Когда вы зайдете в наши края

                Когда вы зайдете в наши края,
                Землю всеми сапогами топаную.
                Приветствовать будут наши места,
                Людей продрогших и чопорных…
                Меншинский

               
               

                Часть 1.
 
В разящий мороз,
в пургу и метель,
сменившую осеннюю сырость.
То был ясный декабрьский день,
И ничего в этот день не случилось
кроме того,
Как продрогший насквозь
шел человек по улице грязной.
Самый нежданный,
Самый невиданный гость!
Стаптывал снег походкой бессвязной.

                Беренинский.
 
 Двенадцать лет!
Двенадцать лет на каторгах!
Этот спертый людскими стонами воздух!
И вот те на!
В эту метель
Ни цены, ни гибели и ни износу…
Да разве так я хотел?
Вернувшись в родные места,
Чтобы встретили здесь как бродягу?
Чтобы лица родных, холодных как мел,
На меня бы обрушились скопом!

Нет! Это весь мой удел,
Сколько еще?
Сколько?
Сколько!
 

                Мерзликин.
 
Мне горько ,брат, от этой дешевизны.
Уж не молод ты,
уже ты старый дед.
А все серчаешь, все чем-то недоволен,
Как будто выбираешь пищу на обед…

Ты долго пробыл на чужбине,
Невесть за что как за скверные дела!
Ты брат, иди.
Иди-иди!
Больно нужен,
ишь какой!
Как только такого тебя мать родила?
 

                Беренинский

Не брат!!!
Нет.
Это не правда.
В грубом убийстве не пачкал рук ты!
И под этими руками не умирал!

Я помню как будто это было вчера.
Окна стонали.
Смешавшись в слякоти с кровью
Выли,
все выли,
и продолжали озлоблено ерзать.
Скулы-мосты выпрыгнут утром
в россыпь!
Меня уже нет…
Только лишь на площади просили подань
ладони-кресты…

И меж жирных, заляпанных простынь,
Бегали нервы,
как дети…
Но меня уже нет.
Меня уже нет,
Слышишь?!
Полосовали в шрамы россыпь,
Меня уже нет…


                ***

Вечер.
Все кабаки уже перебиты случайными пьяными.
Разговорами громаднейшей грусти!
Встаю,
и деревьев редкие сгустки,
Катятся вдоль булочных и ресторанов.

Темнеет.
Все шире открывается улицы рот,
Когда-то давно…
А впрочем,
Уже темно.
Мыслью в мозгу была бы!
Когда во весь этот хохочущий сброд,
Шагала устало…

Нет, так не должно.
Людям должно сидеть в кабаках вечерами.
А сейчас?
Сейчас там пусто ли?
Все.
Окончательно и бесповоротно темно.
Мыслями над разговорами о громаднейшей грусти…
   

                Меншинский.

Не плачьте,
не хмурьте…
Смакуя детали,
чтоб не было даже дрожи!
Чтоб не было!
Вот вы богохулили,
 И в головах у вас это ясно звучало!
А с головы стекало по коже.
Кожа липкая!
И головы мягкие!
Из искусанных губ вылетают ругательства.
Версты улиц топочите
вы шагами ватными,
Нет, мне не выдержать
такого предательства!

Я готов волосы драть,
Я готов биться о землю в истерике,
Какая вы нехорошая!
Ведь вы умели такое загибать…
Я забылся.
Я стаю, самый искусный поэт,
Я стою перед вами,
И мне нечего сказать…

Какая вы нехорошая!
На всей земле не хватит ссор и бед!
Нет, не хватит!!!
Как не хватает вечному ребенку.
А я все молод,
Я свеж!
Я пойду на улицу и перед вашим окном…
Выдру печенку!
Не жалко , дорогая!
Ешь!
 

                Наталия.

Дорогой, хороший,
мы так долго сидим в грязи,
что какой уж там разговор о вере!
Дорогой, хороший,
Очень жаль что мы враги,
это , знаете, действует мне на нервы…

Вы слыхали,
пришел Беренинский!
Двенадцать лет его не было…
Двенадцать лет!
Одна.
И что же?
Столько же ссор,
столько же бед…
Жизнь, вероятно, не так длинна .


                Меншинский.

Наталия!
Вы знаете, я не трус!
Все это отчетливо знаете вы!
Но уже мне терпеть невмочь!
Мне страшно, Наталия!
Ибо вам, увы,
я не смогу ничем помочь.

                Наталия.


Вы страшный человек!


                Меншинский.

Правда?!
Это не я убивал,
И не я отправлял его на каторгу!

               
                Наталия.


