А на Лысой Горе, на Голгофе...

x  x  x


Хриплый Харьков, торгаш и картёжник,
дёрнув двести, гордится собой.
Под холмом Журавлиным художник
спит в обнимку с промёрзлой судьбой.
А на Лысой Горе, на Голгофе,
за Холодной, тюремной, Горой,
снеговей – свежемолотый кофе,
и мерцает во тьме аналой.

В честь Казанския Матери Божьей
освящён краснокаменный храм.
Век мой – зимний, но я–то - всё тот же,
вновь по-детски внимающий вам,
вам, в Сочельник раскрытые двери,
снег, оклада иконного блик,
запах грусти, надежды, потери
и Марии хранительный лик!

В зимний вечер – тоска изначальна,
сквозь метель всё былое видней,
а душа – просветлённо печальна
в ожиданье Рождественских дней.
Век мой отдан без спросу Иуде,
но, пока не занёс меня снег,
лепечу о прощении-чуде
в непрощаемый Господом веk...





x  x  x



Чем злей мороз, тем тоньше писк синиц –
волосяные жалобы и пени.
Ордынским ликом распластавшись ниц,
отчизна спит во льду, в снегу и лени.
И выдыхая азиатский дух,
спит у холма мой забубённый город –
сбит набок замусоленный треух,
башмак дыряв и ватный бок распорот.

Какая бесконечная зима!
Полвека не бывало столько снега.
Вмерзают в воздух люди и дома
на взлёте невозможного побега.
Чем злей морозы, тем гнездо добрей,
дыханием окукленная норка,
где – книг развал и чайник-носогрей,
где на окне ярка лимона корка.

Отчизна спит – в её грудине лёд,
в гортани – ломоносовская ода...
А мне в дому, быть может, повезёт
перетерпеть студёные полгода.
Не грех – согреться малостью родной,
чтоб уцелеть среди огромной стужи.
Какой отрады мне желать иной? –
Войди в мой дом, скрипучий, лубяной,
и помолчи со мною, старый друже...