка молодая, чья стройность подобна степной вишне молдавской была, брела по полю васильковому. Ноги ее босые в травах цветущих утопали, пряный аромат распространявших. Фиалки собачьи вперед тянулись дорожкой извилистой, серо-синяя река за которой блестела на солнце полуденном. Убегала сюда Галда в сотый раз от семейства своего Григореште в мечтах быть сворованной женихом сердцу милым, груша когда дикая плоды с кислинкой осыпать станет. Перед глазами ее черными возлюбленный стоял, улыбаясь мягко, навстречу руку протягивая да убежать с ним предлагая.
Пара молодая с детства знакома была: когда-то перекочевала сюда семья Якубеште и к табору осевшему пристала. Дети главы ее, Мунзула, подружились с отпрысками местными. Так однажды маленькие Галда с Шерало, в чей-то сад забравшись, яблоки медовые воровали. Мальчик черноголовый да поджарый ветку тряс тяжелую, девочка до хрупкости тоненькая подбирала плоды зрелые. А месяц спустя кочевники, недавно прибывшие, запрягли коней ладных на рассвете пасмурном, вещи скудные в кибитку старую уложили да тронулись в путь, и слова никому не промолвив.
- Если бы знала я, что станет судьбой он моей, я бы тогда еще уехала с ними, к жизни кочевой вернувшись, - размышляла вслух прекрасная беглянка.
Отважилась через несколько лет Галда в будущее заглянуть, дабы узнать, кто суженым ее станет. И посоветовала ей тогда шувани яйцо надвое разрезать вареное, желток вынуть, обвалять его густо в соли да обратно в белок вложить. По цыганскому преданию старому, присниться был должен возлюбленный девушке, который воду ей в кувшине принесет, чтобы жажду ее утолить.
Перед тем, как спать лечь, съела Галда яйцо заготовленное. И действительно сон привиделся, но лица спасителя своего не разглядела она. Явилась ей только красивая да сильная рука, из наполненного доверху колодца к ней тянущаяся. Однако не могла понять цыганка – о помощи ли десница эта молила или же готова девушку была в воду темную затянуть.
Вернулась спустя семь лет в деревню семья Якубеште и палатку разбила островерхую на окраине, как и прежде.
***
За столом сидя в фартуке темном и перемывая ложки с чашками, Шампарила, мать Галды, внушала дочери, что не шутят с судьбой как с псом дворовым.
- Те есть вокруг, кто достойны тебя: оседлые, богатые, а не этот Шерало бродячий. Нет у него ничего за душой! Не наденет он ни одного браслета на тебя золотого, дети ваши голодными ходить будут, а зимой замерзнете вы в палатке дырявой у очага холодного!
Смотрела притом Шампарила мечтательно в сторону горы Цыгановой. 
- Вот куда стремиться надо, щяюри  – во дворцы. Это мы здесь в низине Днестра ютимся… А у них, барвалэ ррома , дома церквям подобны – купола-луковки золотом отливают. Знаешь, что мудрый наш барон рассказал? В особняке одном фонтан построили – лягушки там с крокодилами плещутся. А на воротах домов простых кони возвышаются да орлы красуются.   
- Дей , ну не будет счастья мне на горе Цыгановой. Не люб мне никто из табора того знатного.
- Дочка, всю жизнь хочешь одну тонюсенькую нитку бус носить на шее, как я?
- Да что мне украшения эти золотые без любимого… - вздыхала в ответ печальная Галда.
- Не желаешь с горы жениха присмотреть, так выбери из других цыган. По соседству у Днестра лэяши стоят за дубравой черешневой – кровь новую в табор принесешь.
А Галда только серьги в виде подковы теребила, висящей на счастье концами вниз, что Шерало в тайне ей свататься принес.
***
- Смотрите, чирикли муликаи ! – кричали в таборе дети, пальцем на дятла показывая,
что над землянкой Кежи кружился, цыганки молодой.
Шувани глаза щурила ослепшие почти, наблюдая внимательно и напряженно за птицей, смерть предвещавшей по примете народной.
«Неспроста она жилище то облюбовала, - старуха размышляла. А птаха черная с пятном на темени красным вспорхнула да в сторону поля улетела василькового.
Стали вокруг землянки жители табора собираться обеспокоенные. Шампарила испуганным взглядом шувани разыскивала. Стояла та позади толпы волнующейся, плечом к дереву прислонившись, вертела задумчиво в руках костлявых мундштук старинный, да на Шампарилу смотрела. Чувствовала последняя, как мурашки по спине разбегаются.
