Собирая осколки...

«Становлюсь сентиментальным, становлюсь коконом,
в котором невидимо для чужих глаз
какой-то червячок ткет шелк печали».
          (Вардгес Петросян).


Та же знакомая дорога за поворотом, куст алычи, превратившийся за года в стройное дерево, белые гуси, снующие в луже… Однажды уехав из деревни, где прошло мое детство, я возвращаюсь сюда. Еду по деревенской дороге на своей черной иномарке и понимаю, что хочется вновь увидеть всего лишь эти места, но не людей, которые здесь живут.
…Мне было семнадцать лет, когда я отправился в Ереван получать высшее образование. Поселился на эти несколько недель у своей тетки Вардинэ. Вернувшись из железнодорожного института с новостью, что меня зачислили в студенты, я встретил ее в дверях, она держала в руках телеграмму.
- Твоя сестра заболела, Грайр.
Через несколько минут я уже ехал на автобусе в деревню, обеспокоенный тревожной вестью. Июньская жара выматывала, сердце предчувствовало что-то нехорошее. С детства я называл сестрой свою мать, и все знали, что сестра Сатеник – моя мама.
Наконец, через два с половиной часа добравшись до места, с чемоданом в руках я пошел через мост, ведущий в деревню. Мне навстречу бежала соседская девочка, ее черные косички развевались по ветру.
- Грайр, ты почему так долго?  Все тебя ждут, надо организовывать похороны  Сатеник!
Я схватил девочку за плечи:
- Что ты сказала, Репсик? Сестра умерла?
- А я думала, ты поэтому и приехал из Еревана… Грайр, она еще шесть часов назад умерла.
От полученного известия я упал в реку вместе с чемоданом. Как мне потом рассказывали, я проспал три дня, пропустив, таким образом, похороны. Еще дней пять не вылезал из постели, ничего не ел, на зубах долго хрустело неприятное лекарство. В глубине души я злился, что в телеграмме написали о маминой болезни, чтобы сразу не расстраивать тетку и меня.
Как выяснилось, моя сестра обрабатывала на поле хлопок каким-то химикатом, и в итоге отравилась сама. Придя домой, она отказалась ужинать, сказала, что ее тошнит. А моя бабушка, которая лечила любую болезнь тем, что ставила банки, заставила и мать лечь на постель. Кто же знал, что отравление нельзя было лечить таким методом. Через несколько минут мама закричала, что ей очень плохо. Спасти ее было уже невозможно.
Так я не увидел свою сестру в последний раз, не попрощался с ней, не услышал ее голоса, не присутствовал на ее похоронах.
Обвинив бабушку в том, что она угробила мою мать, я наткнулся еще на одну неприятность. Один из моих родственников, очень толстый дядя, который в своей машине занимал все четыре места, сказал мне, с насмешкой:
- У тебя умерла всего лишь сестра!
После смерти матери меня уже ничто не держало в деревне. Старшая сестра с отцом и братом не пропадут - до замужества Анны оставалось недолго, ей был уже двадцать один год. Я собрал вещи и уехал, поняв, что всех их ненавижу и больше не хочу сюда возвращаться. Такой уж у меня характер - что отлегло от сердца, то отлегло. Навсегда…
- Ара! - окрикивает меня кто-то сзади, и я отвлекаюсь от своих мыслей. Это мой сосед с добрыми голубыми глазами и трехдневной щетиной – Камо. Он кидается ко мне обниматься и пожимать руку.
- Какими судьбами! Столько лет тебя не видел! Как ты, рассказывай!
Мы стоим, облокотившись спинами о старую чинару, и курим. Друг моего детства молча внимательно слушает меня, иногда поддакивая, иногда хмуря брови. Позже рассказывает мне, что через год после моего отъезда умерла бабушка АнИ, потом за ней ушел и дед МушЕг. В этом доме осталась жить моя старшая сестра, которая, казалось, и не заметила смерти матери. Но я на нее не злился, кто знает, может, в душе она не знала, куда деться после такой потери. Младший брат два года назад женился и уехал в столицу. Толстый дядя, конечно, постарел, и, как сказал Камо, растолстел еще больше. Остальные родственники сейчас живут в старой части Еревана.
- Да, ладно, за пятнадцать лет все уже перемололось и забылось. Съезди к ним, они будут рады тебя вновь увидеть.
- Не хочу. Я ничего не забыл.
Друг виновато смотрит на меня своими чистыми голубыми глазами, и произносит:
 - А, может, ты из-за нее не хочешь ехать в Ереван?
Я достаю пачку сигарет и закуриваю, опустив глаза. Камо как никто другой знает, что та девушка была для меня всем.
***
Мой высокий прямой силуэт отражается в зеркале. Иногда я отпускаю тонкую линию усов. Мои волосы торчат в области челки, видимо, из-за того, что здесь они толще, чем на затылке и висках. Уже появилась еле заметная седина, хотя мне еще только тридцать два. Глаза в полумраке прихожей кажутся огромными и совсем черными. Мне вспоминается фраза, сказанная однажды её нежным голосом, которая не даёт покоя всякий раз, когда я смотрюсь в зеркало: «Глядя в эти глаза, я думаю, что не доплыть до самого дна озер, будто передо мной стенка, закрывающая твою душу».
