Ни о чём

   У меня, как и у других гениальных писателей, белое тело бумажного листа, замершего в ожидании первого прикосновения, вызывает непреодолимый страх. Немецкий психоаналитик Макс Цидрейтер, когда-то широко известный, а ныне живущий лишь в микроскопических сносках одноразовых диссертаций, писал (тем и хорош психоанализ - пиши, что хочешь - не подкопаешься): "В связи с особенностями европейского воспитания и сексуального просвещения, неопределенная тревожность по поводу предстоящей близости может присутствовать у лиц мнительных, склонных к самоанализу и ипохондрии”. Эта "неопределенная тревожность", помноженная на еврейскую наследственность, привела к тому, что каждый новый роман я не могу начать с чистого листа. Поиски же частично использованной бумаги занимают порой много времени, иногда дольше, чем требуется, чтобы позабыть ту, еще юную, но уже соблазнительно сформировавшуюся, самую первую фразу будущего романа, так сказать, entre, которую я готовлю для моего гурмана-читателя. И вот, когда после продолжительных поисков по квартире, я, наконец, нахожу угловатый бумажный огрызок с бездомными цифрами на исподе, вероятно, в прошлой жизни обитавшими в чьем-то телефонном аппарате, тогда дрожащий от предвкушения карандаш вдруг растерянно замирает, пораженный внезапным приступом амнезии, засыпает (естественно, в самый ответственный момент!), и более мне не удается выжать из него ни-че-го, ни слова.

А ведь еще совсем недавно я был весел и бодр, имперсонально шутил и не грыз ногти. Мои дети, в силу своей неопытности, любили меня искренне, то есть даром. Так когда же все началось? Не знаю. Не знаю даже зачем я это пишу. Сказать-то мне нечего, мыслей или идей нет и, скорее всего, не будет. В конце концов, это меня не так уж беспокоит. Хуже то, что теперь я не могу расслабится и получить удовольствие от простого чтения книг: делая мертворожденные заметки, я пропускаю через себя текст, как золотоискатель руду, или, что вернее, как дождевой червь породу, по частям, не видя целого. Мало того, во мне вообще ничего не задерживается, кроме каловых масс. Есть в этом, конечно, и приятная сторона: любую книгу я перечитываю так, как будто читаю ее впервые. Кстати, книг этих, перечитываемых, остается все меньше, а места в книжном шкафу - все больше: чем дольше я путешествую по жизни, тем легче становится мой багаж. Круг общения сузился до размеров спасательного и состоит в основном из героев несуществующего романа.

Итак, спешу опередить пытливого читателя (впрочем, автор всегда обязан идти впереди, освещая читателю путь то ли вырванным сердцем, то ли изъеденной печенью) и даю мой словесный портрет в полный рост: снизу - геморрой, сверху - пародонтоз. И посередине, как волк между флажками, загнанная и обреченная, мечется душа. Все плохо. Казалось бы, дальше некуда. Но почему-то каждый новый день - хуже предыдущего. "Выпрямись, - говорю я себе, - заговори в полный рост!" Бесполезно.

Так что же я все кручусь вокруг да около? Пора бы уже и начать. Вопрос – с чего. Господи, ты говоришь, вначале было слово. Какое?!

Я думаю, что в моем возрасте (когда вспоминать прошлое приятнее, чем задумываться о будущем, когда отгремел в русском ресторане тидесятлетний юбилей, отметивший точку невозврата, когда идти назад уже поздно, поскольку до выхода ближе, чем до входа) немало хороших писателей из немногих оставшихся в живых, страдают той же болезнью. Их последняя карта – уже не козырь, какие там козыря, и даже не дневник, и не мемуары - эхо этих лебединых песен дойдет до нас только после ухода автора, а записные книжки – так, мусор, собранный по сусекам, шваль, которую мы отчаянно бросаем на стол, лучше других понимая, что это - конец и наша карта бита. "Ни дня без строчки!" - уговаривал себя писатель, по капле выдавливая остатки таланта на бумагу. "Ни дня без рюмки!" - читаю я между строк. Чем же я лучше или хуже? К счастью для читателя (а читателя надо беречь, поскольку он беззащитен на сквозняке настежь раскрытой книги), моя записная книжка коротка, как поминальник сироты. Кроме того, половину ее составляют цитаты. Опустим их.

