Пёрся ли Сван от Пруста? Итоги ивановского лит...

Итоги ивановского литературного мифа года 2014.

Скоро Новый год, а я все еще здесь и праздник встречать тут буду, вряд ли отпустят. Да я и не прошусь, тут хорошо, есть компьютер и Интернет, книги, жаль только нет со мною Ивана Петровича. А он помогает мне все ж и на расстоянии.
Не нравится мне, что зима, совсем нет солнца, очень рано темнеет, да и до начала потемнения сумрачно, как в Питере. Иваново и Питер побратимы как две неудавшиеся столицы.
 Не нравится мне этот серый бетонный забор. Зачем он, понять бы... Если кто из сумасшедших захочет убежать, так все равно убежит. Если не буйный, конечно. Буйный не убежит, их гулять не выводят и за решеткой держат, а в основном они в Зинове. В нашем корпусе № 6 режим вполне свободный. На окнах решетки, но двери открыты. На днях я ходил гулять вдвоем с зубным врачом и никто нас не сопровождал, покидались даже снежками. Точнее, я покидался со снежной бабой и лепил ее один-сам, зубной не захотел, он еще не адаптировался, он здесь недавно. А я сколько? Третий месяц пошел. И надо же так случиться, из-за девчонки сорвался, из-за Жанны…
Один сначала в палате был, худо мне было, тошнило. Как получше стало – гулять стал ходить. Вот стоматолог теперь на соседней кровати, на днях впервые с ним вдвоем гуляли, я был за старшего. Снег сырой и его мало для декабря, но бабу снежную слепить можно, да веток березовых натыкать вместо рук. Здесь растут редкие березы, чтобы не спрятаться, стволы голые, чтобы не залезть, ветки все наверху, но от ветра падают, на руки бабе набрать можно. Как только ротик ей сделать с улыбкой сияющей, бабе-то?
Не знаю для чего забор. Известно, всегда в заборе бывает дыра, а тут даже большие ворота, которые всегда открыты. Мужичок в будке сидит и веревочку натягивает, вроде как никого не пустит посторонних. Но всех пропускает, кто подъедет близко и сигналить начнёт. Обычно это наши больничные машины, санитарки, но бывает милиция, т.е. полиция, никак не привыкну, прокуратура всякая и прочие. Однажды подъехала одна машина, посигналила, а мужичок в будке не открывает, мол, пропуск давай. Дак ему в ухо так дали, что теперь всех пропускает без пропуску. Только если главврач едет, то и спрашивает, остальных так. Милиция привозит сюда заключенных на экспертизу психиатрическую, иногда даже не в наручниках, часто женщины бывают, Марии-Магдалины кающиеся. На днях думал, что ее и привезли, Жанну Агузарову, поэтессу. Только издали показалось так-то. Не она – высока больно, без каблуков, и ботинки не желтые. Вообще-то ее Софья Рэм зовут, ту-то, да и то псевдоним, а так не знаю. Волосы белые, но, видно, пергидрольные. Фамилия, скорее, на «ский»
Зубной врач ругался, что мне можно клин клином вышибать, а ему нет, зубному-то, подобное подобным, типа, лечить нельзя, а мне можно. «Коррупция» – кричит на белых.
Мне врач сказал (белый: халат, шапочка, усы и борода. Шапочку снимет, под ней белые волосы люминесцируют… Светило! Бейджик белый на левом кармане.) Все забываю, как зовут, на бейджике написано. Каждый раз читаю и каждый раз сам забываю. Он улыбается, мол, у всех психов так, для того и бейджики, чтобы стресса пациенты не испытывали и комплекса вины, что не помнят имени лечащего врача. Недавно тут работает, перевелся откуда-то. Их часто переводят, борьба с коррупцией! Чтоб свои, значит, не кормились. А чем? Что уж тут за кормление? Вот и Ивана Петровича моего потому же отсюда услали. Давно уж. Они знакомы, кстати, учились что ли вместе или еще что. Он звонил ему, когда читал мою историю болезни в 12-ти томах. Сам сказал и привет мне передал от Петровича, Белый-то. Никак не могу вспомнить, как его. Надо бейджик оторвать незаметно и в карман свой убрать, чтобы когда думаю о нем доставать из кармана и читать, о ком я думаю. Я знаю как: в глаза смотришь ему жалостно, а сам с его кармана незаметно бейджик отдираешь.
