Сказка о деревянном орле 2

Глава 6

Над весеннею столицей невеселый ветерок. Не поют на ветках птицы, колокольный звон умолк. Нет предпраздничных базаров, а священники галдят на амвонах местных храмов: пост всем строго соблюдать! Люди строили догадки, что случилось в эти дни? Выходило: неполадки есть у царственной семьи. Хоть о деревянной птице при дворе все знали лишь, но в мешке, как говорится, кочедык не утаишь: царский сын как-то случайно сгинул в неизвестну даль. Все придворные молчали, стражники молчали, царь объяснений сторонился. Так что слухи лишь росли: от «упал с окна – разбился» и до «черти унесли».
Плачет бедная царица, грусть не в силах побороть; ходит трижды в день молиться, чтоб сынка вернул Господь. Хмурый царь смотреть не может, как царица слезы льет; и Ерему жалко тоже: чем закончился полет? Александр-столяр в темнице кается все по орлу, что он им царю с царицей не пришелся ко двору. Вся в тоске сидит Надюшка, вспоминая столяра,  чья дурацкая игрушка всех к печали привела. И механик Алексашка ситуации не рад: в этом ожиданье тяжком не видать ему наград.
Сам Технический министр, видя, что дела стоят, на виду грустит, но мыслит, как растормошить царя. Ярмарку-то за границей ведь не будут отменять, значит, надо торопиться там чего-то показать. Ну, а раз орел с приветом в дальни страны полетел, вариантов больше нету – только утка – весь задел! Дело, стало быть, за малым: как Егора подвести к мысли той, что утку надо за границу повезти. Ярмарка изобретений не должна пройти без нас, чтоб отечественный гений иностранцев бы потряс. Но сказать царю весомо, что орла нам ждать нельзя – все равно, что, мол, Ерема долго жить нам приказал. То есть, кто-то еще нужен, кто бы утку поддержал, тот, кого Егор заслуженно и явно уважал. Ну, к министрам в этом роде обращаться смысла нет. Вот Дениса-воеводы мог бы и помочь ответ. Все новинки очень нужны – первым делом – для войны! А потом уже послужат и для мирных дел страны. Генерал был крепко скроен, сердцем чист и мыслью быстр. В рот ему глядит порою обороны аж министр. Свое прозвище старинное среди родных солдат потому и заслужил он, что победами богат был его путь генеральский: бил французов, шведов бил, а бойцов своих  напрасно под картечью не губил. Став стране надежным стражем, государев первый друг именную саблю даже получил из царских рук. Но вот только прямодушен и насквозь видит врага, потому ему не нужно льстить без меры или лгать. Да к тому же по натуре генерал совсем не глуп, и различным  авантюрам он всегда давал отлуп. Техминистра видел редко, находившись не в ладах, большинство его прожектов критикуя в пух и прах. И когда они встречались – как беседу ни начать – обязательно кончали обзываясь, горячась, попрекая интересом, изругав другого вдрызг (генерал был «враг прогресса», а министр был «аферист»). Так что с ходу воеводу не возьмешь – не тот мужик. Но и Техминистр сроду к отступленью не привык. А когда проблемы видел, про себя все повторял: «Виктор – значит победитель, победитель, значит – я!» Надо строгостью  иль шуткой генерала брать в обход, чтоб не понял он, что утка «по протекции» идет.
Вдруг наклюнулся удачный, как он думал, вариант. А не дать ли секретарше царской проявить талант? Она умница, красавица, в фаворе у царя. С генералом где встречается – так смотрит издаля. И вполне официально сможет изложить проект, от Дениса взять реальный положительный ответ.
Правда, был Денис вояка, а совсем не дипломат. Потому и в речи всякой перепрыгивал на мат. Он был чуть косноязычен из-за раны на лице, ну а мат ему привычней, мат-то понимают все. На советах, совещаньях, где сидели мужики, никого и не смущали  грубости и матерки. На придворные приемы он не часто попадал, да никто ему там слова никогда и не давал. А Надюшка-секретарша, шоколадная душа, ругани российской нашей не слыхала ни шиша. Царь воспитывал Надежду как родную дочь свою – величавой и безгрешной, словно бы Еву в раю. Девка добрая, конечно, и начитанна весьма. Дворянин любой заезжий от нее был без ума. Речь выстраивает складно, мысли ловит на лету. Генералу все как надо донесет про утку ту. И уж если тот министру нагородит матюков, может быть, с девицей чистой в выраженьях будет строг?
Так ли, сяк, но «дело утки» все равно надо «толкать». Встал министр, и – ноги в руки – все бумаги собирать. Чертежи родного кума в папочку он уложил и без пыли и без шума к секретарше поспешил.
Строго объяснил Надежде, что министр он занятой, и теперь уж неизбежно быть на ярмарке на той может утка золотая, что сама в воде плывет. И об утке ожидает от Дениса царь отчет. Надо показать бумажки и лишь выслушать ответ, что Денис по делу скажет – любо это или нет… Правда, сразу от дивчины получил министр отказ, будто тайная причина управляла ей сейчас. Но мужчина комплиментил, улыбался, улещал и походом нужным этим сложностей не предвещал. Надя, наконец, прониклась, повздыхала пару раз и неспешно удалилась к генералу на показ.
Бывший рядом Сенька-писарь, ничего не говоря, ее место занял быстро в ожидании царя.  Сел министр на стул напротив Сеньки-писаря как раз, пребывая в дискомфорте от сверлящих его глаз. Час продлилось ожиданье. Тут, от горя еле жив, царь пожаловал в собранье, за собою дверь закрыв, не заметив ни министра, и ни Сеньки-писаря. Но, конечно, нету смысла обижаться на царя. Пред иконкой помолившись и пригладив волосья, в зал министр вошел неслышно, разрешенья не  прося.
Величавый, строгий, стройный, но поникший царь Егор из окна палаты тронной пасмурно глядел во двор, в небеса, куда недавно улетел его сынок, для кого он все отдал бы, чтобы Бог ему помог. Кашлянул министр тихонько. Оглянулся царь Егор. И министр полегоньку начал долгий разговор. Наши, говорил, заводы надо переоснащать, а иначе от Европы можем навсегда отстать. Говорил, что фабриканты лишь до барыша жадны, предстоят, стало быть, траты государственной казны. Нынче денег лишних нету (да не будет и потом), значит, за границу эту утку б отвезти с винтом. Там свидетельство получим, чтоб патент на винт иметь, и глядишь, уже получше нам финансы станут петь. Технику посовременней подкупить придется нам: облегчим рабочим бремя, уберем с завода хлам. А чтобы и наши воды берегли суда с винтом, он поддержки воеводы и хотел просить на то.
- Что ж, – ответил отрешенно царь министру своему, – коль идею в том нашел он – я вердикт его приму. Да, о хламе на заводе… Где Премьер-министр исчез? Как внедряет он в народе пресловутые «5С»?
- Как внедряет он «5С»? Я в дела его не лез. Но гляжу – система эта всем ясна, как темный лес. Первое, с чего начал, цельный штат себе набрал – исключительно из девок незамужних – вот нахал! А уж девки, ты гляди, палец в рот им не клади! Все чего они прикажут – отклониться не моги! Чтоб себе прибавить вес, ходят насаждать прогресс небольшой, но дружной группой, то по пять, то по семь «с…» В кузню лезли напролом, потрясая подолом. То ль порядок наводили, то ль устроили погром. Распихали все кругом, много выкинули вон, а на горне написали во-от таким вот шрифтом: «ГОРН»!
- Ну и что, кузнец доволен?