Я стою в нашем большом доме, где я вырос. Моя сестра Анна, которую назвали в честь бабушки, гостеприимно и радостно приняла меня. Сейчас она движется из кухни с двумя подносами всяких сладостей. С кухни слышу знакомый аромат бастурмЫ и дошАба . Ее образ с двумя косами, спускающимися по белой блузке, напоминает мне маму. Анна рассказывает, что заставила отца жениться во второй раз - так было легче вести хозяйство. Мачеха, будучи младше отца на десять лет, оказалась спокойной, доброй женщиной, не повысившей ни разу голоса на падчерицу. Теперь Анна и сама стала матерью дважды, ее муж – красивый кареглазый армянин.
Лишь находясь в своей родной деревне, я вспоминаю последние дни моего пребывания здесь, сюжеты из той жизни настигают меня один за другим. Уезжая оттуда в юности рано утром, я запомнил огромное розовое солнце над начинающими готовиться к осени полями. Поселившись в Ереване, я устроился на работу и единственный, с кем поддерживал связь из деревни, был Камо.
Я почувствовал, как город давит на меня, не дает дышать, но очень скоро привык. А в одну из ереванских осеней мне пришлось уехать и отсюда. Тогда я ушел в армию на два долгих года, где вдали от родственников и от нее старался залечить раны своего сердца.
Сестра за столом уговаривает меня остаться в деревне на весь сентябрь.
- Все равно у тебя отпуск, да и когда мы еще увидимся! Оставайся, брат, погости немного, отдохни, подыши свежим воздухом!
И я решил остаться, ведь все равно весь месяц проведу в городе, ничем не занимаясь.
Поражаюсь тому, что в юности меня, Грайра Исаяна, считали разгильдяем, с которым лучше не связываться. Сейчас же что-то кардинально изменилось в умах этих людей, после того, как я приехал сюда, имея образование, жилье, работу, деньги. Одни меня пытаются женить на своих дочерях, другие сватают своих матерей, а кто-то даже пошутил, что соседская бабушка мне строит глазки.
Я никому не сказал, что живу в РаздАне, не так далеко от Еревана. Пусть лучше думают, что я житель ТатЕва, города, находящегося в юго-восточной части Армении.
Этим вечером сестра с мужем и детьми уходят в гости, я же остаюсь дома - нет желания посещать шумные компании. Анна гладит меня по голове, вздыхает и выходит. Я сижу в пустом зале, глядя в окна, через которые в комнату проникает сумрак. Не знаю, сколько времени я созерцаю осенний вечер сквозь белые занавески, но вдруг возникает желание объездить всю деревню и окрестные луга.
Желтые поля наступившей осени вызывают во мне грусть и какие-то воспоминания о тех моментах, которых, кажется, в моей жизни и не было. Извилистая река, рассекающая равнины. Я петляю по этим местам до наступления темноты. Видимо, охотники перекрыли реку, чтобы вода залила поляны и дичь была на виду. В итоге мне приходится сдавать задним ходом, иначе машина не проедет по затопленной дороге. Вдали слышатся выстрелы по диким уткам, под колесами шелестит осенняя холодная вода, смешанная с сухой травой.
Я плотнее застегиваю черную ветровку и закрываю окно. По стеклам ударяются ветки пшатов, с которых сыплются серебряные мучнистые ягоды, иногда в свете фар пролетают птицы, клюющие на дороге зерна. Выехав с поля, я поворачиваю машину в объезд. За холмами виднеются то тут, то там по паре огоньков, значит, деревни действительно пустеют, от чего становится еще тоскливее. А зачем я, собственно, сюда приехал, чтобы радоваться жизни? Нет, вряд ли – мне необходимо пережить период ностальгии.
На протяжении многих лет в моих воспоминаниях особое место занимает один осенний день, который не похож на сегодняшний и не будет похож на завтрашний. 
Это был день, в котором смешались все осени нашей с ней жизни, и самые счастливые и самые несчастные. Я знал, что она ощущала тогда то же, что и я. Вроде светило солнце, золотя смешанный лес, вокруг не было людей, надоедающих своей болтовней, она стояла рядом, держа за ветку ель, но таким одиноким я себя еще никогда не ощущал.
Вот тогда-то все и закончилось для нас обоих.
За деревьями безмятежно бежал холодный ручеек.
 ***
Она завязала мне сердце армянским узлом. О ней я вспоминаю чаще, чем о других. Звали ее  Нана, иногда я называл ее ласково Нанар, у нее были черно-желтые глаза, влажные и немигающие, как у змеи. Из-за ее немного грустящего выражения лица казалось, будто она чуть старше своих лет…
Мое знакомство с ней произошло нежданно: она странным образом появилась в моей жизни.