Читал он долго двенадцать-то томов. Потом сам расспрашивал меня, анамнез писал свежий. Мне плохо тогда было, говорил плохо сам и тошнило, чуть не рвало. Все знаю про самочувствие, не впервой, паузы где надо и тире, хорошо рассказываю, после двоеточия повествовательно, интонирую даже и запятые расставляю, почему срыв-то и как раньше бывало.
Успокаивал он меня, говорит, мол, не первый я такой у него, «жертва литературы». Не так давно выписали мужчину-старичка – тоже два срока отмотал из-за книги. Четыре месяца лечения, то есть, два срока. Бывший сотрудник милиции, т.е. полиции, но тогда милиция была, пожилой уже мужчина-то, идейный еще. Когда-то раскрывал он ограбление Фурмановского банка, я про то дело слышал, даже как-то по телевизору показывали, не так давно, по первому каналу. Недавно ему как ветерану ОБХСС, то ли уголовного розыска, я не разбираюсь, подарили книгу «Остающиеся в строю» о ветеранах как раз Ивановской милиции. Белый показал мне ее, хранит теперь в личной литературно-психотравматической коллекции. Книга издательства «Новая Ивановская газета», добротная такая, дорогая, на вес тяжелая, книга-то. Белый раскрыл мне ее на стр. 63 и показал там фото под названием: «Сотрудники уголовного розыска и других служб, принимавшие участие в раскрытии убийства и похищении денег в банке г. Фурманова». Старичок искал себя на фото, но не нашел. И то ли от расстройства, то есть, что не нашел там себя, то ли от того, что наоборот обрадовался, что не попал на фото с такой подписью, ветеран двинулся мозгом, заболел. Да и тоже понять можно. Не сладко чай было им. А тут – на тебе: «принимали участие в похищении денег в банке г. Фурманова», это даже хуже, чем из кармана самого Фурманова деньги украсть. Мужчина-то пожилой ведь, то есть, с убеждениями еще. Да уж всяко про Чапаева читал, раньше и в школе пичкали. А тут такое, в такой красивой книге, большой. За всю-то его работу подарочек такой, значит. Кричал бедный старичок, рассказывал мне Белый-то, что мол при Сталине таких издателей расстреливали в подвале УВД, что своими руками бы он… Ну это лишнее, конечно, а так хоть бы извинились что ли. Да где их теперь найдешь, этих мастеров печатного слова из «Новой Ивановской газеты». Нету их. Теперь они открылись под вывеской «Самая Свежая Ивановская газета».
Мне он сказал, Белый-то, что вылечит меня, хоть у меня и более сложный «литературный случай», рецидирующий, прямо-таки хронический. Говорит, по совету Ивана Петровича, от которого мне привет передает, (спасибо, говорю, дай Бог ему), разрешает мне читать книги. Я думал было, что запретит, к тому и ведет, думал, этот длинный разговор про книги-то. Но нет – разрешил, а запретил только (не надолго, сказал) ивановских поэтов и настоятельно рекомендует даже ивановских литературоведов, мол, клин клином. Я думал шутит, какие у нас литературоведы? У нас и литературы-то нет. Но он книгу мне вот на днях принес сам, совсем новую, оранжевого цвета. С 10.00 до 11.30 читать можно и с 14.00 по 16.00 можно, после 18 категорически нельзя. Только сборник сказок народов СССР «Сто умов» и еще детское. Хорошо библиотека здесь богатая. Есть даже моя любимая «Как закалялась сталь», там песня про коня в фильме была, пою иногда, когда один в палате. Но тоже и детские книги разные бывают. Попали мне тут такие книги Ивановского писателя Игоря Жукова. Это еще зубной врач со мной тогда не лежал и вечерами я один пел. Обе издательства «Априори-Пресс» г. Москва. То есть, писатель наш, ивановский, сухой такой, с длинными волосами, нос тонкий, под экзистенциалиста косит, но таковым не является. Ивановский, а печатает его Москва. Высокие книги! Серия целая одного формата и одного дизайна. Я лично мерил, медсестра мне линейку давала, желтую с дырочкой, короткую только, дважды приставлять пришлось, чтобы измерить. Высота по 28 см. Широта 15 см у каждой. То есть, не широкие, но именно высокие, книги-то. Обложки красивые, на них картинки, и внутри есть везде. Ясное дело – для детей. Бумага белая, очень толстая. Как у Лермонтова летом еще я видел в «Читай-Городе», на самой нижней полке. Опечаток нет совсем, чудно даже мне, после ивановских-то книг. Про содержание что могу сказать? Широта, конечно, видна, ее не скроешь, но и не вместишь много-то в 15 см. Медсестра больше удивила. Книги эти, детские, Дед Мороз приносил. Новый год же скоро! А она снегурочкой нарядилась, я не узнал. Смотрю – ничего вроде, девушка у Деда. А на посту сестринском нет никого. И не сразу понял, что это она была.
