Панеа

(маленькая романтическая поэма)

У самого берега, под Симеизом,
палима лучом, овеваема бризом,
столкнута ногою с крутого обрыва,
лежала помятая банка от пива.
Присел я на камни, склонился устало,
и банка историю мне нашептала...

Казалось, романтику с префиксом "нео-"
пригрезилось нежное слово: "Панеа" -
его, ослепленный мечтами своими,
он пел в забытьи, словно женское имя.
Но этим сияющим словом назвали
скалу неприступную, глыбы в развале,
и этим же словом - вот, право, нелепость! -
на серой скале возведенную крепость.

- Послушай, Пеппино, я знал тебя вором,
но скоро ты станешь богатым синьором
на службе в далеком и сумрачном крае
у консулов Чембало, Кафы, Солдайи!
Таким ли, как ты, ковыряться в землице,
тереть рукавами унылые лица?
Тебе ли - герою! - овчаркою старой
трусить по горам за вонючей отарой?
Но тайны особой тебе не открою:
ты в Генуе - вор и закончишь петлею!

И продал беспутную душу Пеппино,
за призрачный звон золотого цехина,
летит в ослепленьи, как птица, за море -
блюсти рубежи генуэзских факторий.

С вершины Панеа глядит на восходы
изысканный цвет лигурийского сброда:
лишенный наследства маркиз тонколицый
и беглый аббат, что спознался с девицей,
Громила-Петруччо и Маленький Карло
(свирепый в бою, хоть росточком и карла) -
всего восемнадцать отчаянных бестий
сошлись в этом богом покинутом месте.

- Да не долетят иноземные стрелы
в подвластные вольной коммуне пределы,
и да не осмелятся сеять раздоры
коварные греки, князья Феодоро!
Насельники с данью придут, приумножа
богатства могучего грозного дожа,
а славная банда бродяги-Пеппино
по праву себе заберет десятину.

Катилися волны, алели закаты
в год 1475-й...
- Что месяц на небе висит ятаганом?
Знамение это пророчит врага нам! -
подумал дозорный, идя на куртину,
и замер, такую завидя картину:
вдали не туманы клубили вуали -
ряды парусов окоем закрывали.
Белея, как саваны духов из ада,
плыла кораблей боевая армада.
Ее, на подмогу позвавшая черта,
в поход снарядила Высокая Порта.

...Разгромлена Кафа и пала Солдайя,
из Чембало консул бежал - негодяя,
в лохмотья одетого, злые мамлюки
хлыстом удавили в рыбацкой фелюке.
А в маленькой крепости над Симеизом
Пеппино, Петруччо и Карло с маркизом -
всего восемнадцать отчаянных бестий -
мольбы возносили Небесной Невесте.
Аббат причащал их вином из бочонка,
и жалобным дискантом пела девчонка.

И утро настало последнего боя.
Галеры пристали у кромки прибоя,
и с воем в атаку пошли янычары,
как будто их гнали волшебные чары, -
белели тюрбаны, и в солнечном блеске,
как кровь, пламенели пурпурные фески.

На тех, кто карабкался храбро по круче,
огромные глыбы низвергнул Петруччо.
Но силы неравны, и в ярости страшной
безумцы на стенах сошлись в рукопашной.
Немало османов с отвагою дикой
аббат окрестил своей острою пикой.
Немало камней было кровью полито
искусным стилетом Малютки-Карлито.
Кого же с маркизом свели передряги -
тот гибель нашел на конце его шпаги.

Но пали семнадцать отчаянных бестий -
невольников жалких разбойничьей чести.
В живых оставался один лишь Пеппино,
затравлен и загнан, как зверь, на вершину.
Оттуда ему открывалась немая
лазурная ширь, и, привычно сжимая
клинок, он шагнул, словно голубь с карниза, -
туда, где чернели скалЫ Симеиза, -
туда, где столетья спустя сиротливо
легла проржавевшая банка от пива.

2010