Расползается плесень съедающей ночь тишины

Расползается плесень съедающей ночь тишины,
полотно облаков затянуло небесные пяльцы,
и всё глубже врезается скальпель хирурга – струны,
оставляя глубокие швы на подушечках пальцев.

У струны не такая, как кажется, долгая жизнь:
чуть сильнее ударь и, свернувшись сверкающей змейкой,
обрывая в аккорды впряжённые слово и мысль
отойдёт в лучший мир, оценив все старанья в копейку.

Осторожно кручу с напылением хрома колки,
голоса подавать заставляю капризные струны.
Отзывается статика спазмами в сгибе руки
и стекло серебрится пролёгшей дорожкою лунной.

А вокруг – ни единой души… тишина… пустота…
На стене, за спиною две тени – моя и гитары.
И дорожка ведёт, полагаю, к тем самым вратам,
за которыми крылья и нимбы дают под фанфары.

Я по ней бы ушёл, видит Бог, над прорехами крыш
промелькнув чуть расплывчатой тенью, мужским силуэтом.
Я ушёл бы почти не жалея… Но есть мой малыш,
чьей любовью согрет и обласкан, как солнечным светом.

Он не рядом со мною сейчас, не моя в том вина…
Но на всплытие память идёт, продувая кингстоны:
и во власти души, а не пальцев, гитары струна,
и находится те, кто поболее свят, чем иконы.

Я полночи швырну, словно нищему в кружку пятак,
во Вселенной бездонный карман малой толикой дани,
а остаток  зажав благодарно, как нищий в кулак,
разделю между явью и сном у рассвета на грани.

Поутру бутафория ночи растает, как миф,
разменяв на бессмыслицу Аты потуги Минервы
и накрутит колки, натянув, словно струны на гриф,
суматошный уклад бытия дребезжащие нервы.

Будет город штормить бесконечной людскою волной,
будут души до пепла сгорать  от эмоций пожара.
В столкновенье идей и страстей будут бредить Луной,
ожидая предсказанной встречи,  поэт и гитара.