 Я тогда, видно, еще плохо в себя пришел, и тут читать сразу разрешили. Детские, типа, книги-то, не вредные. Помню только, что те герои, которых я в детстве когда-то любил, когда был розовеньким мальчиком – все они у писателя Жукова идиотами что ли стали, дураками натуральными. Брал потом в руки Успенского – все хорошо, персонажи добрые дела творят, строят дом Дружбы, а когда ошибаются, то их поправляют и им потом самим стыдно бывает и они исправляются и уже дальше хорошо себя ведут. Интересно причем все написано, занимательно даже взрослому. Мне дед читал тогда-то, фронтовик, и тот сам увлекался чтением таким. Главное – все по-честному. Чебурашка, Гена, Дядя Федор, гарантийные человечки. Стихи тоже: «К нам заходил бегемот? Нет! Просто приходил Сережка, поиграли мы немножко». Все правда чистая. Все так и было. Читаешь и понимаешь, что это про тебя и про твоих всех близких, детских. Беру опять в руки Жукова, читаю и думаю, что если бы мне в детстве родители дали Жукова, то я раньше бы тут оказался, в психушке, то есть. А ведь печатают! А про Петра-то как! Все ясно мне стало после Петра – это печатают на деньги США. Это их агенты вербуют всяких Жуковых, а те наших детей своими книгами уже с детства разлагают, за деньги-то их грязные. А то стала бы его Москва печатать в таком дорогом виде! Говорят, приезжал он из Москвы продавать свою последнюю книгу «Волшебник и сын». Тоже высокую, 28 см. Жаль, что я здесь был, не то пошел бы к нему и плюнул бы в его сторону: «Ть-тпфу». Не слюной, а так… с презрением. Слюны мне для него, гада, жалко.
Про врача зубного, чтобы не забыть, раз уж «А» сказал. (Ему скажи только «А», он и зуб вырвет!). Раз, говорит, Ивану Иннокентьевичу можно книгу, то и мне дайте бормашину, чтобы подобное подобным лечилось. Но ему не дали бормашины (что-то с бором вкололи, замолчал), и зубной дулся на меня за мои «привилегии», обещал написать куда следует, Фрику там, или кому еще из компетентных, про коррупцию. Потом ничего, обмягся вроде, но в снежки со мной играть не стал, гулять-то, говорю, ходили, смотрел только, как я бабу катаю, и крутил у виска. Сам будто не такой. Что уж крутить-то! У нас один доктор босиком по снегу бегает, только шорты на нем. На работу прямо так из дома прибегает. Ну нормальный? Потом ходит важный по коридорам и палатам, слова умные говорит вслух, если кто из белых что спросит. А если из нас кто, то по-доброму, просто. Добрый он, хоть и бегает босиком, хороший очень мужчина. Не помню тоже как его по бейджику, помню только – психотерапевт. Он сам меня не лечил, а разговаривает. В шашки однова со мной играл, в Чапаева. Щёлк-щёлк, только не на деньги. На деньги нельзя. Выиграешь – в магазин потянет. За книгами.