Я возвращался поздно вечером из гостей по темной, плохо освещенной улице. Есть в этот день не хотелось вообще, и бокал вина, выпитый на пустой желудок, давал о себе знать. Немного прохладный воздух выветривал из меня остатки алкоголя. Тут я обратил внимание на один из домов в десяти метрах, на втором этаже которого горел свет. Мне показалось, что там кто-то мелькает в тюльпанообразном окне, и я остановился рядом с двумя развесистыми ивами. Вот вновь кто-то в черной одежде проплыл за стеклами – это была танцующая девушка. Музыки слышно не было, поэтому казалось, что она танцевала в тишине.
Не знаю, сколько я любовался ею, но внезапно она подошла вплотную к стеклу, глядя прямо на меня. В тот момент в моем сознании что-то кардинально перевернулось. Девушка протянула руку к стене, и свет выключился. Как же она увидела меня в темноте? Оглядевшись, я понял, что стою под фонарем, да и к тому же белый костюм с закатанными рукавами пиджака выделялся ярким пятном в ночи.
Я часто вспоминал эту девушку - ее длинные прямые волосы, блестящие в свете огромной люстры, черный платок, то закрывающий ее фигуру, то кружащийся на вытянутых руках. 
Вторая встреча не заставила меня долго ждать. В этом же самом белом пиджаке я отправился на базар покупать курицу для приготовления чхртмы . Она шла навстречу в алом длинном сарафане, свободном, но почти обтягивающем ее отточенную фигуру. Ее черные волосы были собраны в высокий хвост, а две пряди, выпущенные спереди, немного прикрывали лоб. Рядом с ней шагала какая-то девушка, не обращавшая на меня никакого внимания. Она же, не мигая, смотрела мне в лицо, заметив меня раньше, чем я ее, и, проходя мимо, подмигнула своими черно-желтыми глазами.
***
Старые низенькие домики, сбегающие в овраг, два там, три тут… За ними зеленая рощица. На перекрестке, где растут рябины и каштаны, мы встречались вечерами. Она всегда приходила первая, я лишь несколько раз пришел раньше. Так хотела Нанар, и я не спорил с ней. Держа руки за спиной, я подходил к ней, она приближалась, обнимала меня, нащупывая своими ладонями букет розовой хатьмы или прочих однолетних цветов. Иногда я приносил гроздь желтого спелого винограда, иногда в маленьких разноцветных баночках розовое варенье.
В один из вечеров я принес на плече небольшой арбуз, который стащил из соседнего сада. Отрезав верхнюю часть с хвостиком, я поделил ее на четыре части и бросил на землю. Нанар догадалась, о загаданном мною желании. Уже смеркалось, но было видно, что лишь две из четырех арбузных корок лежали красной мякотью наверх.
- Значит, твое желание исполнится наполовину, Грайр, или не сразу - заключила Нана, хитро улыбаясь мне.
Рядом с рощей находился сад, его ограда была покрыта ветвями вьющегося растения с колючими плодами, которые превращаются к осени в коричневые коробочки, лопаются и выпускают семена. Мы не раз видели, как любопытная старушка поглядывала на нас оттуда, думая, что мы не замечаем ее.
Я вел себя с ней, как теленок – был ласковый и глупый. Она могла позвонить мне в три часа ночи, и я ни разу не обозлился на нее и не нагрубил. Мчался ей навстречу….
Много раз, будучи уже в другом городе, я засыпал, чувствуя аромат ее волос, пахнущих цветами апельсина и тмином, слышал ее голос, которым она тихо напевала какую-нибудь старую грустную песню…
Помню прикосновение ее холодного носа к моей щеке. Помню, как она щекотала мое лицо ресницами. Помню ее фразу, когда после несостоявшейся ссоры она обняла меня, и,
глядя в светлеющее ночное небо, прошептала:
- Значит, дождь прошел стороной?
- Стороной, ахчи , - отозвался я.
Она часто говорила мне, что люди нуждаются в нежности. Я спрашивал, зачем нужна эта нежность.
- Зачем мне нужна от тебя нежность? Ну, я же не могу целовать свои собственные глаза!
Я знал, что если с ней что-то случится, то мне уже нет смысла жить, у меня дороже ее больше никого нет. И мне не верится до сих пор, что я встречу еще одну девушку, которую действительно полюблю. А она… Я не мог представить, что вдруг её не станет в моей жизни.
Нану не хотели выдавать за меня замуж, так как я, по мнению ее родителей, был невыгодной партией и не смог бы сделать ее счастливой. Идти против них было бесполезно, а я начинал сходить с ума от малейшей несправедливости. Они знали, что в институте я появлялся редко, больше работал. В конце концов, не собирался же я жениться на ее родственниках! Они знали, что я не причинил бы ей зла, потому что всей душой любил Нанар, но никак не хотели принимать мою любовь и меня самого. Ей запрещали встречаться со мной, а она все равно сбегала. Те старухи, которые видели нас вместе, получали от меня конфеты, цветы, бутылки вина, и держали язык за зубами.