- Дык, довольным как не быть?.. Да по их уходу молот не могет никак найтить…
- Быть в стране порядок должен… Да, порядок должен быть… Кому, как не молодежи,  его надо наводить? Надо нам неутомимо все идти, идти вперед. А не то державу мимо будущее обойдет…
Хоть реакцией такою озадачен был министр (видимо, царю покою не дает другая мысль – об исчезнувшем Ереме), но он все же дал ответ, хоть не понял – в полудреме слышит царь его иль нет:
-  Пусть вперед идет страна, но преемственность важна! Поломать – охочих много, а построить – ни хрена! Пусть страна идет вперед, но у нас такой народ, что не любит, когда камни в наш бросают огород. Правда и полно людей, хватких до чужих идей. Подберут чего угодно, лишь бы побузить сильней. Заграницей пахнет тут – как бы не пришел капут! Перестройки-революции оттуда все идут!..
Отворилась дверь резная  и вошла, неся с собой папку с чертежами, Надя, василечек луговой. Со вполне спокойным видом подошла к начальству, и порешил министр, что выдал одобрения свои генерал мудреной утке. Ощутив приливы сил, он так шуткой-прибауткой, улыбаясь, вопросил:
- Ишь, какая быстрая! Ты не от Дениса ли? Коими об утке нашей поделился мыслями?
Взгляд пытливый повстречала двух вельможных мужиков, но министру отвечала Надя без обиняков:
- Полистал ваши бумажки, на чертеж взглянул едва, и, как чайник закипавший, стал выплевывать слова. Так кричал, что я сначала захотела убежать, но потом перетерпела и писала все в тетрадь.
И, открыв свою тетрадку, пошуршав страницами, рассказала по порядку, хлопая ресницами:
- Воевода без вопросов папку с чертежами взял, посмотрел, потом отбросил и ужасно закричал. До конца не поняла я, в чем там вас он обвинил, все героев вспоминая неизвестной мне войны. Он сказал, чтоб с этой уткой к его мосту не гребли, что вы со своей наукой заклевали что могли; что он эту утку мог бы поместить в ваш старый сад; что его держат залогом; снова нагибать хотят; но он вовсе не Котовский, мать Буденного видал, и что маршал Блюхер жесткий вам при встрече б показал; он не понял, уткой вашей как собрались воевать и Буденного мамашу громко помянул опять; с той идеей неудачной он велел не приставать; мне ж куда-нибудь подальше от него все издавать.
К окончанию доклада оба – и страны глава и министр – все так, как надо, поняли его слова.
- Ну, спасибо, – царь ответил. – Ты иди, Надя, иди.
Сам же после речи этой с пола взгляд не отводил. Не поняв, с чего понуро выглядели два мужа, Надя, шевеля фигурой, вышла, плечиком пожав.



Глава 7

И на третий день Ерема все ходил по городку, как разведчик за кордоном. Стену осмотрел, реку, что разлилася широко хмурой серою водой, башню у дворца высокую с княжною молодой. А едва завечерело – вновь пошел под добрый кров, где хозяйка уже грела к ужину ему блинов.
Вот, поужинав блинами, ей Ерема говорит:
- Матушка, скажу меж нами – на свободу путь открыт! Где стена подходит к речке, выставлен сейчас дозор, но разлив ему, конечно, сильно затруднил обзор. Если малость постараться, то помеха не сильна. Надо по реке спасаться, и река нам не страшна.
- От чего же мне спасаться? И зачем куда бежать? С жизнью час придет расстаться – хоть в родной земле лежать!
- Зря ты, мать, себя хоронишь. Помирать не торопись. Утверждаю я одно лишь:  скоро повернется жизнь! Мне-то что рекой спасаться – у  меня есть путь другой. А еще хочу добраться я до дочки княжеской. На своем орле чудесном как-нибудь к ней подлечу, умыкну ее из башни и с собою прихвачу!
- Экий прыткий! Ну, попробуй! Может быть, и повезет…
- А скажи, красива Ольга?
- Я ж тебе сказала все… Я княжну уж не видала, почитай, пятнадцать лет. Мультимеру ее жалко показать на белый свет. Горемыка из оконца, кой-когда и выглянет, да ведь издали все девушки неплохо выглядят.
- Поглядим… Когда стемнеет, я на башню полечу. Кто мне помешать посмеет сделать то, что я хочу?
Он умолк, в мечтах витая где-то очень далеко. Но мечты исчезли, тая, будто в небе облако.
- Есть еще соображенье к теме, значимой для вас, – с некоторым возбужденьем продолжал Ерема сказ. – Слушая недавно вашу грустную историю, об одной девчонке нашей  вспомнил кое-что и я. Сколько лет назад – не помню (я тогда мальчонкой был) к нам в столицу ночью темной плотик по реке приплыл. И пристал тот плот удачно аккурат к стене дворца. Стража, слыша лай собачий, смотрит и ей видится: на плоту сидит, глазея, с перепугу чуть дыша, девочка в рубашке белой, словно ангел хороша. Я всего не помню четко, только в общем говорю… Привели эту девчонку к бате моему, царю. Долго ничего добиться от девицы не могли: как попала к нам в столицу, из какой она земли, дочка чья? Она молчала месяца, наверно, три. И хоть ей и полегчало, о себе не говорит. Я к чему веду: когда я к вам ветрами был несом, подо мной река, петляя, пробивалась средь лесов. Так что, коль  ваша речонка та же, что течет у нас, может быть, твоя Аленка при царе живет  сейчас?
На глаза Екатерины навернулася слеза:
- Что же ты, царевич милый, все мне раньше не сказал? Неужель мои молитвы услыхал-таки Господь? Моя дочка не убита, во дворце царя живет?
Катерина заметалась, как в сарае курица, в дальний путь засобиралась, поглядев на улицу.
- Эй, куда вы, на ночь глядя? Погодите до утра! Может статься, наша Надя и не дочка вовсе вам? Да и путь совсем  не близкий: чай, идти, а не лететь! Взяли бы баранок сниску  и каких-нибудь конфет…
- Утром не пройти заставы. А баранок негде взять. Так что, милый мой, не стану я сидеть, рассвета ждать. Сердцу матери неймется к дочери спешить своей. А прокорм в пути найдется – не без добрых мир людей…
Отломив краюху хлеба, теплую схватила шаль, узелок связала крепко и к реке во тьму пошла. Глядя, как ее фигура растворялась в темноте, ласково царевич думал: «Да поможет Бог тебе не запутаться в чащобе, не промокнуть под дождем и твои надежды чтобы воплотились бы еще».
Серп луны растущей вышел из-за темно-серых туч. На соломенную крышу уронил прозрачный луч. Осветил он на опушке ствол березы, белый весь, что расщепленной верхушкой дотянулся до небес. И граница леса с небом  снова сделалась видна. И как будто бы от света  стала тише тишина. Лишь холодный – да не очень – ветер ветками шуршит…
Так весна дарит нам ночи романтично-хороши!
Воротился наш Ерема снова в избу и в углу у печи нашел веревку, привязал ее к орлу. Опоясался парнишка, взяв другой ее конец, и с орлом под мышкой вышел наш удалый молодец.  На березу влез он ловко до развилки на стволе, закрепился и веревкой подтянул орла к себе. На спину орла уселся и так сильно, как сумел, напевая «Светит месяц», оттолкнулся, полетел, направляя свою птицу прямо к башне у дворца, где который год томится чудо – красна девица. Ветерок едва заметный в спину парня еле дул, но до башенки заветной наш Ерема дотянул. Вот желанное окошко видно уж невдалеке; вот Ерема осторожно сел на подоконнике; вот с орла слез потихоньку, створки рамы распахнул, спрыгнул в девичью светелку, замерев, передохнул. Постоял. Глаза привыкли к тусклой лампе месяца. Зеркало. Комод. На тумбе – ожерелье светится. Вот – кровать резной работы, над кроватью – образа, а в кровати беззаботно дремлет девица-краса.