И вспомнила она, что, о похождениях дочери узнав к Шерало, попросила старуху помочь ей девушку отговорить от выбора неразумного. Следующее шувани проговорила: «Скоро знак тебе будет. Знак недобрый».
То было страшное и неясное предсказание. Но сейчас, на истоптанной траве пожухлой сидя, догадалась Шампарила, о чем речь шла, да за голову схватилась.
***
О том, что в поле васильковом тем днем солнечным случилось, узнала Шампарила поздно слишком от детей таборных, рассказавших, как видели Кежу разгневанную, бегущую за Галдой.
С самого приезда семьи Якубеште замечали в поселении, что Кежа увиваться всячески за Шерало стала, да безуспешно. О красоте своей день и ночь думала. Волосы чтоб гуще были воду черпала рукой левой из Днестра течения против да поливала ею голову. После первого новолуния осеннего цветы собирала тысячелистника и корни ворсянки лесной, в тени сушила да отвары для лица красивого делала. Других цыганок дольше на заре росой утренней умывалась.
Вот и судачили, будто узнала та первой о намерении Шерало Галду выкрасть да жениться на ней тайно, отчего и решила помешать им.
Не подумал бы никто, чем отказ семьи Григореште дочь отдавать семейству Якубеште обернуться мог: растерзанной обнаружили Галду на берегу, грецким орехом поросшем. Напустился табор беспокойный с подозрениями на Шерало, думая, что тот к другому рому  девушку приревновал, однако, в вечер тот же нашли его с раной в груди кровоточащей на поле васильковом.
Причитаниям матери края видно не было: себя она винила, что добро не дала на свадьбу их, ведь чем дольше Шерало свободным оставался, тем надежда Кежи на союз с ним крепче становилась. 
Отцы же готовы были немедля за детей своих отомстить. Противились они когда-то связи Шерало и Галды, но сейчас Васыль да Мунзул наяву грезили, чтобы чудом выжили
молодые.
Расспрашивал первый Кежу о том, что в таборе стряслось – рыдала та взахлеб по возлюбленному, как цыгане то расценивали, но это слезы страха были. Ничуть не жалела она, что соперницу на тропе догнала, ведущей к полю васильковому, на котором ждал ее Шерало.
Догадалась Кежа, что причастен к смерти любимого цыган по имени Туло, жениться на ней желавший: узнав о Галде зарезанной, лишил он жизни жениха завидного, чтоб тот ей не достался, от горя да одиночества убиваясь. А ежели шувани и нагадает что, то вряд ли поверят ей – старуха не в своем уме уже. Да и нож окровавленный – свидетель безвольный, ревнивой завистницей в Днестр брошенный, никогда не всплывет и правды не поведает. 
***
Тем временем поставили в землянках умерших наполненные влагой ведра, чтобы души их несчастные вернуться не могли. Костры горели до самых похорон у входа в жилища семей Якубеште и Григореште, родственников о беде оповещая. Омыли тела Галды и Шерало водой соленой, а на девушку бездыханную пять юбок белых надели да серьги-подковы концами вниз, что не уберегли красавицу от несчастья.
Похоронили в одном склепе их, над землей возвышающемся пирамидой из камня желтого с крестом. Парами никто не шел за гробом во след, чтоб смерть еще одну не накликать. Монетки на гроб кидали да землю, могилу откупая у царства мертвых и вином ее окропляя под звуки надрывные скрипки.
В голос рыдали и танцевали румня  на кладбище, играли рома  на инструментах да водку пили, пока на гитаре струны разом все не порвались. Замолчали тогда цыгане испуганно, надеясь, что явилось произошедшее знаком несчастья мелкого для табора, а не смерти очередной.
Уходили с кладбища, не оглядываясь. Спички зажигали да бросали за плечо их. Три дня после похорон не брились мужчины, девять дней не надевали платков женщины. Родственники усопших время за столом проводили, предаваясь воспоминаниям прекрасным и не вкушая пищу с луком да перцем, чтобы горько не было умершим. Два места рядом свободными оставляли…
От раздумий тягостных еще больше Васыль поседел – безысходность и ужас сердце ему грызли. Тогда объявил он табору:
- Шунэн, рромалэ ! Мне нечего больше терять – не послал мне Бог детей, кроме Галды. Мангава мэ , пускай убийца признает вину свою. Руку не подниму на него, но покинет он табор и не вернется сюда до смерти самой. Иначе тот рром пусть проклят будет, который трусливо за юбку жены прячется, а души убитых в тела зверей хищных вселятся да суд вершат.
