Мариам 33 И снова Понтий Пилат

Память Понтия Пилита напоминала огромный мрачный склеп. Не фамильный римский колумбарий, где мирно покоятся благородные кости предков, а военный могильник гигантских размеров, причем, ограбленный. Всё самое ценное, самое светлое, яркое было оттуда изъято. Повсюду валялись осколки и обрывки – грязные, скомканные, страшные. Он боялся ворошить это кромешное крошево. Но против его воли из самой сердцевины склепа время от времени выныривали то вывернутое нутро какого-нибудь варвара, непонятно за что уничтоженного без суда и следствия, то глаза предательски обманутого друга. Там же тлели благие побуждения его юности и нереализованные возможности зрелого возраста. Над ними роились миазмы воспоминаний о санкционированных убийствах, вынужденных репрессиях, регулярных карательных операциях и прочих государственных делах правителя Иудеи. Впрочем, вскоре, возможно, его назовут бывшим правителем. Но о его «бывшести» пока никто не знал, даже сирийский наместник Вителлий, его непосредственный начальник, который приказал ему отправиться в Рим и отчитаться перед императором. Об этом было известно только молодому эфесскому рыбаку Иоанну бен Зеведею, с которым Пилат тайно встретился в доме одного из помощников легата здешнего легиона. Всё произошло по настоянию Клавдии Прокуллы, прокуратор отнюдь не жаждал общаться с каким-то рыбаком. Да он и не вышел к нему, беседу вела жена, а он сидел в соседней комнате и делал вид, что читает сенатские листки. Раз в три-четыре месяца прокуратору привозили сразу кипу этих бюллетней. Информация, конечно, безнадёжно устаревала, но кое-что можно было почерпнуть и взять на заметку. Прокуратор аккуратно перекладывал листки и, вопреки своему желанию, краем уха фиксировал то, что говорилось в атриуме.
У Клавдии Прокуллы не было своих детей, поэтому она особенно тепло относилась к тем молодым людям, которые по возрасту годились ей в сыновья. Понятно, что с двадцатилетним рыбаком она ворковала очень ласково, а юноша отвечал ей с такой же доброй почтительностью. Они толковали о религии и о морали, и все эти турусы на колёсах Пилат привычно пропускал мимо ушей. Его, конечно, коробило, что жена унижается до простолюдинов, но во-первых, чем бы дитя не тешилось, лишь бы не пилило, а во-вторых, в его нынешнем положении это была далеко не самая актуальная проблема. И вдруг его дифференцирующий локатор уловил:
-… казнённого по приговору синедриона, - это произнёс молодой человек.
-Да, мой муж попытался остановить то безобразие, -скорбно вздохнула Клавдия Прокулла, - к сожалению, и его возможности не бесконечны. Пилат почувствовал, как дверь его склепа отпирается со скрипом, мучительным, как зубная боль. Он уже знал, что бесполезно подпирать её плечом, и даже налегать всем телом – всё равно разверзнется черный клыкастый зев и… сиди спокойно, прокуратор. Пилат заставил себя отключить слух и ещё некоторое время с раздражением пересматривал потускневшие новости. И только он начал успокаиваться, как в его уши просочилось: «… и ссылка». Это говорил молодой человек. Потом дрогнувший голос Клавдии Прокуллы: «Куда?» Прокуратор сейчас же сообразил, что речь идёт о нём. Он резко отдёрнул дверную занавесь:
-Кто тебя поставил в известность?!
Юноша со спокойным достоинством поприветствовал его. Невозмутимость молодого человека взорвала прокуратора. Он схватил рыбака за грудки.
-Что ты знаешь? Кто сказал? – Прокуратор почему-то не сомневался в том, что это правда, и что вскорости топать ему по заросшим дёрном дорожкам в глухих галльских лесах. Юноша смотрел на него настороженно, однако же мирно. В уме наместника мелькнуло: «Такой деревню сожжёт и не задумается».
-Это сказал Дух. Отпусти меня.
Пилат, не выдержав его взгляда, опустил глаза, но рук не разжал. Глядя на аккуратно обшитый тесьмой вырез грубого хитона рыбака, Пилат прошипел угрожающе:
-Выкладывай всё.