Ветерок, устав резвиться, лег на девичьи уста. Заворочалась девица и очнулась ото сна. Всполошилась: «Кто здесь? Кто здесь?» – и затеплила свечу. – «Выходи, пока не поздно, а не то я закричу!»
От стены вперед шагнул он под прохладный синий свет, чтоб в сиянии подлунном показать свой силуэт. Тихо, словно привиденье,  в сторону княжны пошел, но она его движенье встретила нехорошо:
- Подходить не думай даже – иль дурного жди конца: у меня за дверью стража – враз повяжут наглеца.
- Не шуми ты, ради Бога. Я не враг тебе, а друг! И сюда меня дорога привела совсем не вдруг. Твоего прошу прощенья, что осмелился будить. Я ж хочу из заточения тебя освободить!
- Ишь ты! А чего должна я верить в то, что ты сказал?
- Посмотри, краса земная, в мои ясные глаза…
Свет свечи негромкий, зыбкий по Ереме заскользил, на лице его улыбку и румянец отразил. А царевич чуть смущенно девушке вопрос задал (хоть в ответе убежден был, потому что его знал):
- Я Ерема, а тебя мне как прикажешь называть?
- Мое имя или званье для чего тебе бы знать? И раз здесь ты не случайно – не такой уж мир большой! Но открой свою мне тайну: как же ты сюда вошел?
- Сам я, так сказать, не местный, я в столице нашей рос. На окне  – орел чудесный, он меня сюда принес. Лучший в государстве мастер птичку эту вырезал. Я ж, из озорства отчасти, как коня ее угнал. А лишь о тебе услышал, вознамерился спасти, чтобы ты на волю вышла, перестала бы грустить.
- А чему мне веселиться? Только вора вижу я. Умыкнул сначала птицу, а теперь хочешь меня?
- Что ты, я не вор – царевич, хоть характер шебутной. Ты, красавица, поверь лишь, полетим ко мне домой!
Впрочем, дорогой читатель, если на мой вкус решать, девушка, сказать некстати, не особо хороша. Скулы впалые, раскосый взгляд зеленоватых глаз, нос веснушчато-курносый… Правда – кожу, как атлас гладкую, так простодушно для Ереминых очей обнажила соскользнувшая рубашка на плече. А еще – пышны на зависть – волосы, что цветом в медь, груди трепетной касались, рассыпались по спине.
В возрасте девичьей страсти, в ситуации такой, всяк покажется  прекрасным – и горбатый и кривой. А Ерема-то красавец: строен, крепок, кучеряв, хоть по виду оборванец, но глаза огнем горят. 
Тут, как пишется в романах, закипела в жилах кровь, и накрыла их нежданно с взгляда первого любовь. Словно через очи в душу залетел огонь любви, словно  в юных райских кущах, в сердце розы расцвели. И  – как будто свежий ветер вдруг ворвался в душный зал… Впрочем, я уже об этом где-то, кажется, писал. Но не я же в том повинный, что все повторилось здесь!
- А меня зовут Алина…
- Как же… Как же это есть? Разве звать тебя не Ольга? Ты не княжеская дочь?
- Тот, кто здесь меня неволит, так назвал меня в ту ночь, когда у меня, ребенка, мамочку мою отнял. И не стало больше Ольги. Он другое имя дал, чтобы я совсем забыла, нравы княжеской семьи. Поначалу велел, было, отчимом считать своим. Звать его так я не стала, а когда чуть подросла, то ко мне теперь пристал он, чтоб женой его была! Почитай, уже три года не уймется паразит: каждый день ко мне приходит – умоляет и грозит. Но не дело дочке князя быть разбойника женой. Лучше с этой башни наземь упаду я головой.
-  Я душой кривить не буду – доверяй, Алина, мне. Руку дай  – и прочь отсюда на летающем орле!
Не успела засветиться радость в девичьих глазах, распахнулась дверь в светлицу, ветер дунул в образа, и от сквозняка захлопнулось раскрытое окно, опрокинув с подоконника орла во мрак ночной…  Со свечой в руке ввалилась нянька молодой княжны и в истерике забилась, видя парня у стены.
- Караул, разбой, бесчестье! – заорала, что есть сил, и Ерема наш на месте, словно вкопанный, застыл. Стражники тут подскочили (вот такие бугаи!), враз царевича скрутили и куда-то повели. Протащили по ступеням высоченной башни вниз и в подвал без сожаленья бросили на землю ниц…
Вот так так! Хотел девицу из неволи вызволить, а теперь будет в темнице без волшебной птицы гнить! Не рассчитывал Ерема в переплет попасть такой. Думал он, что будет дома где-то через день-другой. И, мозгуя, как теперь ему отсюда улизнуть, запастись решил терпеньем, молодецким сном уснул.
Солнце было уж высоко, когда трое молодцов растолкав его жестоко, потащили на крыльцо. Он под окнами Алины под охраною прошел  и в увиденной картине, плохо или хорошо – он не понял, – но от птицы деревянной ни следа! И какая же случиться с ней могла тогда беда?
Вскоре привели Ерему, как он понял, во дворец, где сидел на княжьем троне злобный Мультимер-подлец.  Остроносый, лысоватый, лет на вид пятьдесят пять.  Уж тебе ль, сморчок проклятый, молодую в жены брать? Грузный и одутловатый, да животик округлен. И не скажешь, что когда-то был воякой грозным он.
Мультимер, нахмурив брови, у Еремы попытал:
- Ты откуда? Чьей ты крови? И к Алине как попал?
- Я Ерема, сын Егора, православного царя. И с тобою разговоры я вести не буду зря. Вот я доложу в столице, когда возвращусь домой, что в сей вотчине творится за высокою стеной. Думаешь – отгородился, затаился – и конец? Погоди, пришлет Дениса-воеводу мой отец. У него такие пушки и такие мужики – твои стены как игрушки разметают вдоль реки. А когда за эти стены он прорвется, матерясь, всех ребят твоих военных закопает в вашу грязь.
- И за что ж такая кара? Правлю я не первый год, и что малый, и что старый – всем доволен мой народ!
- Ты – безумный самозванец, силой захвативший власть. А народ одним лишь занят – как с тобой бы не пропасть!
Черный взгляд грозой наполнив, рот презрительно скривил, но подчеркнуто спокойно Мультимер проговорил:
- Не смеши меня, мальчишка! Даже слушать не хочу! Ты не возносись уж слишком и не городи здесь чушь. Ишь, назвался царским сыном… Что ж не Божиим тогда? Как в тряпье таком пустили из дворца тебя сюда? Скажи честно: я – лазутчик, в ваш пробрался тихий стан. В это я поверю лучше. Так что врать-то перестань.
Как с Еремой шла беседа зорко бдили сторожа, от излишнего усердья больно парню руки сжав. Мультимер на княжьем троне ноги под себя поджал и насмешливо с Еремой разговоры продолжал:
- Чтоб  добраться до столицы, от меня сперва уйди. А вот это не случится: нет отсюдова пути. Мы живем-то в глухомани: лишь озера да леса. Нету хода тут для армий: заросла дорога вся. И чего это вдруг будет рваться к нам какой смельчак: весточку ему отсюда невозможно дать никак! А сдается мне: случайно оказался ты у нас. И для всех большая тайна, в коем месте ты сейчас. Так что, на свое спасенье можешь не рассчитывать, сгинешь, позабытый всеми, рожа неумытая. Страшной смертью сдохнешь здесь ты, раз как тать решился ты в комнату моей невесты незамеченным пройти. Но прощу тебя: возможно, будет смерть твоя легка. Ты скажи, пройти как можно мимо стражей и замка? 