***
Шампарила, долгий день и ночь короткую плача, просила шувани карты раскинуть, узнать чтобы, нашла ли  дочь успокоение себе в мире загробном.
- Страшно это очень – ребенка своего единственного пережить, Галду мою, красавицу. Кашт бар анде лекхо дром … - произнесла женщина при упоминании об умершей.
Старуха же, ото рта отняв мундштук длинный, ответила грозно:
- Не гадают на мертвых. И ты не гадай – грех не бери на душу. Как все рромалэ устроились там, - она указала в небо пальцем,  – так и твои Галда с Шерало.
Потом шувани, припоминая будто историю старинную, повествование начала:
- На день девятый после смерти прошли они посвящения обряд, провели который цыгане наши умершие. Пара молодая шла за ними по большой дороге. Смотрел Шерало в лица радостные да не понимал веселья причины, по сторонам оглядывался и замечал, как цыган каждый купить ему предлагает вещи рваные, вдоль пути развешанные. Галда же видела, что все они разговаривают с ней наперебой, но разобрать ни слова не могла, потому как не имели они голоса. По левую сторону от толпы идущей лес безмолвный стоял: ни ветра, ни живности не было в нем. Тогда-то и поняли они, что все ромалэ эти мертвые. Вот каким глазами мертвеца увидели поселение наше Шерало да Галда.
На одном дыхании слушала ее Шампарила да смотрела напряженно в сторону горы Цыгановой, мрачно высившейся в сумерках наступающих.
Из дубравы черешневой волчий вой донесся. Оборвала тогда нить повествования шувани да голову повернула в сторону противоположную, чтобы не разглядела собеседница смятения ее да испуга от острого предчувствия того, что животное тотемное в злейшего врага родового табора рувони превратилось.
***
Бежали ночи в таборе, одна другой темнее. Рупунка, на выданье невеста, терять рассудок стала. Набрасывала она на плечи худенькие платок разноцветный с кистями длинными, на большую дорогу выходила да танцевала, как шальная, напевая песню молдавскую «Ту ешть флоаре дупэ марэ» .
Так цыганское солнце в август катилось; к осени ранней дикий виноград да калина красная готовились. Волчий вой часто слышали травы окрестные, за землянками растущие.
То тут, то там разговаривали цыгане, бедой своей настигнутые, с умершими. Заметила
однажды шувани, как Леля у кибитки сидя, мясо ягнячье варила, и вдруг заставило ее оглянуться что-то опасливо. Теперь и она на себе ощущала, что душа неотомщенная рядом бродит, дыханьем своим холодным душу бередит. Вскочила Леля от страха с травы потоптанной, котел горячий опрокинула да закрыла лицо свое ладонями натруженными.
- Галда, лащи мурры , ничего же я не сделала тебе, греха не совершала! Была ли я союза твоего против с Шерало? Спаси меня, как и я тебя!
Случай, Лелей упомянутый, в детстве с ними беззаботном произошел. Играла днем ветреным Галда с куклой самодельной на берегу Днестра серо-синего, а рядом девушка соседская, Лелей названная, воду набирала в ведро да на голову ставила, чтобы нести в палатку свою островерхую. Выпустила девочка игрушку из рук, и смыло ее тут же волной звонкой да унесло. Достать ее пыталась Галда, но воды только наглоталась да тонуть начала. Леля же, ведро с макушки сбросив, вытащить успела ребенка захлебывающегося. Условились они в тот день не говорить Шампариле ничего, иначе поднимет та шум да запретит им на реку ходить. На ту самую реку...
***
Возвращались женщины с заработков из города ни с чем: дети от голода плакали. Семья одна от болезни умерла незнакомой, которую не смогла шувани вылечить травами ядовитыми.
И лошадей стали недосчитываться. Думали, свои же цыгане на базаре городском продают их от табора в тайне, чтобы себя прокормить. Решили потом, что лэяши, за  дубравой черешневой живущие, воруют их попросту, завидуя столь могущественному роду волчьему. Но на рассвете однажды выяснилось, что кони сами по себе убегают, будто манит их кто-то кусочком сахару в сторону леса дубового.