-Всё известно только Богу. И кое-что тебе самому, господин. А я не прибавлю больше того, что говорил госпоже.
-А что такое следственная пытка ты представляешь?
-Ты тоже можешь это вкусить.
Пилат лишился дара речи от таковой дерзости. Странный рыбак вдруг стал похож на молодого оленя в момент прыжка. Сила и свобода, подчёркнутые полётом, на мгнове¬ние проявились в его неподвижной фигуре. И Пилату показалось, что знаменитый заговорённый панцирь прокуратора Иудеи пронзило копьё, брошенное чьей-то мощной рукой. Рукой, похоже, не человеческой. И – что самое интересное – ещё не бывший наместник почему-то осознал, что ему действительно предстоит пережить позорный опыт. Откуда-то стало ясно, что не отвертится. Он разжал пальцы и отпустил грубый льняной хитон.
-Ты хочешь узнать о Нём?
-Ты тоже хочешь знать о Нём, господин.

Пилат вдруг понял, что хочет. Он уже стал забывать ту историю трёхлетней давности. Это был первый случай в его жизни, когда его столь озадачил простолюдин. Правда, Гермидий выяснил, что Тот Человек происходил из древнего царского рода, но что такое маленькие провинциальные царьки перед облеченным государственными полномочиями чиновником Империи? И ещё Его называли Сыном Бога. Однако может ли Вечность истощиться до человеческой плоти, хотя бы и царской? Нет, это немыслимо, и Пилату хотелось расставить все точки над «i» в том странном деле. Но он не знал, как дер¬жаться с варваром, который годился ему в сыновья или даже во внуки, с одной стороны, а с другой, как ему думалось, даже в подмётки не годился. Он умел общаться и с солдатами, и с рыбаками – да с кем угодно, но с позиций власти, а сейчас эти позиции явно сдавались. Клавдия Прокулла, конечно же, уловила замешательство супруга, но почему-то, вопреки своему обыкновению, медлила прийти на помощь.
А юноша неспешно начал говорить. Прокуратор внимал его нехитрому повествованию так, как в детстве историям, которые рассказывал ему раб-педагог Кор, водивший его в школу. Этот Кор-сириец был не старше бен Зеведея, да и внешне молодой человек очень походил на него. Пилату даже померещилось, что юный рыбак склонился над ним, десятилетним школьником, поправляя складки его детской тоги шутливым отеческим жестом. Едва прокуратор вспомнил своего Кора, он сразу же почувствовал, как ему следует держаться, и сел в кресло напротив. Ярость его куда-то ушла, и он сразу забыл о ней. Он не заметил, что юноша плавно перешел на хорошую литературную латынь, и это не показалось Пилату несообразным. Он уже не задавался вопросом, как Божественное Безсмертие стало плотью и обитало с нами. Но для него важно было узнать о Нём как можно больше. Прокуратор не спрашивал ни о чём, потому что юноша, по ходу своего рассказа, отвечал на все его недоумения так, как если бы он прожил всю жизнь бок о бок с Пилатом. Так с ним разговаривал только Кор.
И покуратор вспомнил, как, желая избавиться от лишних хлопот и заодно щелкнуть по носу хитрого наглеца Кайафу, он попробовал разобраться в этом странном деле лично. Самонадеянный провинциальный жрец суд присвоил себе, а ему, римскому наместнику, предоставил просто наказать виновного по чужому приговору. Правда, долго ковыряться в этой религиозной сваре прокуратор не считал нужным, потому что суть была ясна сразу. Он повернулся к Кайафе спиной и, посмотрев на охранников, указал им взглядом на преторий. Они подтолкнули Арестованного, и Тот безо всякого сопротивления направился к своей гибели. Это удивило наместника. Обвиняемый был человеком довольно мощного телосложения и совершенно не походил на малодушного хлюпика. Такие люди обычно настроены уверенно, протестуют или хотя бы не позволяют себя пинать и дёргать. А Этот Человек держался очень непонятно, но убедительно. Как-то терпеливо, совсем неагрессивно, пожалуй, даже деликатно. Нет, такие не стоят во главе заговоров. Оскорбление величия отпадает. И всё же Пилат спросил, отчасти для порядка, отчасти потому что уж очень впечатлил его этот Обвиняемый:
-Ты Царь Иудейский?