- Как попал к княжне я в башню, не дождешься ты ответ. Только знай: в сторонке нашей каких только чудес нет! А чтоб их не ждать напрасно – руки есть и голова. Это только дед из сказки золотую рыбку звал. Если цель поставил смело, сам смекай, чтоб вышел толк. А коли благое дело, то поможет и сам Бог!
- Бог ли? Может, ведьмы чары? Сам колдуешь в темный час? Не желаешь отвечать мне? Что, вторую жизнь припас?
Разъярился лысый ворог, вперив в парня злобный взор. Страж Ерему хвать за ворот – и швырнул ничком на пол.
- Я даю на размышленье только три последних дня. Посиди-ка в подземелье без еды, питья, огня! Как надумаешь открыть мне чуда своего секрет, что ж, стучи со всею прытью – вытащу на белый свет. А потом уже посмотрим, что с тобою совершить. Разрешу, коль буду добрым, в вотчине моей пожить. Ну, а ежели в молчаньи твой последний срок пройдет – унесешь в могилу тайну: виселица тебя ждет.
…В мрачном затхлом  подземелье окон, ясно дело, нет. Лишь из щелочки под дверью проникает слабый свет. Хоть глаза давно привыкли к непроглядной темноте, да смотреть особо не куда глазам привычным тем. Пол сырой, стена из камня, да в углу соломы чуть – разве так дожить пристало юному царевичу? Спать ли – да кому же спится, чуя на пороге смерть? От нее не откреститься и укрыться не суметь. Только думы, думы, думы мозг туманят без вина, бесконечны и угрюмы, как тюремная стена. Будут как его родные после смерти поминать, выходки его блажные, озорные времена?  Мать заплачет безутешно, будет горевать отец, Надя загрустит, конечно, про его узнав конец. Не собраться с мужиками из ружьишка пострелять, не попарить тело в бане, на коне не проскакать. И с Алиной обвенчаться так судьба и не дала… Не нашла б охрана части деревянного орла… День прошел, иль два иль боле – все минуте лишней рад. Без оружья, денег, воли – что царевич ты, что раб – всех сравняет час последний, миг единого конца… Но за правду стой до смерти, коль язык не отнялся!





Глава 8

Рядом с площадью базарной недалече от дворца в одночасье утром ранним выросла виселица. Три глашатая горластых, выстроив лошадок в цуг, и работавших, и праздных созывали ко дворцу. По проснувшемуся городу понесся ропоток, что лазутчика от ворога повесят нынче в срок. И не знамо, чей лазутчик, и не знамо, ворог чей. Раз повесят, значит надо, Мультимеру то видней. Так судил народец местный, рассуждая между дел: что там дурень неизвестный повидать у нас хотел? Жили мы покойно-тихо, все привычно-хорошо, нет – какой-то теперь вихорь баламутить нас пришел.
Собралась толпа. Толкутся. Пересудов шепоток. Тут зевают, там смеются. Молится один дедок.  Из окна дворцовой башни, будто бы из-под небес, смотрит Аля взглядом влажным на начавшийся процесс.
Во дворце у Мультимера  на балкон открылась дверь. Вышел, шествуя манерно, он со свитою своей.  Под конвоем здоровенных и усатых сторожей  вывели Ерему следом, на помост втолкнув взашей. Встал царевич, брови хмуря, на челе – беды печать, а рябой какой-то дурень начал приговор читать.
«…Гнусный враг пришел незваным с неизвестных дальних мест, колдовством или обманом смог проникнуть во дворец, чтобы дерзкое злодейство там коварно совершить: князя нашего невесту чести девичьей лишить…»  И так дале, и так дале – до черта наверчено. И в конце концов читает: «…казнь через повешенье!»
Чтоб о Мультимере «добрая» в народе шла молва, право дал он для Еремы на последние слова. Легкий ветерок родился и исчез среди толпы. Еремей перекрестился и на шаг вперед ступил:
- Люди добрые, глядите: не лазутчик я, не вор. Мой отец и ваш правитель – царь наш истинный, Егор. Что мне лгать-то перед смертью? Говорю в последний час: православные, поверьте – жизнь не праведна у вас! Вы живете среди ночи, даже днем над вами мрак. Смирным людом править проще – понимает это враг. Хватит жить, как овощ в грядке. Становитесь, как семья! Дедов и отцов порядки вновь верните для себя! Вы должны над Мультимером справедливый суд свершить. Встаньте на борьбу всем миром, чтобы после миром жить. Это должен быть последний и решительный ваш бой, но в финале станет светел и погибший, и живой!
Ветерок вернулся снова, заметался над толпой, неподвижной и безмолвной, будто был лишь он живой, а все люди – неживые… Только старый Пантелей слезы горькие, скупые шапкою утер своей.
- Хватит  слушать нам смутьяна, бредни шалые его! – крикнул Мультимер. И рьяно, словно ждал давно того, подскочил палач к Ереме, к виселице подтолкнул. Но стоял царевич ровно, твердо сам вперед шагнул, голову поднявши гордо, дабы честь не замарать. Нет, не страшно, только горько в эти годы помирать.
Эх, какой денек чудесный! Солнце красное горит. По лазури поднебесной птица вольная летит. За холмистым поворотом речка синяя бежит. Площадь вся полна народом, что и дальше будет жить… Эта птица… Что за птица? Направляется сюда! Будто бы успеть стремится до неправого суда. Гость неведомый, крылатый приближается, растет и в своих когтистых лапах что-то желтое несет. Пригляделся вдаль Ерема: чьи там машут два крыла? То несет орел знакомый деревянного орла! Подлетел орел огромный и, над площадью кружа, прямо над самим Еремой  свои когти и разжал. Деревянная поделка грохнулась у самых ног, вспрыгнуть быстроногой белкой на нее царевич смог. И заботясь, как о друге, раскусил орел родной вервь, что связывала руки у Еремы за спиной. Только тут же пот холодный заструился по спине: с ужасом царевич вспомнил, что пригорка рядом нет. Оттолкнуться невозможно, высоту набрать нельзя. Значит, стражникам несложно так с орлом его и взять!
Шум, смятенье, суматоха, охи, ветер, толкотня, шорох крыльев, грозный клекот – из огня да в полымя!
Мультимер орет: «Ребята, подстрелите вы его!» Да боятся все стрелять-то: ведь народ стоит кругом.
- Что стоите, ротозеи! Ну, хватайте же их всех! – Мультимер кричал грознее, предвкушая свой успех. От Еремы отгоняя мультимеровых солдат, замахал орел крылами, с шумом их тесня назад. И, взлетев на перекладину с подвешенной петлей, своим клювом крючковатым откусил с бревна ее. Так, держа веревку в клюве, в воздухе орел завис и конец с петлей упругой опустил Ереме вниз. Мигом все царевич понял. Взялся цепко за петлю, а ногами птицу обнял деревянную свою. И орел рванул победно в голубые небеса, а за ним Ерема следом на буксире поднялся.
Тут очухалася стража, из ружей палить почла, но не зацепила даже ни Ерему, ни орла.
- Еге-гей, спасибо, птица, дорогой пернатый друг! Только прежде, чем нам скрыться, сделай-ка над башней круг. Захвачу с собой невесту, бросить как ее одну?! И потом тебя, любезный, больше я не затрудню!
Хоть орел и не был должен дальше рисковать собой, да и он, наверно, тоже в своей жизни знал любовь. И, на пули невзирая, к мрачной башне полетел, где Алины взор, сияя, все еще от слез блестел. Долетевши до зеленой крыши девичьей тюрьмы отпустил петлю Ерема, и орел свободно взмыл. А царевич, направляя деревянного орла в то окно, где молодая девица его ждала, сел на подоконник снова как тогда, три дня назад, и минуты было много, чтоб с собой Алину взять. Посадил перед собою, ближе к шее у орла, оттолкнулся в воздух вольный, струи крыльями поймал, и – домой, домой скорее, помолясь, чтоб на пути дующий им в спину ветер ненароком не утих.