 А колокол зазвенел церковный, дак и крутить перестал, зубной-то, молиться начал. Машины, что подороже, на дороге прямо встают, водители выходят, молятся. По выходным многие специально приезжают издалека даже с ненашими номерами. «Что за радость, я говорю, этим богатеньким приезжать в церковь психбольницы и молиться? Лучшую койку им там дадут? Нет! Одинаково всем – пружинная кровать и на дужках хром отваливается, а потом шесть досок. А уж полированные они или нет, доски-то, так ли важно, гнить-то все одно». Зубной не согласен, отвернулся от меня, не смотрит, как я снежки в бабу кидаю, молчит и молится. Дурак, одно слово, ничего не смыслит в эсхатологии. Приезжала его дочка, красна-девица, привозила вареных раков, дентин типа укрепляется, а у самого передние зубы гнилые и изо рта запах воняет. Спокойный хоть он, сосед-то мой зубной, только обидчивый. Сказал ему, что дочь не похожа на него, а на раков больше. Обиделся.
Не помню уж тоже, про забор-то говорю, не нравится мне что, даже и когда его сделали такой. Фундамент церкви закладывали – забор был железный, из прутьев. Схватишься за них обеими руками, смотришь наружу, а на руках потом ржа. Я помогал сам фундамент делать, перед выпиской было. Потом еще сколько был, да и в Никольском лечился, а потом опять уж тут был или нет? На фундаменте меня выписали, а в следующий раз привезли – уже церковь с репами. Идиллия и эсхатология. Хошь молись, хошь плюйся. Но я толерантный, даже снежком не брошу в репу, ни в колокол. Раньше, когда в школе еще учился и нормальным был пионером, Мальчишем-Кибальчишем, меня злило это. Мысли пролетарские все были. А как большим стал, да прочитал сколько, так церкви и колокола не злят и верующих всех я теперь уважаю, полюбил культурологов и слова умные запоминать стараюсь. Все хотел с Иван Петровичем о вере поговорить, о Боге. Каждый раз, когда с ним вижусь, хочу об этом поговорить, но боюсь что-то, об этом-то. Будет еще, может. Эх, Иван Петрович, ты мне поди уж родной, как Пушкинс! Только о тебе и думаю всегда. И Пушкинс ведь тоже про бога-то любил, но больше в шутку. Молодой был. И есть. Блажен, кто рано мир оставил// Не допил бокала-то. А я уж скоро дважды по стольку, не до шуток. Про Льва даже думаю часто, Толстого, с его идиллией и эсхатологией. Как у него все с Богом-то сложно было, хоть и умный, лоб-то выпуклый. А не так, как на геометрии одна моя подруга… Да что там!
Зубной, видно, верит в Бога-то. Как про репу услыхал – обиделся опять. А я будто сам придумал! Раков-то – я, что похожа на них дочка ево, правда похулиганить хотел, но и верно ведь – похожа, а репу – нет, не я, это великий русский писатель, поэт и прозаик Иван Алексеевич Бунин, говорю ему, придумал, у него такой образ художественный – «репы куполов». Не верит! Темный он, зубной человек, литературу не читает, культурологию не любит, за всю свою жизнь ничего кроме гнилых зубов своих в зеркале не видел. Ему и бормашина не поможет. Это Белый сказал про Пруста: «бормашина – говорит – ты». (Не наш Белый с бейджиком, а поэт-символист. Не понравился ему Пруст Марсель, вот он и…)
Врачи говорят (случайно услышал), не зубной он совсем, сосед-то мой, поваром раньше работал у губернатора Меня, да кто-то его напугал Фриком, он и повредился. А хвать, зубы уж сгнили. Знать сладка жизнь была ему у Меня-то, коли так. Пытался ему вслух читать культурологию – нос воротит. Паштет, говорю, умеешь шепс-плюмс-пимпинелла? Молчит. А как программа время – бежит в красную комнату по телевизору Меня с Путиным (слава ему) глядеть. Потом добрый бывает. Однова раков мне предложил. Но на что мне, раки-то. У меня зубы крепкие. Я не то чтобы у губернаторов на сахарах, а потомственный фабричный крестьянин, рабфаковец и газетный пролетарий. Сам Клюев меня воспел. Не который секретарь обкома был при Олимпиаде, до Меня еще, давно очень, а поэт… Может и родственники они как Саурон и Саурман.
