Перевод с французского

               
    Совсем недавно на свое шуточное стихотворение « Дежавю моему самарскому другу», опубликованному  на этой странице, я неожиданно получил разгромную рецензию от одного из читателей.  Занимательно то, что она  вовсе не оценивала  качественность и достоинства моего довольно скромного по поэтическим меркам баловства, а почему-то адресовалось мне лично, хотя, смею уверить читателя в том, что я с автором рецензии никогда  прежде знаком не был.

        Не имея возможности ответить тотчас, но заинтригованный новыми сведениями о своих качественных характеристиках,  я внес рецензента  в список избранных авторов, предполагая этим невозможность в дальнейшем исчезновения его из поля моего зрения. И уже на следующий день оценил свою предусмотрительную интуицию, обнаружив, что рецензия недоброжелательного критика  исчезла, оставив после себя пустой белый прямоугольник беспамятства.  Убрал  ли ее  усовестившийся автор, либо заслуга в этом принадлежит совестливому  модератору, --  судить не берусь, что,  впрочем,  и  не так важно.

        Используя  исходные данные,  сохраненные в списке избранных,  мне удалось отыскать своего рецензента  и ознакомиться с его творчеством.  Во избежание кривотолков,  не стану давать оценку стихотворным работам автора.  Не буду делать этого еще оттого,  что основная творческая работа  этого поэта и публициста связана с переводами с французского,  языка,в котором,   по причине своей необразованности,  лично я - ни бельмеса, о чем,собственно, и сознался в своем «Дежавю».  Что  делать,  жизнь распорядилась так, что  все мое образование ограничилось тремя классами начальной школы,  которые я осилил за шесть лет по причине того, что в каждом классе сидел к общему ликованию  одноклассников,  по два года.

        Вполне понятно, что за такой короткий срок изучить французский было просто уму непостижимо, тем более,  что изучение  иностранных языков по той школьной программе предполагалось с четвертого класса, перейти в который  у меня не хватило ни  времени, ни терпения.   Поэтому  я  вполне  допускаю, что  мое незнание этого европейского «дежавю»  и  более  чем  трепетное отношение к нему моего франкоговорящего  оппонента и стало причиной  его личной неприязни к моей,  более чем скромной  особе.
 
      Может быть, может быть…  Но вся неожиданная  развеселость заключалась  вот в чем. Автор переводов французских поэтов, обращался ко мне исключительно по-русски, густо приперчивая все это русской же ненормативной  лексикой.

      Нельзя  сказать,  что  все это меня шибко огорчило и вовсе не потому,  что  я  уж  больно  твердолоб  и  в этой  своей твердолобости  русская  матерщина  привычно отлетает от меня, не оказывая ощутимого воздействия на физическое и  душевное состояние.
      Подобное  невосприятие  лексических изысков я оправдываю перед читателем тем, что значительное время, отведенное мне в прошедшей жизни, было проведено  исключительно в  мужских коллективах,  что способствовало формированию стойкого  иммунитета  к таким довольно милым мелочам.
 
      Ознакомившись  с творчеством  поэта – переводчика  и  с перебранкой,  которую тот вел с собеседниками,  я пришел к выводу, что моего француза  нужно отнести к  категории человечества, которую один мой добрый приятель по прошлой таежной жизни называл «шизофрОниками»  Все это и надоумило меня  не вступать в  запрограммированную прежде полемику с приверженцем нецензурной лексики, следуя  мудрому совету  Владимира Семеновича: «..ну, сумасшедший, что с него возьмешь».

      Эпизод этот,  возможно бы, и прошел незамеченным,  но, как это нередко случается,  когда уже,  казалось бы,  забытое,  но  все же сохраненное где-то в подсознании   вдруг всплывает в памяти,  разбуженное, либо спровоцированное другими событиями  или  явлениями,  созвучными подсознательно сбереженному.  И такое «дежавю»  неожиданно всплыло в памяти как реакция на события,  которые совсем недавно произошли в Европе и   посеяли  во мне определенные опасения.

      Насторожили не события, они сами по себе и яйца - то выеденного не стоят, и не тот энтузиазм, с каким европейцы бросились отстаивать свои права и свободы, а то, что те самые иностранные слова,  которые там сейчас  превращают в жупел  свободы, укоренятся и, не дай Бог, переметнутся к нам, чтобы позже, этакой тихой сапой,  бочком-бочком,  втиснутся в наш словарь,  а еще страшнее, -- в наше сознание.

     Я вовсе не против иностранных слов, тем более,  что их в нашем словаре предостаточно, и многие иностранцы так прочно прижились и адаптировались в русском языке, что даже синонимы их  в нашем  родном словаре и отыскать невозможно.  Но беда, по моему разумению, в том, что порой понятия и определения,  которые приходят к нам из-за бугра, вживаясь в родной  язык, меняют до неузнаваемости исконно русские ценности.

     Что в представлении нашего человека  издавна  ценилось дороже всего?  Правильно,  жизнь.  И так же верно то, что людей, отнимающих ее у других, называют убийцами, душегубами, катами, злодеями, то есть, такими  словами, которые изначально вызывают у народа реакцию неприятия самого факта покушения на первейшую человеческую, заложенную Богом  ценность.
 
     Да только вот теперь с легкой западной руки  в нашу речь вползает завораживающее молодые умы английское «киллер», этакий обеляющий и даже облагораживающий синоним, представляющий отнятие жизни одним человеком у другого не как злейшее из зол человечества, а как одну из рабочих профессий, ничуть не хуже других и даже, в отличии от других, завернутую и  упакованную в благородные и романтические фантики.

     Но если «киллерство»  сравнительно недавно протиснулось в речь и умы русского человека, то вот французское «секс» уже довольно прочно освоилось в нашем языке и в нашем сознании, безнадежно и бесцеремонно  вытеснив исконно русское «целомудрие». Скажите женщине, что она в этом платье, в этой шляпке, с этим макияжем выглядит сегодня исключительно сексуально, и она воспримет это как расчудесный комплимент своего женского существа. Но попробуйте уверить ее в том, что с переводом с французского, она в этой шляпке и с этими румянами никогда еще не казалась такой похотливой  и, будьте уверены, -- реакция ее будет, как и сама женщина, непредсказуема.
    Как  горделиво и возвышено  ласкает  наше  ухо:  «Что русскому хорошо, --  немцу смерть»,  где под  неопределенно – загадочным  «немец» Николай Васильевич   обобщил не отдельно принятого немца, но и весь  забугорный  и  чрезмерно демократизированный запад,  с  его во многом далекими и чуждыми исконно русской душе и  сердцу моральными  ценностями.  Но приходило  ли кому в голову  задаться таким вопросом: а как же чувствует себя русский человек, когда этому самому «немцу»  хорошо?
      Ах, эти старые слова! А как кружится голова! Теперь вот, новое --«Шарли», Тревожно, что ни говори…
23.01.2015