Глава 9

Над столицей златоглавой слышны стуки топора. Завтра будет тут забава возле царского двора. Но не карусели строят и совсем не балаган.  Встанет виселица вскоре на помосте новом там. Что в столице, что в глубинке – а конструкция одна, технологией старинной  для убийства  создана. Незатейливо и строго прекращает жизни бег.  Что дано когда-то Богом, отнимает человек. Суд был правый иль неправый – поздно рассуждать потом. А возмездие с расправой перепутать так легко. Каждый, правом наделенный  посылать людей на казнь, как живет с душой холодной, когда выполнен указ?  И не приведи судьба вам  это чувство  разузнать! За смертельную «забаву» жить, всю жизнь себя казня…
Дверь в палату отворилась. Царь отпрянул от окна. То царица появилась, удрученна и бледна. О мучительной заботе  взгляд  ее царю сказал. Так решась на что-то смотрят  собеседнику в глаза.
- Что, Егор, иль вид хороший, что глядишь не оторвясь?  Украшает петля площадь лучше, чем апреля грязь? Смерть опять войдет в наш город, как вошла в нашу семью… Будет сын царя Егора отомщен за смерть свою…
В интонации суровой явно слышался укор. Помрачнел, нахмурил брови, загорелся царь Егор:
- Ты почто хоронишь сына? Зря напраслину несешь! Знаешь, что пока доныне тела не нашли еще. Все видали, что из дома он чудесно улетел. Эх, Ерема, ты, Ерема, что ж ты дома не сидел?..
- А с чего тогда ты хочешь Алексашку умертвить? Он работал днем и ночью, чтоб державе угодить. А когда такое сделал, что и сам ты заценил, знал ли, что своей победой  будет виселице мил?
Царь промолвил еще строже, взгляд с жены не отводил:
- Всяк творец ответить должен за создания свои. И тем более за это он обязан отвечать, коль царя  его творенье впасть заставило в печаль.
- Не столяр же тот Ерему на орла силком сажал. Сына жаль, но по любому – он ведь сам соображал.
- Столяра жалеешь больше, чем родимое дитя?
- Обо мне так думать можешь?.. Милосердным будь хотя б! Где же суд? Иль в государстве ты – единый судия?
- Пока я еще на царстве, государство – это я!
- Да, вот, кстати, и об этом я пришла поговорить… Я скажу, а ты не сетуй и решай, как дальше быть…
Царь присел с царицей рядом, усмирил грозу в глазах, понимал: послушать  надо, что она решит сказать. Взгляд жены таким холодным он не видел уж давно – будто бы в апрельский полдень выдохнул январь в окно.
- Ох, судьбина беспощадна… Для любой семьи беда, коль единственное чадо потерялось навсегда. А когда пропал царевич – жди беды для всей страны. Ведь и мы с тобой не вечны и в свой час уйти должны. Ныне в силах, без сомненья, мысли в дело воплощать. Но иные повеленья все же будем завещать. И спрошу я по-простому: кто исполнит наш завет? Ведь наследника престола по закону больше нет. Завертится тогда смута – мол, кого на трон сажать? Драться наши паны будут, а холопов чуб трещать!
Царь и сам все это понял, думал не один денек! Но к чему царица клонит, ему было невдомек.
- Потому теперь ты должен думать о своей стране. И тебе наследник нужен, впрочем, так же, как и мне... Стала я стара, наверно, и родить уж не могу, но перед судьбой-злодейкой не хочу ходить в долгу. Я прошу – и к моей просьбе отнесись серьезно ты – нам наследника престола… Наденька должна родить. Я прошу тебя подумать и поступок сей свершить. А иначе не смогу я далее спокойно жить.
Челюсть у царя Егора поползла тихонько вниз. Резкий шок от разговора тяжко в воздухе повис. Чуть от встряски отошел он, мыслей чехарду уняв, перешел Егор  на шепот, за плечи жену обняв:
- Что ты, Люда, говоришь-то? Что тебе взбрело на ум? Что ли едет твоя крыша? Как дошла да этих дум? Чтобы при живой жене я бастрюка себе родил?! Чем же я, понять не смею, так тебе не угодил? Ты же помнишь, как мы Надю в нашу приняли семью. Мы решили: ее надо воспитать как дочь свою. Пусть несчастная сиротка про себя не ведала, но росла добра и кротка, благородной кровь была. Я ее любил, конечно, но любил ее как дочь, целомудренно и нежно, по-отцовски, во всю мочь! Мы же не смогли с тобою доченьку себе родить. В Наде суждено судьбою то желанье воплотить. Но мне ты одна желанна и любима как жена. Потому мне думать странно, чтоб родила мне она… Может так когда и было в царских семьях на Руси, но а  в наше время все мы нравственность должны блюсти.  И моя семья  – все царство. Люди чувствовать должны: я отец для государства, а не менеджер страны!
- Ты не кипятись, мой милый, на меня зла не держи… Думаешь, легко мне было тебе это предложить? Успокоишься, подумаешь холодной головой и поймешь, что не приду к тебе с идеею дурной. Как у Бога я просила… Но он так и не дал мне еще дочки или сына… А теперь Еремы нет… Я с Надеждою уеду на полгода в глухомань. После скажем, что наследника родила я сама. Лишь бы Бог послал вам сына. Пусть живет  он сотню лет, станет умным и красивым, как она и ты, мой свет… Ты, уверена, сумеешь девушку уговорить. Я же обещаю с нею рядышком все время быть…
И к царю она прильнула, руки положив на грудь. И обнял свою жену он, глубоко боясь вздохнуть. Прижимал к себе Людмилу, все на свете позабыл… Сильно как ее любил он,  как в ее он власти был! По спине скользил руками, бережно за плечи взял, под заморскими шелками пальцами он осязал родинку на ручке левой – знак счастливых брачных уз (так астролог ей поведал – я же спорить не берусь). В русых волосах пушистых ни сединки не нашел, и от них крапивный, чистый аромат тихонько шел. На груди своей могучей ощутил ее ушко… И на сердце стало лучше, отпустило, отошло… Но царица отстранилась, от нежданных ласк смутясь, и поспешно удалилась, взглядом встретиться боясь.
Царь потер рукою брови, словно мысли гнал в кулак. Дай-то Бог царю здоровья и решимости в делах! Он из зала как нетрезвый вышел поступью слона. И увидел: Надя резво отшатнулась от окна. Подскочил на лавке Сенька, уронив свое перо.
За окном мужик усердно бревна тюкал топором, строя виселицу. Хмуро царь светлицу оглядел и Надежде он понуро в зал к нему зайти велел.
Не посмев на трон усесться, сел с ней рядом на скамью. Думу тяжкую на сердце ей хотел открыть свою. Но, увидев взгляд девичий, полный серебринок слез, позабыл о драме личной, задал ласково вопрос:
- Что печальна ты, Надюша? С государем поделись.
- Царь мой, батюшка, послушай. Моей речи не гневись. Я грущу о вашем сыне. Он хороший человек. Сколько времени не минет – будет в памяти навек. Только, говоря по чести, Александр не виноват, в том, что не сумел на месте он  Ерему удержать.  Деревянная та птица, что Ерему унесла, смогла в небо устремиться, но царевич правил сам. Я прошу за Христа ради, ты помилуй столяра.  Пусть родные будут рады прославлять милость царя.