Вот она, книга, новая совсем, рыженькая. Обложка крепкая, как гриб хороший, чуть выпуклая. Когда еще Кибальчишем был розовеньким, была у меня одноклассница, похожа на зубного дочь. Стоит как-то у доски на геометрии, указкой деревянной водит по фигурам. «Эти, говорит, выпуклые фигуры, а эти – впуклые». И ржут все! Хорошо было, в школе-то, все одинаковые. А сейчас у нас в больнице каждый в своем. Если кто на выезд только, из спокойных как я и зубной, помогать бывает приходится выносить из танатологического отделения наших, дак полосатый халат дают, фланелевый, мягонький, хлоркой вкусно пахнет. Но и учебный класс есть в нашем корпусе. Там молодые доктора сидят в белых халатах, или, может быть, студенты, а наши лечащие им все объясняют, опыт свой передают, как правильно лечить нас надо, чтобы поскорее нас в то отделение-то перевести. А я и знаю! И доска есть с указкой, школа вспоминается, уроки литературы тоже, Горький Максим, светлоликий. Университет наш ивановский тоже. Увлекся я тогда сильно марксистско-ленинской философией, не знал, что это симптом. Читал, аж мурашки, свет впереди видел ясный – все люди братья, идиллия. А сейчас что? Одна эсхатология.
 Фабрика коричневая, та, что с площади Пушкинса видна. Большая, кирпичи красные, на ней вывеска «Россельхозбанк» и солнце за ней по вечерам заходит. Красиво смотреть. Не зимой только, сейчас какое тут солнце. Фабрика на обложке точно эта, а над ней будто солнце встает, а не заходит, и на фоне солнца того написано: «Л.Н. Таганов», а снизу: «Ивановский миф в кавычках и литература». Обложка крепкая, как гриб, из хорошего картона, без пупырышков. Корешок квадратный, шитый, но наискось чуть, потому и гриб, клеили так. Бумага белая, не газетная, но пахнет плохо, хлопчато-бумажно, как около Уводи в бывалышные дни у той же фабрики… хуже только изо рта зубного. Срез не ровный, а неровный, как пилой пилили анатомической. Видел как-то тут случайно, посылали помогать нашего выносить. Бывшего то есть нашего-то. Заблудился там, в отделении этом, не в ту дверь зашел, увидел. Жутковато было: пилой электрической черепушку пилют и брызги в разные стороны. Болезнь ищут, что до смерти довела, а болезнь-то в душе была, а душа-то уже – фьють, улетела, так что пили не пили… А и всех так, медициной свидетельствуют, анатомируют, как у Федора Михайловича в скверном анекдоте. И никакого тебе светлого б_у_д_у_ю_щ_е_г_о. Даже Зюганова по телевизору перестали показывать.
 Шрифт хорош, но мелковат. Стихи там есть вставные.
 Чуть не забрали обратно книгу, как стихи там обнаружились, только Агузаровой нет. Да и что мне она, хоть два тома, даже и не моргну теперь, все уж прошло.

Меня ты поймешь –
Лучше страны не найдешь.

В Америку ездила, да вернулась что-то скоро, постарела только зря. Сейчас на пенсии. А какая была! Жанна Д'Арк! Одни ботинки что стоили, желтые, 49-го размера. Любили мы все ее, хоть и страшная была, в косметике. Честная она, не врет, заблудилась только. Жалко ее. Но и призвание мое укрепилось благодаря ей – выблуждать заблудившихся, разъяснять, что не то это все. И не та и не так.
Шрифт мелковат для стихов, шестой кегль что ли? И странно, сам текст вроде нормально все, обычный, а для стихов уменьшили. Почти не читаемо, хоть лупой смотри. Сам Таганов прочтет ли?