Арестованного, по-видимому, тоже чем-то тронул Пилат. Ответ – как дружеский шаг навстречу – несколько сдержанный, но искренний и простой:
-От себя ли ты говоришь это, или другие сказали тебе обо Мне?
И Пилату показалось, что ответчиком на мгновение стал он сам. «Намекает на то, что мне это навязано. Не так-то просто навязать мне какую-то варварскую глупость», - усмехнулся он мысленно и отпарировал иронически:
-Разве я иудей? Твой народ и первосвященники предали Тебя мне. Что Ты сделал? Казалось, Арестованный не заметил юмора прокуратора, Он также проигнорировал его последний вопрос и ответил на то, что заинтересовало и озадачило Пилата:
-Царство Моё не от мира сего; если бы от мира сего было Царство Моё, то служители Мои подвизались бы за Меня, чтобы Я не был предан иудеям; но ныне Царство Моё не отсюда.
Наместник внимательно посмотрел на Обвиняемого. «Не врёт, нет, не врёт, - подумал он про себя, - просто Ему завидуют. Видимо, по их понятиям, Он действительно царствует. В своем роде. Над умами, например, как всякий популярный человек. Раз Кайафа так хлопочет о его казни, то это правда. Только почему «ныне»? Он что теперь претендует на ещё какую-то нездешнюю власть? Занимательно. Весьма». Последними словами прокуратор попытался себя успокоить, потому что ему стало несколько не по себе. Он озвучил свою мысль уже без иронии:
-Итак, Ты Царь?
И – ещё несколько терпеливых и вели¬чественных шагов навстречу человеку, отравляемому собственной властью:
-ТЫ говоришь, что Я Царь. Я на то родился и на то пришёл в мир, чтобы свидетельствовать об истине. Всякий, кто от истины, слушает Мой голос.
Пилат был совершенно пленён прозрачной и неопровержимой правотой Его слов – он не был уверен в том, что он сам «от истины», как выразился этот непонятный Царь, но безапелляционно чётко осознавал, что Тот прав. И неожиданно для себя наместник спросил:
-Что есть истина?
Царь молча посмотрел на него. Пилат быстро отвернулся и вышел к вспененной негодованием и плавившейся от гнева толпе:
-Я никакой вины не нахожу в Нём, - слово «никакой» прокуратор подчеркнул, - ему хотелось отпустить Царя не ради праздника, а ради обретённой только что истины. Но, поскольку толпа продолжала реветь и выкрикивать проклятия, он поднял руку. Крик улёгся не сразу. Защелкали бичи охраны и, наконец, вопящие притихли. Прокуратор понял, что ему придётся поторговаться:
-У вас есть обычай, чтобы я одного отпускал вам на Пасху. Хотите ли отпущу Царя Иудейского? Тогда опять закричали все:
-Не Его, а Варраву!
Варрава же был разбойник.
Глядя с отвращением на беснующуюся чернь, Пилат подумал, что есть три способа удовлетворить её. Первый – потянуть время, чтобы пыл несколько остыл, а причина волнения дезактуализировалась. И наместник отправил Обвиняемого к Ироду.
Тетрарх Ирод, прибывший на Пасху в Иерусалим, был большим любителем всякой экзотики. Он давно желал пообщаться с Царем Иудейским и очень обрадовался, потому что много слышал о Нём и надеялся увидеть от Него какое-нибудь чудо. Ирод принял Его в неофициальной обстановке, у себя в кабинете. Любопытство, наверное, обглодало каждую косточку в теле Ирода, и он вываливал на голову Обвиняемого кучу вопросов, на половину из которых сам сейчас же предлагал ответы. Поэтому он не сразу заметил, что Царь Иудейский не размыкает уст. Поначалу он списал Его молчание на гам, который создавали первосвященники и книжники, как только речь заходила непосредственно об Обвиняемом, но скоро ему стало ясно, что собственно его-то, тетрарха Ирода, просвещённого правителя и внука великого царя, этот его Подданный напрочь игнорирует. Кто-то шепнул тетрарху, что Обвиняемый из рода Давидова. «Ах вот оно что! Дом Евфрафов! Презирает меня как идумея, - решил тетрарх, - это Ему встанет в копеечку». Он усмехнулся и сказал вслух: «Ну, что ж, почтим Царя Иудейского». Что-то шепнул центуриону. Солдаты Ирода окружили Обвиняемого, пиная и толкая, сорвали с Него грязную разодранную одежду и таким же юродским манером одели в светлую, так сказать, царскую. Обвиняемый молчал. Тогда, продолжая насмехаться и уничижать, препроводили Его обратно к Пилату.