- Ишь, какой заступник истый появился  невзначай?  Что-то дело тут нечисто. В чем причина? Отвечай! – царь, с хитринкою прищурясь, грозно-шуточно сказал. А она, от слов тушуясь, отвела свои глаза.
- Государь, прости за дерзость (не указчик я царю). Но куда от чувства деться? Александра я люблю. Я, как только увидала во дворце твоем его, то меня околдовала его стать и мастерство. А когда на своей птице по двору он полетал, в небо захотелось взвиться и лететь, как птица та! Светлый ум его поможет лучшим стать в своем краю. Он хороший, он хороший… Я люблю его, люблю…
И уверенности прежней у Егора уже нет… Просьбу выполнить Надежды – значит, отказать жене! И меж двух любимых женщин он не знал, как поступить. Вдруг в окошко – голос чей-то: «Поглядите, кто летит!»
В ветреном апрельском небе непонятный силуэт. Это быль или это небыль? Вот уже сомнений нет: возвращается обратно деревянный наш орел, что царевича внезапно Бог знает куда увел. Сам царевич шапкой машет, сверху на дворец глядит, а с ним рядышком не наша красна девица сидит. Истово перекрестившись, Бога царь благодарил, что сказать не дал что лишнего и сына возвратил!
Опустил орла Ерема прямо на дворцовый двор. «Неужели снова дома?» – взглядом вкруг себя обвел. – «Хороша наша столица!» – спутнице сказал своей. Царь бежит. Бежит царица. Все придворные за ней.
- Это вот – моя невеста. Звать Алина, – произнес, о девице неизвестной предваряя их вопрос.
Убедившись, что сыночек жив-здоров, хоть похудел, царь, объятия закончив, укорить его хотел. Но, решив, что, мол, укоры еще могут погодить, слугам повелел наскоро баньку парню истопить. И Алине надарили много женского добра, накормили, напоили, уложили до утра.
Поутру пошел Ерема к государю на поклон. Думал он, что с тятей скромно посудачит за столом. Оказалось, что набилось приближенных полон зал, и туда же и Алину царь доставить приказал. Что ж, пришлось тогда публично повиниться пред царем, что на деревянной птице он родной покинул дом, что никак не утерпел он, чтоб ее не испытать, и что безрассудно-смело принялся на ней летать. Рассказал, как буйный ветер повернуть назад не дал; как орел его заметил и в пути сопровождал; как до вечера скитался незнакомой стороной; как в итоге оказался в доме женщины одной; как ему она поведала о тягостной судьбе, что без мужа и без деток горевать пришлось ей век; как от деда Пантелея он рассказ услышал вдруг, что младое поколенье растеряло русский дух, и что воля, что неволя – там народу все равно, и пятнадцать лет (иль боле) запустение одно. Называется то место неким городом Грязань, но на карте, если честно, он его б не показал. Правит городом забытым Мультимер, разбойник злой. А пути туда закрыты лесом, речкой и стеной. А за то, что отказался рассказать, каким путем в их краях он оказался, был царевич заточен в подземелие глухое, и уж должен быть казнен, но орлом по Божьей воле был он вовремя спасен. И на деревянной птице Александра-столяра от погони смог он скрыться да еще с собой забрать девушку, что звать Алиной, и которую злодей незаконно и безвинно прятал от простых людей.
Царь все выслушал рассказы, взволновался, стал кричать, повелел немедля сразу генерала подозвать.
- Это что ж тако творится?! Самозванец у руля! Иль кому-то уже мнится: там не русская земля? Эдак каждый станет силой наши земли отделять! Не в единой ли России все должны мы состоять? И опять про бездорожье, непролазные леса… Тут мое терпенье тоже до своего дошло конца! Казначей? Без  споров лишних – денег срочно мне найти, чтобы в этот городишко мостовую провести! Возмущаться тебе хватит, а своих спросить вели, почему не брали, кстати, мы налоги с той земли? Вот Денис врагов зачистит и – строители, вперед! Чтобы до осенних листьев там уже ходил народ!
Вышел наперед собранья – вверх усищи, шашка вниз – наш герой на поле брани, главный генерал, Денис. А царя как бес попутал: он Денису слово дал! Но Денис – мужик не глупый: видит, что царь бледен стал. И по мере разуменья, зная, что кругом народ, бранные поползновенья не исторгнул его рот:
- Твое заданье, государь, мои полки исполнят в срок. Не раз давали мы урок врагам, как деды наши встарь. Мы Мультимеру поскорей таких навесим тумаков, что он запомнит, кто таков ваш сын, царевич Еремей! И взвоет этот Мультимер, когда ему отрежу нос, чтоб к нам его совать тот пес желанья больше не имел. А раз пошел он против нас – ответит этот идиот за то, что мучил наш народ – пришел уже расплаты час! В его края когда придем, его вояк мы разгромим, а что с ним сделаем самим… Еще придумаем потом.
Тут вбегает царский стражник. Говорит, что у ворот седовласая бродяжка не стесняясь Бога врет, что она, мол, издалека, с западных, знать, волостей, по царевича намеку к дочери пришла своей. Царь Егор недоуменно (что того не знал он сам?) свои кудри под короной на затылке почесал. А царевич себя по лбу стукнул, будто вспомнил что, улыбнулся, счастья полный, и встречать ее пошел:
- Знать, дошла Екатерина, та добрейшая вдова, что как дорогого сына меня в доме приняла, у которой дочь когда-то, по реке уплыв, спаслась. Я сказал, что наша Надя  ее дочкой быть могла.
Очи Нади-секретарши округлились, как луна. Неожиданной мамаши столько лет ждала она! Ее ноги подкосились, она стала оседать, на скамейку опустилась, стала маму ожидать...
Сквозь людей чужих, незнамых Катерина молча шла, нежным взглядом доброй мамы дочь забытую звала.
Рот раскрыл отец Игнатий, а министр культуры вдруг, словно  в будущее глядя, вымолвил невольно вслух:
- Чего же только нет на свете! Ну, кто такое ожидал? Вы хоть поверьте, хоть проверьте: вот мексиканский сериал!
С женщиной Ерема к Наде  осторожно подошел:
- Волноваться здесь не надо. Вот сюда взгляни еще. Узнаешь, мать? Приглядись-ка!
Сквозь пространства и года мать искала образ близкий, все пытаясь угадать… Косу, колосом пшеничным ниспадавшую на грудь, осторожно, непривычно тронула рукой чуть-чуть. Взглядом, полной серебристой влаги, глянула в глаза: о душе родной так быстро могут все глаза сказать. Затаив дыханье, люди, истину узнать стремясь, ожидали: что же будет, чем закончится показ? Из очей Екатерины покатилася слеза. Женщина взглядом полынным обвела притихший зал и промолвила печально, тихо – еле разобрать – капли горькие роняя на персидский ворс ковра:
- Эта девушка прекрасна, как цветок июньских дней, но, наверное, напрасно так стремилася я к ней. Сердце матери тревожно, но оно не может лгать… Ты прости, господи Боже… Я сей девушке не мать!
Ропот побежал по залу. Все в нем: горечь и печаль, разочарованье, жалость и отчаянья печать.
- Не сердитесь, добры люди, что от дела отвлекла! Я надежды серых будней зря в порывы облекла. Вплавь от стражи Мультимера уходила по реке… У костра полночи грелась… Волк ходил невдалеке… Берегом сквозь чащу леса  без дороги шла и шла… Все напрасно… Нет чудес-то…  Дочери я не нашла. Потеряла я ребенка  девочкою маленькой… Где ж ты, Аленька-Аленка, мой цветочек аленький?..
Тут палата огласилась криком – в голос, не таясь – словно это Сирин-птица закричала, возродясь:
- Мамочка!