Несколько раз в глазах своей ахчи я видел беспокойство, будто слыша слова ее матери: «Грайр тебя погубит, джан»! Я обнимал ее, целовал в лоб и тихо говорил, что они все знают о моей любви, просто упрямятся, но рано или поздно сдадутся.
Однажды сырым, прохладным вечером, когда мы прятались от дождя под виноградным навесом, она сказала мне с печалью в голосе:
- У меня так душа болит, Грайр!
***
Было с ней и расставание. Я ревновал ее ко всем, потому что безумно любил, и часто говорил ей, что так ее никто не полюбит. Потом она развернулась и убежала от меня по извилистой тропинке. В тот вечер мое сердце чуть не остановилось, мне казалось, что Нанар убежала от меня навсегда.
Пытаясь вернуть ее, я посылал к ней соседских мальчишек с записками, за что катал их на машине. Но послания возвращались обратно. Мои просьбы о прощении, мои мольбы о встрече, мои обещания больше не ревновать оставались незамеченными. Однако я все равно приходил в ту рощу и ждал  Нану до наступления луны. Как-то даже у меня за спиной послышался хруст, я с замиранием сердца обернулся, но это была всего лишь кошка, сорвавшаяся с ветки.
Я не видел ее три недели, и каждый проходящий день казался мне бесконечным и
никчемным. Вечерами, когда шел дождь, я сидел и курил, думая о ней. Солнечными днями прохлаждался в саду под чинарами, глотая ледяную воду прямо из кувшина. Моя любовь не хотела отпускать мое сердце, а Нанар, казалось, и вовсе оставалась бесчувственной по отношению ко мне. Неужели ей не было жаль меня? Я злился на нее и все равно продолжал любить, понимая, что с таким угнетенным состоянием надо заканчивать. Так, проснувшись на рассвете, я решил побродить по полям.
Пройдя через три небольших луга, я увидел далеко в низине нашу рощу и поселение за ней, отчего болезненно сжалось сердце. Разум меня приближал к тому месту, а ноги не слушались. Свернув налево, я стал бродить меж высоких вековых берез, вперемежку с которыми произрастали низенькие тощие клены. Дойдя до оврага, в котором плотно ютились лопухи, я пошел обратно, задрав голову наверх и пытаясь разглядеть птиц, поющих в густых кронах деревьев. Я вышел на луг и замер от неожиданности - Нанар снова внезапно появилась в моей жизни.   
            В нескольких шагах, повернутая ко мне спиной, она собирала цветы, взмахом руки сгоняя с них бабочек и стрекоз. Я стоял сзади и молча сходил с ума. Она немного поворачивалась в профиль, но меня не видела, ее лицо улыбалось. Потом у нее выпала из букета веточка голубых колокольчиков и она обернулась, чтобы поднять ее. После некоторого замешательства взгляд ее черно-желтых глаз  поднялся на меня, улыбка озарила лицо, на котором не было и следа ненависти ко мне. Нана  положила цветы на траву и стала плести венок. Я смотрел на ее руки – мне хотелось их целовать. Потом же она подошла почти вплотную, надела венок мне на голову и засмеялась. Как давно я не слышал ее смеха!
***
Запах цветков календулы возвращает меня в далекое детство, в котором на липких ладонях оставались ярко-оранжевые лепестки.
Дед Мушег сушил разные травы на чердаке нашего дома, чтобы их потом добавлять в чай или лечить всякие болезни. Помимо лаванды, шалфея и тысячелистника здесь были и плоды груши. Дождавшись, когда дед скроется из виду, я приставлял длинную лестницу к стене и забирался на чердак, откуда воровал сладкую малачу . Так в один прекрасный день дед Мушег поджидал меня у ворот сада с палкой. От неожиданности я выронил все сморщенные плоды груши и стал уворачиваться от тяжелой руки деда. На мои крики из кухни выбежала мама, вытирая руки от муки о белый фартук. Глядя на нас, она засмеялась и стала подбирать фрукты.
- А ты что смеешься, ахчи? – закричал своим хрипловатым голосом дед, после чего досталось и матери.
Вспоминая все это три дня назад, я брел из церкви, которая стояла на окраине города.
На моих губах играла легкая улыбка, когда я смотрел, как теплый ветер сорвал листья с алычи и понес по дороге. Так я шел под листопадом, пробираясь по старым узким улочкам Еревана.
Я обратил внимание на один из каменных домов, около которого росли красные канны с сочными зелеными листьями. Из-за дома вышла девочка, тащившую срубленную, неплодоносящую черешню, чтобы скормить ее козам, пасущимся невдалеке.
Я свернул на улицу, вдоль которой располагался базар. Нет, на мне не было белого пиджака и мне не надо было покупать курицу, как несколько лет назад… И на ней уже не было того алого сарафана, и ее подруги рядом тоже не наблюдалось. Я заметил Нанар в самый последний момент, когда она уже почти поравнялась со мной.