Понтий Пилат стоял у окна, ожидая депутацию из Аскалона. Взгляд его отдыхал на сочно-зелёных облаках недавно распустившейся зелени. Он любил это время года. Через несколько недель пыль и жара поглотят всё пространство от Нила до Евфрата, а пока ещё солнце дружелюбно, ветер – сама деликатность, а воздух – просто сплошной фимиам, не то курящийся от земли к небесам, не то с небес ниспосылаемый на землю. Такое настроение природы несколько смягчало напряжённость, вызванную предстоящим праздником. Прокуратор вспомнил о недавно начавшихся цереалиях(56)и подумал, что хорошо было бы хотя б на минуту оказаться на какой-нибудь улице Рима, в самом центре весёлой процессии, опутанной гирляндами цветов, отбиваться потрёпанным букетом от сыплющихся с балконов роз и гвоздик и перебрасывать их на симпатичных девушек. Впрочем, прокуратор уже лет тридцать не хаживал в таких процессиях. Но мирные развлечения италийцев выбирались из склепа его памяти, как тоскливый упрёк вулканическим настроениям иудеев. Предстоящие казни должны были заткнуть кратеры недремлющих вулканов. Или, наоборот, простимулировать извержение? Здесь ничего заранее не угадаешь.
Центурион доложил о возвращении Царя Иудейского, и римский наместник приступил ко второму способу удовлетворения толпы. Он знал, что человеку завидуют до тех пор, пока он силён и здоров, а стоит выплеснуть его дарования в какую-нибудь житейскую помойку, на самое дно – и ненавидимого вчера сегодня начинают жалеть, ему сочувствуют и утешают подаяниями. Поэтому прокуратор передал Обвиняемого воинам и велел отделать Его бичами. Он заметил, что солдаты недавно играли «в императора» и теперь, по условиям игры, должны были нарядить Истязуемого в «порфиру» и дать Ему в руки «скипетр». Где-то они подобрали палку и кусок алой ткани, а умелец Тимидион сплёл из тёрна очень оригинальный шлем; непонятно, что он символизировал в их игре – венец триумфатора или каску полководца. Наместника всё это коробило, но он понимал – чем смешнее и нелепее будет выглядеть Царь Иудейский, тем больше у Него шансов выжить. А прокуратору хотелось, чтобы Он остался на этом свете.
Пилат вышел к требующим и вопиющим, сел в курульное кресло(57), давая понять, что прения закончены и сейчас последует приго¬вор. Когда шум схлынул, прокуратор категорически заявил:
-Вот я вывожу Его к вам, чтобы вы знали, что я не нахожу в нём никакой вины.

 Обычно после таких слов все начинали расходиться. Но эта неугомонная толпа снова загудела, как рой взбудораженных ос. Наместник сделал знак рукой. Вывели Царя Иудейского в терновом шлеме и в замызганной порфире. Пилат презрительно окинул взглядом толпу и то ли с насмешкой, то ли с почтением – этого никто толком не разобрал – изрёк: «Вот – Человек!» Одни услышали в его интонации: «Разве ЭТО можно назвать человеком, идиоты?» Иным померещилось: «ЭТО и есть Человек, мерзавцы!» И те и другие взвыли: «Распни Его!» Но прокуратора невозможно было взять голыми руками. Он ядовито улыбнулся – все до одного догадались, что эта улыбка не предвещает им ничего хорошего и примолкли.