И прямо к двери, женщину опередив, всех тесня, себе не веря, и в объятья заключив, крепких, как любовь ребенка, плача и, потом, смеясь, та, что все была в сторонке, метеором прорвалась.
Удивленно Катерина поцелуи приняла, а Алина, да – Алина, ее мамой назвала!
- Мама, твою поговорку помню я пятнадцать лет. Это я, твоя Аленка, ты нашла меня, мой свет! Мама! Если б только знала, что осталась ты живой, я б из башни окаянной спрыгнула, чтоб быть с тобой. Как меня с сестренкой Ольгой ты направила к реке, мы бежали долго-долго, но враги невдалеке уже были. Я сестренку посадила там на плот, а сама легла в сторонке, где тропиночка идет. Мужики меня схватили, к Мультимеру привели, да совсем про то забыли, что вдвоем мы убегли. Мультимер-то потом вспомнил, но куда там догонять! Мужикам раздал «по полной», да чего теперь с них взять?.. Я ему тогда сказала, что княжна, мол, это я (чтобы Олю не искал он). И пошла судьба моя вся в тоске по прежней жизни, по сестре и по тебе… Я жила в своей Отчизне, словно в клетке воробей.
Царь, услышав эти речи, к Наде повернулся сам:
- Знать, обеих уберечь вас было нужно небесам! Значит, Надя – княжья дочка! Вот откуда ум и стать! И про вас обеих точно все теперь мы стали знать.
Надя, ставшая вдруг Олей, к Катерине подошла, с каждым шагом боле, боле вспоминая тот кошмар, вроде бы давно забытый среди царской доброты. И у няньки своей бывшей зарыдала на груди.
Тут уж – кто заслезокапил, кто улыбку нацепил, сам митрополит Игнатий «аллилуйю» возопил. А Министр культуры царский головою покачал: «Сериал не мексиканский, а индийский теперь стал!»
Воевода гаркнул даже троекратное «Ура!», чем того не ожидавших всех соседей напугал. Заодно царя вниманье на себя оборотил. Тот ему свое заданье с новым пылом зарядил:
- Ну, Денис, ты все тут слышал. Так что, не щади врага. Все, что поручил я выше – сделай, и вся недолга! Войско бешеной собаки все под корень раздолбай, чтоб живым из этой драки не ушел тот раздолбай! Когда шваль там всю разгонишь, то назад не торопись: населенье успокоишь, на позиции закрепись. Если все пойдет нормально (да и ненормально тож), весточку о том подай мне – плох финал или хорош. Ну, а раз плоха дорога, телефонов еще нет, голубей возьми почтовых, с ними шли сюда ответ. Птица вишь, летит как вольно, хоть живая, хоть… Ой, ё… И чего ж это никто мне столяра не помянет? Стража, эй, в подвал бегите! Приведите столяра! Ведь на воле должен быть он, мастер наш, еще вчера! Дамы, хватит заливаться! Ну-ка, слезы осушить! Надо в радости стараться жизнь достойную прожить!
Кинулся начальник стражи (приказанье – не пустяк), столяра нашел все так же: в тяжких думах и грустях. Тот, как стражников увидел, так обмяк и побледнел. Но царя посланец мигом к Александру подлетел, находя себе забаву в том, что наш столяр струхнул, шапочку ему поправил, сюртучишко отряхнул и воскликнул в нетерпеньи (так и сам был возбужден): «Высочайшим повеленьем ты, дружок, освобожден!»
Видя, как фортуна знатно улыбается пока сей улыбкою усатой стражников начальника, оживился резчик-мастер и как был – немыт, небрит – быстренько к царю поднялся без конвоя и обид.
Среди разодетой знати вновь смутился, оробел. Царь навстречу по палате вышел к Сашке, оглядел и, как будто не заметив мастера помятый вид, словно друга его встретил, в нем неловкость подавив:
- Александр… э…
- Федорович!
- Да! Ты зла-то не таи. Неприятно вышло, но, вишь, муки кончились твои. Разрешился в лучшем виде назревавший наш конфликт. И теперь, на волю выйдя, нет причины хмурить лик. Я тебя за все прощаю, ты меня прости в ответ. И на этом прекращаю обсуждать сей инцидент. Я опять провозглашаю, что отменный мастер ты, и решаю – да, решаю – твою «птицу» повезти за границу. А в награду за твое, друг, мастерство предложить мы будем рады… не полцарства… и не все…  Но процент весьма изрядный с прибылей, что потекут, когда сбыт «орлов» наладим за границей… или тут. А еще тебе подарен будет драгоценный дар. Есть невеста тебе, парень. И красива, и горда, и умна, и благородна – княжеских, то есть, кровей. Ну, а более подробно порасспросишь сам у ней. Что ты опускаешь вежды? Иль сторонишься венца? Подойди-ка к нам, Надежда. За приемного отца был я у тебя доселе. А царица – твоя мать. И твои желанья все мы постарались выполнять. Если замуж пожелаешь – я препоны не чиню. Коли Сашку выбираешь – эх! – приводи его в семью!
Царь рукой махнул. А Сашка, то есть, Александр-столяр от речей таких чуть даже на ногах не устоял. А когда Надежда томно к Александру подошла, то в глазах ее бездонных счастья искорка зажглась. От смущенья и желанья, пред толпою на виду, Александр свое признанье молвил, будто бы в бреду:
- Надя, я в тебя влюбился, раз увидев и – навек. Но открыться не решился: я обычный человек. Но клянусь, тебя я ради вынесу любой удар. И тебе я смог отдать бы все, что мне Господь подал. Ты теперь мое лишь счастье, и других желаний нет, чтоб  в совете и в согласьи жить с тобою тыщу лет. Ты, пожалуйста, ответь мне: хочешь ли прожить со мной?.. Ты, что лучше всех на свете, будь теперь моей женой!
Да, такой длиннющей речи от него никто не ждал. У лиричной этой встречи должен славный быть финал. Блестки из очей Надюши покатилися на грудь:
- Будь любимый, моим мужем! Моим благоверным будь!
Быстренько министр культуры, а за ним митрополит, в своих книжках зачеркнули «проведенье панихид», заменив тот пункт на «свадьбу». Все же хорошо, когда доброе отметить надо, и уходит прочь беда.
От сердечной мелодрамы помягчели мужики, а присутствовавшие дамы поднесли к глазам платки. Лишь Премьер-министр держался хладнокровно, свысока, и бубнив под нос, старался, чтоб никто не услыхал:
- Сантименты, слюни, стоны… Ну и пара, что сказать! Так столяр тот меланхольный будет как бы царский зять?
Но Технический министр слышал все же этот ной:
- Уточнять не вижу смысла, кто тут брызгает слюной.
И – к царю. Но не с доносом. Он совсем не интриган. Он для дела – кровь из носа. Он на думы – ураган!
- Государь, есть мысль смела: укрепить бы на орла винт, типа с какого утка золотая поплыла.  Птичку сам он вознесет и толкать станет вперед. И от ветра независим будет этот самолет!
- Слушай, хороша идея.  Ишь, какой ты скородум! Пусть подумает над нею наш механик и твой кум. И задача тут большая – это я уверен в том. Но давай-ка порешаем ее как-нибудь потом. Перспективная подсказка. Ты, Витюша, молодец. Но когда-нибудь у сказки все же должен быть конец!

Эпилог

Вот и лето засвистало сладкозвучным соловьем. Холодом зима пытала – лето обняло теплом. Уж отсеялись успешно, завершается квартал. И с успехами, конечно, веселей день каждый стал.
За границу делегация большая отбыла, где наш Александр представил деревянного орла. 