Нана прошла мимо в темной одежде, опустив глаза, потом посмотрела на меня взглядом, не выражающим ничего. В ее темных глазах по-прежнему разливалось желтое полуденное солнце. Я обернулся и посмотрел ей вслед, она же не оглянулась на свое прошлое, но и не ускорила шаг.
Десять лет назад я узнал от Камо, что Нана через три месяца после моего отъезда из Еревана вышла замуж. В мужья ей выбрали симпатичного, работящего человека, с которым она создала семью.
Может, мне показалось, но Нанар  выглядит не очень-то счастливой. Уж я-то знаю, что она его никогда не любила и не полюбит. Но даже в ее разрушенной жизни я оказался лишним.
Любила ли она меня? Я никогда не требовал, чтобы Нана говорила о своей любви, мне не важны были слова. Я то любил сильнее, до помутнения в глазах, и просто хотел ощущать ее рядом с собой, заботиться о ней, слышать ее голос и видеть улыбку.
«Если в области раны становится щекотно, значит, она заживает», - так говорила бабушка. Когда же я в своем сердце почувствую щекотку?
Вот уже пять дней в деревне я просыпаюсь с мыслью о том, чтобы под любым предлогом поехать в Ереван и случайно увидеть Нанар. Распахиваю утром окна и пью на подоконнике чай: на лугах густыми полосами стелется туман, потом растворяется, уплывая к горизонту. На земле растет большой куст розовой отцветающей хатьмы. Она нежно пахнет, как мамина помада, которой та редко пользовалась. Однако цветы мне навевают воспоминания не только о сестре Сатеник.
Однажды утром я залез в окно к Нанар и разбудил ее букетом сиреневого бурачка, чьицветки имели пряный сладкий запах. Она открыла глаза и поцеловала холодные, с каплями росы, лепестки.
***
Рано утром воробьи прыгают по веткам не пожелтевшего и не опавшего американского клена и своими крыльями сбивают росу на асфальт.
Еще одно утро без нее… Это слишком жестоко, открывая глаза, знать, что и вечером я не увижу ее.
Небо сегодня такое, что, кажется, если дунешь на него, оно исчезнет. Мне в голову приходит мысль: нужно выбраться в Ереван. Анна отправляет со мной своего сына, который полюбил ездить в город с отцом.
Маленький Валерик вертится, как заводная обезьянка, его черные кудри лохматятся от ветерка. Мы шагаем по улице Абовяна, разглядывая разноцветные вывески, пересекаем площадь и… Она идет нам навстречу, не замечая меня – глаза опущены и прикрыты густыми черными ресницами. У нее что-то случилось, такой грусти на ее лице я не видел никогда. Почему меня эта встреча так взволновала? Делаю для себя открытие, что хочу примчаться к Нане и зацеловать ее руки. Она проводит рукой по веткам вишни, и желто-бардовые листья медленно разлетаются по земле.
Ближе к вечеру мы с племянником возвращаемся в деревню. Наскоро справившись с ужином, Валерик бежит на улицу, но Анна успевает ухватить сына за шиворот и положить ему в карман куртки кулёк с сушеными фруктами. Когда я был маленький и уходил в школу, бабушка так же насыпала мне сушеную малачу.
Слоняясь из угла в угол и надоедая сестре на кухне, я решаю отправиться к Камо. Навстречу мне попадается отара овец, один из баранов первым пересекает улицу, тупо смотрит перед собой и блеет. Почему-то я ощущаю себя таким же бараном.
За разговорами мы, по привычке, пьем с другом крепкий чай, от которого не хочется спать, особенно в дождливую осеннюю погоду. Я хвалю белый сервиз из майолики в виде восточных дворцов и мечетей. Камо расплывается в улыбке и берет с подушки тар  и, закрыв глаза, начинает перебирать струны. Чтобы не нарушить тишину, в которой звучит мелодия души, я отставляю чашку на стол и еле дышу. Сам, не умеючи играть ни на одном  музыкальном инструменте, музыку очень люблю. Моя сестра играет на сазе, отец – на дудуке, один я бездарность, да и пою паршиво, будто мне оттоптало уши то самое стадо баранов.
За окном опускаются сумерки, я возвращаюсь в наш зеленый деревянный дом. Окна террасы, состоящие из мелких квадратиков, немного запотевшие – видимо, сестра готовит на кухне компот. Перед окном растет старая антоновская яблоня, с низко склоненными ветвями, которую я помню еще с детства молодым тощим деревцем.
***
Вчера вернулся домой после месяца пребывания в деревне.
Распахнул двери и замер… Казалось, что комната до сегодняшнего дня хранила в себе этот запах, пока меня не было, а сейчас решила выпустить его на волю. Откуда здесь среди осени взялся аромат розовой хатьмы? Или я его привез с собой? Сразу ощутил, будто на
кончике носа осталась пыльца этих нежных цветов.
Бросив чемодан на кровать, я сел и задумался о прошедшем месяце. Как ни странно, я не был утомлен дорогой, но в душе поселилось какое-то давно забытое и в то же время знакомое чувство.