-Возьмите Его ВЫ и распните, потому что я не нахожу в Нём вины, – наместник произнёс эти слова очень тихо, почти одними губами, но его поняли все. Никто не решался возразить. В этот момент к прокуратору подошел его домашний раб и, склонившись, сказал так, чтобы слышал только хозяин: «Госпожа просила передать, чтобы вы ничего не делали Праведнику тому, потому что она во сне много пострадала за Него».
Пользуясь возникшей паузой, тощий фарисей с жиденькой бородкой, стоявший возле первосвященника робко пискнул: «Мы имеем закон, и по закону нашему Он должен умереть, потому что сделал Себя Сыном Божиим». Пилат почувствовал, что по его спине поползли мурашки. Он опять вошёл в преторий и спросил Царя Иудейского:
-Откуда Ты?
Но Царь не дал ему ответа.
-Мне ли не отвечаешь? Не знаешь ли, что я имею власть распять Тебя и власть имею отпустить Тебя?
Царь с мучительным спокойствием глянул на него:
-Ты не имел бы надо Мною никакой власти, если бы не было дано тебе свыше; посему более греха на том, кто предал Меня тебе.
Это был ещё один шаг навстречу. Последний.
Толпа снова ожила и загалдела.
Третий способ её умиротворения – меч и дубинка – применён не был.
Прокуратор замолчал. Он осознал, что уже неизвестно сколько времени рассказывает юному рыбаку, что происходило с ним в те страшные часы. И ещё он споткнулся на удручающей мысли о том, что на нём тоже лежит грех. И как Его обозначить? Малодушие? Или… предательство??? Как его обозначить?!

Клавдия Прокулла взглянула на него с тревогой, юноша смотрел в пол. Непонятно почему прокуратор спросил его:
-Это конец для меня?
-Если будешь переносить всё так, как Он, то совсем не конец.
Сейчас Иоанн был собранным и сосредоточенным, как прицеливающийся лучник. Или как идущая по следу борзая. Пилата поразили такие динамические перемены в человеке, который стоял перед ним, почти не меняя позы. Он подумал: «Если у Этого Царя все подданные такие, то Он владеет армией, способной брать города без боя, - странно, но прокуратор вдруг подумал о Нём, как о живом, - каково же теперь Его нездешнее Царство? Или оно уже проникает сюда?»
Прокуратор подошел к окну и раздвинул занавеси. Ноябрь этого года выдался в Асии тёплым. Все ставни в доме были открыты и никто, похоже, и не собирался готовиться к зиме. Дом помощника легата был одним из самых высоких в городе, наместник выглянул на улицу. В саду противоположной виллы ковырялся в земле местный сенатор – прокуратор утром видел его в курии(58). Он заметил Понтия Пилата и прижал правую руку к сердцу в знак приветствия. На его грядках свежие и крепкие, как новобранцы, красовались здоровенные кочаны капусты. Сенатор усердно махал тяпкой. Великие боги, в какой жизни живут эти люди? Или у них остановилось время, и они не знают, что на улице кончается восьмой век от основания Рима? И природа здесь какая-то древняя, эпическая, не поддающаяся увяданию. Деревья и кусты слегка задеты осенней охрой и киноварью, но тоже, видимо, не признают ни времени, ни сезонов и, как мастеровые, смахнут с себя вечером осенние мазки и в завтрашние ноны(59) вырядятся с иголочки и попробуй докажи им, что зима под носом. И что кончается век. И что жизнь тоже довольно нелепо идёт к своему завершению.
Созерцая архаичный и печально умиротворенный полудеревенский пейзаж, Пилат вдруг натолкнулся на слово, характеризующее поведение Царя Иудейского, – кротость. Да, да, именно кротость, иначе не назовёшь. Совершенно обезоруживающая, серьёзная, глубокая, всепобеждающая кротость.
И пятому прокуратору Иудеи Понтию Пилату страстно захотелось поверить молодому Иоанну Вар Зеведею и законопатить, наконец, жуткий могильник своей памяти, оставив себе одно-единственное воспоминание – возносящуюся к небесам победоносную фигуру Сына Божия, воскресшего в третий день по Писаниям древнего и непонятого им народа.

56 Празднества в честь богини Цереры
57 специальное кресло, служившее атрибутом власти римских магистратов
58 городской совет
59 седьмой день марта, мая, июля, октября и пятый день остальных месяцев в Риме