 Издательство «Листос». Ишь ты, православные что ли, или просто на славянство намекают? Что-то я таковых не слыхал, подпольные верно. Где такую бумагу взяли, вонючую! Тряпка у тети Светы-санитарки лучше пахнет. Тоже может привык я к хлорке, а чтоб книга так пахла – не привык. Не суть. Но знак дурной, запах-то.
Тираж 500 экземпляров. На задней обложке портрет без галстука. Лицо доброе, простое. Открытое… Хороший человек, видно и по фотографии. Да и сам я знаю. Написано: «Леонид Николаевич Таганов – доктор филологических наук, профессор Ивановского государственного университета, член Союза писателей России», литературный краевед, основатель, обоснователь и действующее лицо Ивановского литературного мифа.
Да! Пройдут года, и будут вспоминать посвященные, читающие литературоведческие книги, что жил когда-то в пролетарской столице мира профессор Таганов, похожий на Фрейда, только бороду брил. Псевдоним, конечно Таганов-то, от театра на Таганке. Сам он, говорят, родился на Арбате, в угловой комнате коммуналки, на втором этаже, окна во двор. Стихи свои читал там в юности, на Арбате Старом, среди матрешек. Приехал на поезде Москва–Иваново.
Семантическое исследование корня фамилии обнаруживает и некоторую дымность, облачность. Вокруг тагана собирались первые литературоведы и культурологи и самый главный, помешивая варево и покуривая трубку, направлял дымы-знамения в астрал.
И, видно, сказалось. Последствие вышло на генетическом уровне. Якобы в ивановском крае есть с_в_о_я литература и были свои Гомеры. Аввакум из источника черпал, бес-Нечаев упивался до б_е_с_чуствия, источником-то.
Тут и анекдот, кстати к мифу. Приехал будто профессор Таганов в Дом Цветаевых на праздник с пирожками. Подходя к крыльцу, привычно осведомился у собравшихся, не тут ли т_о_т. «Не тут» – ответили ему. И сразу по коридору на сенной двор, где когда-то Иван Владимирович сено складывал, а теперь стол с пирожками стоял здесь. Взял, значит, он пирожок с яйцом в правую руку, а сам говорит все увлеченно, воодушевляется. (Профессор, мать его… Есть что сказать!) Все примолкли, слушают. И вот Леонид Николаевич, жестикулируя пирожком, стал отступать спиной назад к отворенным сенным воротам и – бац, вывалился из Цветаевского дома прямо на лужок. Все напугались как, зашумели…, мужчины попрыгали за ним, спасать, а он сам встает, улыбается. «Теперь, говорит, в «Рабочем крае» заметку напишут о том, как профессор Таганов упал в лице ивановской культуры».
Из такого-то сора и рождается миф ивановский. Проверить невозможно. В газетах про то нет. Ни в «Рабочем крае», ни в «Самой Свежей газете».
А бормашину зубному нельзя – она колюще-сверлящий предмет, опасный для пациента и его окружения.
Высота литературы не измеряется высотой корешка книги или высотой желтого каблука поэтессы, или длиной ее желтых ног (в лосинах из желтого лося). Литературоведение лечит от последствий нервного срыва, вызванного чтением. Клин клином. Клик-клак.
У меня-то даже не от чтения, от слушания ее, Жанны в ботинках желтых с каблуками 49 см.

Не прись от Пруста, милый Сван,
Не прись от Пруста!
Твой череп пуст как барабан,
Мозгов не густо!

И улыбается так, аж весь зал дворца искусств озаряет, словно бы умное что говорит. Экзальтированные тетеньки в первых рядах все больше ажитируются и в ладоши трепют и головами с пониманием и удовольствием кивают, умиляются. Многие вспотели. «Одобряем, мол, понимаем вас, Жанна, принимаем вас как чудо поэтического дара».
 Знакомые слова услышали! Они думают, мол, будем в ладоши хлопать и головами качать, то и подумают все, что мы все поняли. А она потому и улыбается по-чеширски, что надувает их. Про их череп и стих-то. Как может Сван переться от Пруста, когда сам Пруст его же и придумал. Типа постмодернизм?