Когда-то я так же приехал из Еревана в этот город, разочарованный в жизни. Пытался переварить причину нашего внезапного расставания с Нанар, но ничего не получалось. Ее спокойные слова, перемешанные с болью и ушедшим счастьем, отзываются во мне до сих пор. Она говорила, что родители  нашли ей жениха, достойного ее. И Нана не может больше выносить мою ревность. Я не верил своим ушам и одновременно знал, что будет именно так.
Когда она уходила по широкой тропе между елок, я сказал ей вслед слова, которые ничего не спасли бы:
- Я все равно буду любить тебя и ждать, анушик .
Помню, как отгонял от себя мысли, что мне когда-то было хорошо с ней. Я не мог вспоминать ее голос, ее грустящее лицо, ее смех, потому что становилось  обидно до слез. Ведь сумел бы ее забыть, как забывал других в своей жизни, только, видно, и через десять лет буду просыпаться и видеть Нану, роняющую ветку голубого колокольчика на поле, освещенном утренним солнцем.
Хотелось быть или с Наной, или ни с кем вообще. Это не было самопожертвованием, просто ни к одной  девушке я не относился так, как к ней. От одних мыслей, что она отвергла меня, что кто-то другой гладит своими ладонями ее черные косы, а она ему наливает вина, мне хотелось провалиться сквозь землю или броситься вниз головой с Арарата.
Пребывая однажды в таком подавленном состоянии, я ехал с работы. Тот день выдался дождливым, лобовое стекло не успевало очищаться от воды. К этому району, где я встал на светофоре, проливной дождь, видно, подобрался только сейчас. С правой стороны от обочины молодой дворник страстно обнимал и целовал дворниху, волосы которой уже намокли. А мне стало еще грустнее.
Но эти воспоминания я прогнал от себя. Развалившись на кровати, я открыл книгу, которую начал читать еще до отъезда в деревню. И там мне попались строчки, которые напомнили мою первую встречу с Нанар. «Он поймал себя на том, что любуется каждым ее движением, и звучанием голоса, и цветом глаз, смутился: неужели любит ее, неужели перед ним сидит его собственная судьба. К ней ли столько лет он шел сюда, в дождливую осень, к спорным, пусть небольшого полета, но искренним мыслям, высказанным просто так» …
***
Запах костра пробивается сквозь стекла и занавески, из-за чего одолевает печаль. Мне некуда деться, я не хочу сейчас видеть своих друзей, на работу тоже не пойдёшь, потому что
сегодня суббота. Мухи, прячась от подступающего дождя, облепили сетку на форточке.
Вместо того чтобы заняться каким-нибудь общественно-полезным делом, я сижу на табуретке и курю. Курю и думаю.
Моя бабушка много курила, и никто ее за это не осуждал. Видимо, вредной привычкой тянуть одну сигарету за другой я пошел в нее. Удивляюсь, как я не просыпаюсь по ночам, чтобы покурить.
- Ани дуду , угости сигаретой! – подшучивал я над ней, зная, что в присутствии старших курить неуважительно. Она в шутку замахивалась на меня своей корявой палкой, говоря, что я еще маленький. А однажды, когда я проходил мимо, она сунула мне в руку две сигареты.
Ближе к полудню день заметно улучшился, от чего захотелось прогуляться по тихим местам Раздана. Сажусь в машину и еду в сторону окрестных сел. Без конца переключаю радиостанции, одна и та же волна надоедает, как солнечная погода месяц подряд.
Дохожу до церкви белого цвета, проникаю за ограду, касаясь пальцами веток стройных рябин. В окнах церкви отражается облачное голубое небо, рядом растут алые розы и множество белых цветов, источающих пряно-медовый аромат.
Я особо не люблю цветы, нет времени их заметить, идя по улице, но с детства обожаю комнатные  лимонные деревья. Помню, в нашем доме они росли в кадках по обе стороны недлинного светлого коридора, где я часто прогуливался, любуясь растениями. Толстый дядя шутил, что мне надо было родиться девчонкой.
На обратном пути заезжаю к своей старой знакомой. Финиковая поляна в ее саду, высеянная  прошлой осенью, приятно шуршит под ногами. Когда-нибудь здесь вырастет финиковый лес, а пока что растения еле доходят до колена.
В любви я несчастен, но у меня много друзей, и одну из них зовут Цицино. Увидев меня в дверях, она радостно вскидывает руками. Замечаю, что у нее появилось еще больше морщинок на лице, но в глазах сквозь пелену грусти вижу нестареющую красоту. У Цицино, как у хлопка, окраска меняется при увядании.
Она начинает суетиться, греть чайник, доставать лаваш и абрикосовое варенье с косточками. Параллельно рассказывает о том, что встретила своего бывшего мужа, увидела какую-то искорку в его взоре и не может его забыть.
- Нет, вряд ли мы с ним снова будем счастливы. Прошло так много времени - изменился он, изменилась я. Нам заново придется узнавать друг друга.