***
Рыжая, маленького роста, вечно взлохмаченная, упрямая, визгливая и злопамятная - одним словом, настоящая сука, - такой стала к середине жизни наша собака.
***
Пенёк тфилина  - как печать на лбу.
***
Дирижер ковырял палочкой в оркестре.
***
На распахнутом столе чуть дышал холодец, изнемогала под шубой селедка, плавилась и потела водка. И только рябая колбаса салями была фригидно суха и равнодушна, будто ее хранили между страниц поваренной книги.
***
Шутить на заказ и искренне полагать, что это смешно, могут только студенты-переростки из КВН.
***
Черненькие брунеточки - моя слабость.
***
Летнее наблюдение: девушки в шортах и мини-юбках должны получать скидку в налогах.
***
Что для меня студенческие годы? Прежде всего, это - анатомия человека. Вернее - женщины.
***
Что остается от эпохи? Несколько имен.
***
Вечером, когда прикрывают шторы, окна выходят на улицу.
***
Ханукальные свечи горят как поцелуи.
***
Она была полураздета, и бесстыжая сирень тяжело дышала в распахнутое окно.
***
Две родины, два города со мною всегда: в одном я родился, в другом - похоронен. Бендеры, Арад.
***
Сынок, чем жениться, лучше покупай лотерейные билеты: больше шансов, что повезет.
***
А что, если Орфей обернулся нарочно?
***
Сегодня была раздача Нобелевских премий по физике. По такому случаю купил хомяка. Рыжий с белым. Шустрый такой. Назвал его - Бозон Хиггса. Жена пришла домой, посмотрела, говорит - не похож.
***
Мой знакомый говорил, что на старости лет он, слава Богу, не одинок, у него есть друзья: "Мы всегда вместе; куда я, туда и они - Паркинсон и Альцгаймер."
***
Когда-то я был глупцом по молодости. Теперь я дурак по старости. Переходного периода не помню.
***
Что такое мамалыга? Это - ритуал. Это - символ. Это - дом моего деда. У мамалыги вкус детства и цвет лета. Я люблю, когда ее едят дети.
***
В ярлыках “поп-арт”, “бизнес-арт” и т.п. я бы заменил слово "арт" на "дизайн". Так было бы честнее.
***
Прочел воспоминания В. Ходасевича о его визите к Каменевым. Там подавали чай из фарфоровых чашек царского сервиза с узким дном и расширяющимся раструбом верхом. "Как всем известно," - пишет В.Х., - "из таких чашек подают не чай, а горячий шоколад. Видно, эти чашки достались им после разбора..." И тут я вспомнил, что мы купили недавно чайный набор точно такой формы. То, что раньше было "известно всем", теперь не известно никому.
***
Мне совершенно ясно: то, что я увидел или думаю, что увидел в текстах Шекспира, было бы, конечно, смешно не только самому Шекспиру, но даже моему англоязычному полуобразованному отражению. Тем не менее, главное достижение моей канадской жизни - чтение Шекспира в оригинале.
***
Успеха добивается начальник, который может доказать, не столько то, что он лучше других, сколько то, что другие хуже него.
***
Вот сюжет для небольшого рассказа. Однажды к отцу вбегает сын и кричит, что он только что встретил возле дома Смерть, а потому умоляет отца дать ему самого быстрого скакуна, чтобы он мог поскорее убежать. Отец разрешает сыну взять лошадь. Тот мчится со двора, на всем скаку врезается головой в перекладину ворот и тут же падает замертво. В это время в ворота входит Смерть и говорит отцу: "Глупый мальчик: я ведь шла не за ним, а за тобой."

О писателях и литературе

***
Только Ахматова пишет о Мандельштаме с любовью, все остальные лишь эксплуатируют его имя.
***
Мандельштам - Микеланджело в поэзии: высекает стихи из камня.
***
Бродский - гений словопорядка, первых строф и трех стихотворений.
***
Не вполне понимая тексты Бродского, я чувствую его гений и то, что он сделал с поэзией. Из всех его тихотворений не наберется и десяток тех, которые люблю. А вот читаю книгу и замечаю, что и говорю, и думаю ритмом его стихов.
***
Проза Пастернака - неудавшийся слепок его поэзии. Чтение ее - монотонный физический труд, будто булыжники перебираешь.
***
Об "Анне Карениной". Анна - душа романа, Левин - его смысл. Потому Левин скучен и не интересен. Потому Анна так жива и естественна.
***
Мемуары В.Прохоровой - чрезвычайно субъективная книга,  в ней не мало противоречий. Но насколько же ee воспоминания отличаются от Одоевцевой - как плач от хихиканья.
***
“Койко-место” Ф.Горенштейна - это Достоевский без слюней.
***
"Эпилог" Каверина - это "Дневники" Нагибина, вывернутые наизнанку.
***
У.Эко - ремесленник. Построения его служат читателю как хорошая мебель.
***
Анархист Г.Миллер: подбросил бомбу "Тропик Рака". На большее его, правда, не хватило: все остальные книги - шумовые гранаты, холостые патроны.
***
Мелочи, эти тонкие нити, очень важны: неправда в мелочах - дыры в ткани художественной литературы.
***
К черту биографии! Следует всегда отделять писателя от его созданий, как плохую мать от ее невинного дитяти, поскольку неизбежны невольные сравнения и переносы, что бросает, пусть даже в ничтожной степени, тень на сам текст, заслоняя или искажая его.
***
Не могу читать сборник стихов не отрываясь, от начала до конца. Прозу, особенно если это роман, можно почитать и в любой момент отложить в сторону на день - два. Стихотворение же порционно, как рюмка или, вернее, рог - его не отставишь: начал - допивай. Допил, а за ним - следующее. По-настоящему я чувствую вкус только первых двух-трех стихов. Поэтому мой принцип чтения таков: выпил стих - закуси прозой.
***
Две ипостаси графомании - прозофилия и стихоложество. Каждому своё.

Торонто
2014