Как подумалось – так сбылось: он там произвел фурор. Вся Европа подивилась, как летает наш орел. Был с фамилией «цветочной» немец  – цокал языком, все хотел как можно точно вымерять его тайком. Но его не допускали, чтоб учесть такой момент: на орла еще не дали соответственный патент. Интересовал в деталях удивительный орел и французов. Они звали его странно: «ле планёр».
К сожаленью, оказалось, винт гребной изобрели в Англии пораньше малость  и на корабли свои устанавливают даже. Ну, да это пустяки. Представляете, что наши предложили мужики? Продолжая совершенствовать изделие «Орел» Александр-механик средство, чтоб вращать винт изобрел. Он планирует поставить под крыла орла винты, чтоб изделия те стали маневренны и быстры. Александр-столяр при деле: сделать хочет наперед из летающей модели  боевой воздухолет.
Девоньки Премьер-министра (по внедрению «5С») производства чистят-блистят и в столице, и окрест. Если к лету не успеют, так, наверняка, к зиме утвердят порядок целью на заводах и в уме.
От Дениса-воеводы вскоре голубь прилетел, с ним – посланье боевое, как того царь и хотел.  Я подробности намерен пропустить про те бои, лишь скажу, что Мультимерка потерял полки свои: от безделья они вроде разучились воевать (иль царевич воеводой их сумел перепугать.)  В том послании особый был еще отрадный факт: до столицы всем народом проложить решили тракт. Старику Пантелеймону новый сделали забор, по наказу именному укрепили дом и двор. За усердие такое вновь Денис был награжден и на царское застолье позже был он приглашен. Царь решил, что Еремею хватит уж баклуши бить, и в Грязань его намерен на правленье посадить. От епархии столичной выделен священник был, чтоб он новой пастве лично Божьи истины внушил. А спустя лишь три недели  подошла к царю жена и сказала, пунцовея, что беременна она! Вот уж счастье привалило – царь чуть только не взлетел. И потом еще неделю все ходил и под нос пел.
А орлу – смышленой птице, кем царевич был спасен – в центре города-столицы памятник был возведен. Столп гранитный; а с вершины величаво зрит орел, над страною нерушимой гордо крылья распростер.
Между тем, к великой свадьбе подготовилась страна, и под Троицу на праздник вся элита созвана. Всяких кушаний так много – я таких и не едал. Над столицей еще долго запах этих яств витал. Лучшие портные шили к свадьбе дорогой наряд. Что в итоге получили – видели вы все навряд. Был бы женщиной – подробно тот наряд вам описал, а пока кому угодно –  пусть его представит сам. Право делать развлеченья уважаемым гостям по цареву повеленью по соседним волостям предоставили всем лучшим музыкантам и певцам, что на конкурсах минувших брали первые места!  Сам Министр культуры бойко выступал за тамаду, хоть и понимал: нисколько ему выпить не дадут… Но лихие вел забавы, веселил всех от  души.
Женихи были на славу и невесты хороши! Да, ведь я не рассказал же, молодыми были кто? И без объяснений даже поняли вы то зато. Во главе стола, конечно, Еремей с Аленою, рядом – Александр с Надеждой, тут же  – посаженными и родными также точно – царь с царицею своей, Катерина  – ближе к дочке (с мамой рядом – веселей). Тут родители (а как же!) Александра-столяра. (В специальном экипаже их доставили вчера.) Александр-механик тоже званым был на этот пир. (Да ведь и министру все же как-никак он кумом был!) А Технический министр за  столом был «генерал», правда, к воеводе близко он подсесть не пожелал.
Гости пели и гуляли, пили горькое вино. Молодых все поздравляли и желали все одно: жить в совете и согласьи. Тостов всех не перечесть. Но слова  царя, по счастью, ниже можете прочесть:
«Дорогие молодые! С этого святого дня пусть вас кольца золотые навсегда соединят. Обрели вы свое счастье, и желаем мы теперь вам вовек не разлучаться, жить без болей и потерь. Станет вдвое легче горе, если пополам делить, станет радость ярче вдвое, если оба рады вы. Дому будет муж – основа, а жена – его венец. Да хранит от зла любого верность любящих сердец! Вам желаем, дети наши, в мире и согласии жить, чтобы дом был полной чашей и не знали вы нужды, чтоб здоровье вам служило до глубокой старости, чтоб вы жили, не тужили  в доброте и радости. Будет солнце, будет ветер – вы цените каждый час. А потом родятся дети – ценность главная для вас. Дети  – радость и волненье, чудо, данное двоим, вашей жизни продолженье, продолжение семьи. Посадите вместе с ними и деревья, и цветы, чтоб цвели края родные от душевной теплоты, чтоб любви огонь всесильный был горяч и негасим в жизни мудрой и красивой, словно сказки на Руси».
Когда «горько» прокричали  раз по сорок сороков, а до торта и до чая еще было далеко; когда столяра родитель – гордый и навеселе – вспоминал то, как ходил он первым парнем на селе; когда куму-Александру щекотали девки плешь (по-японски всем ансамблем вырядившиеся в гейш); когда писарь в пляске рьяной поскользнулся и упал (хорошо, что он был пьяный – не то руку бы сломал); когда Техминистр всей силой с воеводой обнялся (ведь бывают же в России и такие чудеса!); когда тамада с улыбкой (эх, наливка хороша!) пропустил с митрополитом стопочку на брудершафт; а Премьер с Екатериной вдруг кадриль затанцевал, – царь решил-таки покинуть шумный, развеселый зал. На балкон на воздух вышел, сладко трубку закурил и увидел: выше крыши наш орел-дружок парил, а потом вдруг опустился он на памятник себе, крылья распустил, раскрылся и недвижимый сидел, золотой в лучах заката, скрыв орла гранитного; лишь глава того орла-то виделась из-за него. И смотрел двумя главами, приведя царя в восторг, на закат – одетый камнем, а пернатый – на восток.
«Вот величье! Вот царь-птица! Хоть корону надевай! Правильно нам геральдисты дали символ для герба! Ведь недаром мы героя издавна зовем орлом. И, его представив, воин смело вступит в бой со злом. Герб сей гордо, величаво средь других всегда сиял и державы нашей славу честно олицетворял! И прославят свои жизни все, кто помнит про него. Славного в родной Отчизне – и не перечесть всего…»
Слава мудрым государям нашей родины Добра, кто воздали благодарность лучшим в деле мастерам!
Слава мастерам умелым, кем страна гордится вся, кто в обычном даже деле сотворяют чудеса!
Слава воеводам храбрым, кто войска водил на бой через страхи и преграды до победы дорогой!
Слава женщинам прекрасным, в чьих сердцах горит любовь, для которой они, часто, могут жертвовать собой!
Слава старикам почтенным, что устои берегут, чтобы те, кто их заменит, помнили, зачем живут!
Слава юным поколеньям – созидателям страны, кто идеям воплощенье в новой жизни дать должны!
Слава всем, кто слева, справа, кого я не посчитал!
И тебе, читатель, слава, коль ты сказку дочитал!

8 марта – 8 сентября 2012 года



В 1876 г.  (замысел 1856 г.) состоялась демонстрация опытной модели самолета, разработанной русским офицером  Александром Федоровичем Можайским. 3 ноября 1881 г. (по заявке от 4 июня 1880 г.) он получил первую в России привилегию на изобретённый им "воздухолетательный снаряд" (самолёт). В 1881 г. начал постройку самолёта с двумя паровыми машинами мощностью 20 и 10 л. с. (на военном поле в Красном Селе под Петербургом). Постройка в основном была завершена летом 1882 г. Официальные документы о полёте на этом самолёте не сохранились. На уровне правительства идея не нашла поддержки. Все работы велись в основном за счет самого Можайского.

Время создания русской народной сказки «Деревянный орел» установить не удалось.