 Не прав был Белый про Пруста. Прутся с Пруста. Сам иногда беру его портрет и прусь. Голову подпирает за подбородочек, прямо как Вероника Мстиславовна, на шее которой по дворянскому гербу на каждую фамилию, только она подбородок свой на всех фотографиях, начиная с 1965 года, как я помню ее еще девочкой, с другой стороны придерживает.
Ее б вагоны разгружать (не Веронику, что с нее, а Жанну Рэм) как в наше время, или хотя бы картошку перебирать в колхоз Пятидесятилетия СССР, на повороте в аэропорт, проезд автобусом № 11. Оплата работы той же картошкой. Обратно – на троллейбусе того же номера, у него задняя площадка вместительнее.
Хотя сельскохозяйственная тематика тоже наличествует:
Посей дон, да посей! А вдруг посею и взойдет… И что тогда?
Ясно, что разумное, доброе вечное из этого не взойдет. И профессор Таганов это понимает. В той части книги, где говорит он о современной ивановской поэзии, отмечая ее преимущественно женское лицо (а я все так и вижу лицо Вероники, подпертое кулачком), о сеятельнице бессмысленных фраз умалчивает.
 Признавая факт буйно расцветшего графоманства, профессор отказывается рассматривать его в подробностях или изобличать, не желая, видимо, рекламировать своим именем пустоту. И про Горохова не пишет. Как сказал в свое время Фрейд: «Я не интересуюсь также климатом» (Читай: климат такое же отношение имеет к психике, как Горохов и Софья Рэм – Агузарова к литературе).
Были, помнится, такие художники-улитчики. Бросали они улиток в краски, а потом высыпали их на бумагу. Улитки ползали по ней. Картины стоили дорого. А теперь, по аналогии, берешь, значит, знакомые всем фразы, записываешь на обертки из-под жвачки, бросаешь в клоунский колпак, встряхиваешь и высыпаешь, полученные сочетания записываешь. Одеваешь желтые лосины, как знамя… И на Парнас. Все будут хлопать!
Прямо с концерта меня и увезли тогда. Не вынесла моя душа такого поэта.
В книге есть, однако, упоминание об ивановской областной писательской организации и ее альманахе «Откровение». А в последнем его номере, двадцатом, новоявленная Жанна из Рима как раз заскрижалилась. И не только она.
Вот еще кандидат на скрижаль, страница Откровения № 115:

 И вот – желанный свет, и свежий воздух,
И по плечу стихи и даже проза!
И жизнь опять пленит глупышку рыбку…
 А к ней уже спешит рыбак, тая улыбку.

Так и вижу я, как читает литературовед Таганов такую литературу, лучшую-то за год, избранную-то в альманахе писательской организации, в которой сам же состоит, читает, «тая улыбку» и слез не тая, а критиковать боится – отбор делал подполковник.
«И по плечу стихи и даже проза!» Как это хорошо, как это метко… Душевно! Душевнобольно… Вот он, ивановский литературный миф в своем цвете и логическом развитии.
 Пруст не умещается в русском литературном сознании. О нем пусть пишет другой Таганов, а Л.Н.Таганов пишет о своих. Свой он всегда теплый, всегда пушистый. Пушистые в ответ пишут о нем в каждом Откровении. Что же здесь удивительного!
 Представил на миг со всей ясностью просветленного на миг рассудка (бывает со мной такое: ясно-ясно), как трудно было ему придумать способ притянуть к исследованию фигуру заслуженного руководителя ивановской писательской организации подполковника Орлова. Ведь литература его, как и многих подполковников, предельно лаконична и утилитарна. О ней вспоминают за столом, на котором в два ряда (чтобы никому не тянуться) стоят сосуды с красотой из прозрачного и зеленого стекла.
Нет, я не против иногда и сам. Иван Петрович говорит, что, мол, разжижается мозг и успокаиваются нервы. Но не всем это разжижение полезно.