Прощайте!
В этих грустных краях все давно рассчитано на зиму!
Уходите.
Вам непонятно?
Увы,
Нам должно радоваться,
в честь праздника…      


                ***

Ночь.
Грустно, душевные муки
с ночью вместе крадутся ко мне.
Ночь!
Ночь огромна!
Я ль изменюсь в лице?
В шуме аэродрома,
Ночью в котором садится непонятный мне самолет?
Этой ночью,
она огромна!
Разрыдается, встанет,
и по площади, шагая, пойдет.

Средь визга и воя,
Средь жуткой и натужной речи:
«Вы знаете, я не трус»
Крик единственный!
Человечий!
Как последнего терзают и рвут.

Сегодня ликуют.
Глотаю стихи, чтобы празднично,
громко!
И визгами букв  душу свою обложить.
Чтоб каждый,
Заливая мои буквы прозрачной водкой,
Чтоб каждый сказать бы мог:
«Трудно приходится жить…»

Не ставьте упреком.
Мой долг.

                Козлоедов.

Вбегаю,
Беренинский, каторжник,
уже ждет!
Это я,
Это я во всем виноват!
Он смотрит, с грустью в глазах
и безразличием,
как собака!



                Главный прокурор.
Ночь прекрасна.
Ее прекрасен мрак…

                Козлоедов.

Ты что же,
не слышишь меня?
Беренинский, каторжник,
уже ждет!
Хлеще ливня  он!


                Главный прокурор.

А мне какая напасть?
На редкость ты смешон,
Ты виноват,
так отвечай.


                Козлоедов.
Он убьет меня!
Он убьет!
Я это не замедлю ни на день!
Какая ужасная пытка.
Хоть кандалы надень
и отправляйся на каторгу!


                Главный прокурор ( смеется)

Я ничем не помогу.
Какая прекрасная ночь!
А месяц, будто и шелка выткан…
Ты не находишь?
А звезды…
Им чужды твои нелепости!
И ты им чужд,
я смело уверяю.
Все упреки,
вся ненависть-
они здесь,
с тобой.
Средь мнимых бездарностей искусств.
И ты
герой,
средь них…

Какие прелестные бездари!
Я ,право, удивляюсь с каждым днем!
Словам и мыслей ваших сладость,
Ну нет,
пока что мысль моя тонка и глубока,
Ах, какая великолепная бездарность!
Вот хоть убей,
какой прекрасный идиот!


                ***

                Беренинский.


Не помню.
Голова чугуном!
Меж варева этого,
избито и брошено!
Вернись ты другим…
вернись ты потом,
и другою покажется родина!
И другим покажется дом,
родной твой дом.
Рухлядь!!!
 Не помню.
Забыл.
Меж варева этого,
избито и брошено…

Нет,
не думал я,
что вы
на яростных словах!
Что вы давно не те!
Упреки гнусные даря,
и злобной миной на лице,
не думал я,
что так!

Глаза!
Велю я вам как солнца два гореть.
Ночью,
тяжелыми часами!
Распущенный.
Как звезды пламенеть
над облаками…

Я думал над улицей,
звонко!
Слова как мычанье,
что дома все друг за другом ревут.
А фонари, как в бешенной ломке,
Вечером
свет последнего солнца слизнув,
Стоят и таскают свет
с каждого окна и домика!
Я, быть может, последний!
Последний кто выл
на могучих плечах небритого дворника.

Я, быть может, последний,
Кто веселился и хохотал
на плоском лице отчаяния!
Последний!
Который объясняется на словах
простых как мычание,
и глубоких как у нищего чувство голода.

 
Довольно.
Хорошо им стоять и смотреть,
на слов моих неспешный,
звонкий бег.
Довольно.
Кончай человек!
Что на душе невыносимо больно
и паршиво…
Противен!
Противен мне их звонкий смех,
гогочущий неторопливо.



                ***
Тонут гении, воры и жулики.
Даже жаль их.
Никто не просил.
Тонут по сотне голов,
криками расшибая…
Расшиб и утих.
Ты красивый, свежий, молодой!

Гибнут кругом,
курицы, лошади!
Каждого ровно отмерено.
Каждому четко сказано.
Каждому велено
и все рассказано.


А посередине улица
вымерла!
Выдумка,
чушь!
Моя!!!
Ветром пропащие листья вымели!
Вымоли, вымоли, вымоли!
«Спасите!
Спасите! Спасите меня!»

И когда затихли,
Сотней голов в единственный голос!
На площадей подножие,
Дико!
«Тихо, проклятые! Тихо! Тихо!
Милые мои, хорошие…»