В моем мозгу никак не укладывается, что любовь может уйти безвозвратно. Но ведь что-то должно же от нее остаться, ну, хоть что-нибудь?
- Запросто старая любовь вернется! – ни с того, ни с сего взрываюсь я. – Вот увидишь, стоит вам только подойти друг к другу и откровенно посмотреть в глаза, как не захочется расставаться, все снова вспыхнет. Вы… - внезапно моя речь обрывается, я беспомощно опускаюсь на стул. А ведь я и сам свято верю в то, что несу.
Цицино старше меня на двенадцать лет, но по характеру похожа на мою мать. Подходит и заботливой рукой гладит меня по плечу, понимая, что сейчас творится в моей душе.
Глядя на мою трехдневную щетину, она заявляет:
- Ты как будто в прошлом веке живешь, бритву раз в месяц берешь в руки.
- Не для кого бриться, Цицино…
- Цавд танэм ! – лишь отвечает она.
***
В марте я отправился в командировку в Москву в изрядно покинутом настроении. Там за две недели управившись с делами, я решил совершить небольшое путешествие по окрестным селам и деревням.
Голые деревья меня натолкнули на мысль, что в Армении уже началась весна. Все деревья еще безлиственны, но абрикосы раскрыли свои нежные цветы на рыжеватых ветках.
В одной рощице я обнаружил приятную для себя вещь – там росли пшаты, как в Армении. Один большой пшат вроде не корявый, не поломанный, но без плодов, как и я. Коричневые облетевшие ветви и изумрудно-белые ягоды… Чему я удивлялся с детства так это тому, зачем такие трехсантиметровые шипы стройному кустарнику.
Вернувшись в город, я направился через площадь в гостиницу. Мне навстречу попалась пожилая цыганка, которая спросила сколько времени. Ани дуду говорила мне, что отвечать ей не следует, ибо таким образом она отнимает у тебя несколько часов жизни. Но я ответил и пошел дальше.
Потом меня нечто заставило отвлечься от своих мыслей: маленькая девочка, идущая по асфальту, пела на моем родном языке песенку про волка. Услышав знакомые слова и увидев взгляд грустных карих глаз, я почувствовал, что в моей душе будто успокоился ураган, бушевавший всю неделю.
В последний день моего пребывания в Москве я  случайно столкнулся с  другом моей юности. Ованес Туманян неторопливо выходил из метро, куда спускался я. Нет, речь идет не об известном армянском поэте, а о моем друге, которого, видимо, назвали в честь первого. Мы познакомились в двадцатилетнем возрасте, когда он вернулся из армии, и звали его тогда Вани. Вани был старше нас, но курил не так много, как я.
Удивительный человек! Его было очень трудно обидеть, лицо парня всегда выражало радость, но глаза все-таки, по армянской традиции, были немного грустные. Взгляд этих голубых почти круглых глаз от души над чем-то смеялся. Потом наши пути разошлись, когда он уехал к брату в Москву. Полагаю, здесь он и остался.
- Ара! – бросился я к нему.
- Брат, ты? Грайр, вонц эс ду апрУм? - накинулся с расспросами он, хлопая меня по плечу ладонями. В его глазах были все тот же смех и доброта, что и десять лет назад.
Мы наперебой рассказывали друг другу обо всем, что накипело, вспоминали нашу молодость. Я поведал ему о случившемся в моей жизни за то время, что мы не виделись с ним.
- Теперь… Теперь, совершая какой-нибудь поступок, уже наперед знаю, каков будет результат. Я научился думать. А сейчас вот много езжу, собирая обрывки своей жизни. Может, что удастся еще построить.
- АствАтс та!  - ответил он.
***
Этим апрельским воскресеньем я иду по кладбищу – с детства оно меня чем-то завораживает. Умерший в прошлом году сосед, который угощал меня самодельным вином, думаю, был бы рад тому, что я пришел его навестить.
Потоптавшись немного у могилы старика, я глажу ладонью шершавый холодный хачкар , и устремляюсь бродить дальше, раздвигая ветки оживающих деревьев.
Цветущие вербовые кусты, так пахнущие весной и ушедшим счастьем, хочется мне обнять, как девушку, и уткнуться носом в ее белые пушистые цветы.
На миг мне показалось, что я нахожусь в своей деревне, видно, скучаю по ней. Поэтому достаю старые потертые фотографии из моего бумажника, который обычно лежит в бардачке: отец со второй женой, мать с хлопком в руках на поле – черные косы спадают на белое платье. Жаль, на черно-белом снимке не видно, что цветы хлопчатника светло-фиолетовые и будто воздушные.