Слух, что в таборе рувони убийцы безнаказанные живут, по соседним поселениям цыганским промчался, и до горы Цыгановой добрался. Никто не хотел их девушек в жены верные брать и парней рассматривать, как женихов знатных.
Тогда ромалэ обнищавшие еще более суеверными стали. Теперь румны , на голове на реку ведро пустое неся, не маленький камушек туда кидала, как раньше, а побольше, дабы удачу соседке не спугнуть, навстречу идущей.
Но и думать никто не думал уехать из мест этих обжитых. Расценивали происходящее как полосу черную в истории табора, что пройдет к зиме. Старики, которых шестеро всего было, держали речи мудрые:
- Чего мы в жизни не видели только: и войны две нас коснулись, и голод страшный, и по степям молдавским кочевание. Но теперь, когда весь род рувони воедино собрался да осел, окрепнем мы.
Лишь едва помогала знаменитая в быту молдавска рома взаимопомощь: выручать-то друг друга, собственно, нечем было. Ромалэ все одинаково бедными да больными стали.
Внял тогда табор совету шувани: обряд перехода через реку провести, чтоб от преследований покойников избавиться. Именно то место народ цыганский выбрал, где Днестр перейти можно вброд и где убита была Галда. Цыганки детей своих на шею сажали и, утопая в воде по грудь, шли к берегу другому. Верили ромалэ, что стихия природная очистит их от следов соприкосновения со смертью.
***
Кежа день за днем покой и сон теряла. Грех страшный не давал ей жизнь вести прежнюю. Замечали ее часто бродившей одиноко у берегов Днестра серо-синего, орешником поросших. В одну из ночей очередных очнулась ото сна девушка, расхаживать стала по землянке да пошла потом доверчиво вослед за кем-то, ей одной видимым, до реки добравшись. Но и перед водой не остановилась она, а направилась вглубь ко дну водоема губительного, пока макушка с волосами развевающимися не исчезла в толще мутной.
Сам Туло наутро тело бездыханное возлюбленной обнаружил, к берегу прибитое.
После смерти ее подолгу он в табор не возвращался, бесцельно по полям бродя, медуницей поросшим да лапчаткой белой. На девушке другой не желал он жениться, чтоб беду свою горькую забыть скорее.
Так во время прогулки одной затянувшейся не заметил он, как в лесу буковом оказался да заблудился скоро. Оглядывался щяв  по сторонам, вертелся беспокойно, но туман густой, в который деревья облечены были в сумерках наступающих, не давал дорогу обратную разглядеть. Протяжно выл поблизости тоской загробной волк голодный...
Солнце цыганское катилось неторопливо над макушками изумрудными дремлющих бересклетов да кизилов; грешное сердце Туло на рассвете дня этого биться перестало.
Так один из рода рувони смерть потерпел от животного своего тотемного.
Тогда-то цыгане и поняли, что пришла пора в путь тронуться на поиски места нового, да только вот завладела телом ведуньи болезнь страшная. Означало это, что остается табор, пока не вылечится шувани травами да заговорами.
***
Снег сыпал крупный и мокрый – пухом белым за ночь поселение цыган молдавских покрылось. Сновали собаки по сугробам мохнатым. Кружили над табором чирикли муликаи с утра раннего. Дети на земле сидели, в платки матерей кутаясь, да плакали навзрыд. Те лошади, что остались у ромалэ, в кляч превратились, голодом изможденных. Вот и запрягли их кибитки везти, на ладан дышащие.
Тронулась вереница пестрая вдоль Днестра серо-синего по берегу пологому. Стая дятлов беспокойных в сторону дубравы черешневой направилась, хлопая шумно крыльями полосатыми.
Гнали волки табор недобрый в земли чужие. Выли волки, страх умножая человечий. Шли цыгане рода рувони, метелью подгоняемые, спины пригибая. Кутались румня в шали серые пуховые да платки цветные. Курили рома табак едкий да кнут в руках жилистых сильнее сжимали. Ворчали старики, кости свои погреть желающие в тепле перин пуховых. Псы истощавшие озлобленно взвизгивали, с конями угрюмыми рядом труся.   
- Холодная зима будет, затяжная, - бормотала задумчиво шувани новоявленная, видя, как дети капризничают, прижимаясь друг к другу в кибитках ветхих.
Отстал волчий вой от беглецов зябнущих, но собаки таборные настороженно ушами шевелили мохнатыми да  рычали недовольно.



Марианна Веверова, 2007.