Лишний раз делаю вывод, что внешне похож на сестру Сатеник: выражением лица, упрямым характером и темными-темными глазами…
Есть у меня молочная сестра, т.к. мать сильно болела, была почти при смерти после моего рождения, и меня некому было выкормить. Сестра Сатеник лежала в больнице, ее состояние ухудшалось с каждым днем, и отец решил отнести четырехмесячного ребенка в лес. Положив меня на пенек, он надеялся, что я стану жертвой волков. Уже уходя по тропинке, отец оглянулся, дождь крупными каплями падал на землю, несмотря на солнце, а я дрыгал ручками и ножками в своих пеленках. «Ты мне показался таким беззащитным», - говорил он, - «Я вернулся и забрал тебя. Думал, как-нибудь выкормим». А через два месяца сестра внезапно выздоровела.
Вот таков мой отец – Асатур Исаян. Как же я ненавидел его после услышанного, а он сидел и равнодушно рассказывал. Но, говорят, какой-никакой, а отец.
Я никогда не курил в его присутствии, прятал сигареты, отец же делал вид, что не знает о моем курении. Был случай, когда я нагнулся поднять что-то с пола, а из моего нагрудного кармана вывалилась пачка сигарет. Отец, естественно, все видел, но промолчал. Видимо, тогда уже считал меня взрослым человеком, который вправе поступать так, как хочет, и поэтому махнул рукой на мою вредную привычку.
***
На этих выходных я наведываюсь в деревню, но сразу отправляться в дом сестры не хочется. Меня тянет к лугам и полям, на которых пасутся стада, зацветают одуванчики, и шелестит молодой травой ветер. Там я встречаю одного знакомого пастуха, который приходит с сынишкой пасти овец. От него я узнаю все новости, о произошедших событиях в деревне.
Попрощавшись с ним, иду дальше. Посреди поля мне попадается на глаза, как и раньше, могила двух девушек, убитых грозой еще в семьдесят девятом году. От старого ржавого памятника уже почти ничего не осталось, да его и не видно из-за нескольких цветущих черешен.
В этом году я остро ощущаю, что цветение затянулось надолго, даже после дождя лепестки не хотят облетать. Весну, которая надоела мне до смерти, прогоняю из своих мыслей, своих снов и своей жизни.
За полем находится деревенское кладбище, которое, кажется, ничуть не разрослось с тех пор, как я уехал отсюда в семнадцать лет. Без труда нахожу могилы Ани дуду, деда Мушега и матери. Бабушка умерла раньше деда, и он собственноручно в ее память вытесал из камня хачкар. Получился немного великоватый, но зато издали видно, что здесь покоится Ани дуду. На кресте сестры Сатеник висит венок из свежих кремовых роз, значит, кто-то из домашних приходил сюда недавно. 
Проезжая по улице, я вижу, что мой старый знакомый Камо во дворе своего дома катает на плечах маленькую дочку. Из-за ее звонкого смеха и шума, который она устраивает, хватаясь ручками за ветки и без того шелестящей чинары, друг не слышит, как я подъезжаю к ним. После сигнала он оборачивается, расплывается в улыбке, опускает девочку на землю и направляется ко мне.
- Я смотрю, становишься частым гостем в деревне!
- Барэв , ара! Вот решил провести здесь субботу и воскресенье! – отвечаю я, пожимая ему руку.
Мы проходим в беседку, которую еще не успел обвить виноград. Там будто для нас приготовлен кувшин с вином и лаваш. Я увлеченно рассказываю другу  о своей командировке в Москву и о том, что встретил там Ованеса Туманяна.
- Не ожидал уже что-то услышать о Вани.
Потом повествую о том, что до приезда в саму деревню петлял по окрестностям. Камо жует травинку и исподлобья смотрит на меня грустными голубыми глазами.
- Я надеялся, что ты не выдержишь, Грайр. Видно, соскучился по этим местам, по сестре. Или же ты узнал, что у твоей ахчи несчастье и, как раньше, стремглав примчался к ней?
Я поперхнулся глотком вина и округлившимися глазами посмотрел на Камо.
- Ее муж долго болел, и вот теперь она осталась одна.
Я задираю голову в небо, которое виднеется сквозь крупную решетку виноградника. Вероятно, поэтому Нана была такая грустная, когда я видел ее этой осенью - она знала о болезни мужа.
То ли от щедрого глотка вина, то ли от весеннего ветра мои глаза слезятся. Камо внимательно наблюдает за мной.
- Все-таки, хорошо, что ты приехал, мтэрим …
Но я почти не слышу этих слов, потому что на одном дыхании перемахиваю через калитку, которая осталась в заборе с детства, соединяющая сад Камо и наш. Подхожу к дому сзади, через сад: здесь до сих пор растет алыча не менее трех разных сортов, для лучшего опыления, как говорил дед Мушег. Цветы китайской смородины, растущей по забору, желтые и ароматные, заставляют меня ждать созревания ягод, как и в детстве.
У самого дома замечаю на кусте ирисов жужелицу с зелено-золотистым панцирем, которая раскачивается на ветру, свернувшись в желтом бутоне. Трогаю цветок пальцем, и насекомое с диким жужжанием расправляет крылья и улетает с весенним ветром, несущим какую-то неопределенную надежду.
У меня есть всего лишь два дня…




Автор: Марианна Веверова, 2010.