Помню в очереди стоял в нашей областной больнице на ул. Любимова. Очередь длинная, а у меня с собой, кроме направления от терапевта, читать нечего. Мне так нельзя долго, последствие такое. Смотрю, рядом с ларьком с бахилами, женщина пухлая, молодая, выпечкой торгует. Но есть я не хочу. Смотрю рядом с той другая стоит, старше и худее, на столе перед ней книгопечатная продукция. Не сразу рассмотрел-то, народу много, все высоченные и все ходят туда-сюда, не видно ничего мне за ними, а очередь тоже блюсти надо, держать свое место. Попросился у гражданок, впереди и после меня, на минутку. Проталкиваюсь к книгам, спины одни, одной рукой направление терапевта крепко сжимаю, выронишь – затопчут, направление-то, не отдерешь потом от пола, регистратура не примет, возвращайся к терапевту в свою поликлинику. Другую руку – в карман сую за кошельком. А у меня всего 15 рублей. Чего тут? Даже Горохов дороже трехсот, тогда, правда, доллар другой был. Расстроился, смотрю дальше на книги и, вдруг – прямо радость. На одной из них, красивой с виду, бейджик прищеплен – 15 рублей. Положил деньги, не глядя беру книгу, чего уж тут, не деньги, а все ж не направление от терапевта читать! Просовываюсь обратно к очереди своей. Еле нашел ее, продвинулась… Она тоже, то стоишь-стоишь и нифига, а то быстро двигается сразу на несколько человек вперед. Она в одном месте растраивается на три, в три одинаковых окошечка. Все-таки думают о людях, спасибо Путину. (Всегда говорю громко: «Слава ему!», не устану повторять). У окошек кто-то долго, а кто-то и быстро. Я уж подошел к барьерчику, который всегда в таких местах для людей устроен и о нем только всегда в очереди и думаешь, как бы до него добраться. Уцепишься за него, или локти положишь, направление тоже свое от терапевта, или еще что есть, и легче сразу, хоть ко врачу не ходи. Скользишь по нему медленно в сторону окошечка, уже не боишься, что тебя из очереди вытолкнут. Боишься только, что окошко закроют. А так и бывает! И здесь опять у меня затыка, не двигается дальше очередь и все, хоть три человека всего, я четвертый. Положил я книгу новую на барьерчик. Мать моя! Да это же самый главный наш ивановский писатель Юрий Орлов-полковник, «тосты навсегда». Да, так я и познакомился с его творчеством цветастым за 15 р. Но читать там нечего, хорошо очередь не надолго затыкалась, скоро я уже и у окошечка был.
Дед Мороз, кстати говорил уж о нем, книжки-то детские приносил. В мешке красном оказалась одна книжечка в жесткой обложке (как у Орлова). В большой кепке и красной рубахе, с шашлыками в левой руке и глиняным сосудом в правой на фото всем известный ивановский грузин Витек. Кто Витьку не знает Ломоскова! Кто не читает-то и те знают. Телевизор сейчас все смотрят, а там везде один он с улыбкой от уха до уха. Раньше он у Меня заместителем работал, щеки надувал. А теперь, вот, книги пишет про выращивание кукурузы на почвах Кавказских гор в период общественно-политического кризиса. У них там голод, у грузин-то. Галстуки одни едят. Вот он и это… Одно из стихотворений называется «В сторону Свана», из этого ясно, что в литературном сознании Витька есть место и Прусту. И сельскохозяйственная тематика наличествует. И тоже тосты. Только у Виктора Викторовича веселее, чем у подполковника.
Так вот, чтобы притянуть эти бытовые отбросы к своему исследованию о ивановской литературе, Леонид Николаевич вводит в литературоведение понятие домашней утилитарно-ритуальной литературы. Не написать про главного писателя и его творчество никак невозможно по стратегическим и этическим соображениям.
Хотя упоминаются и те, кто не согласен. Некто Фалеев, прославляющий бездельников-цыган, похвален как независимый писатель.
«Будучи членом Союза писателей России, я тем не менее считаю, что в принципе мера измерение качества литературы членской причастностью или непричастностью к Союзу писателей весьма относительна».
Цитирую как есть. Ведь это есть один из элементов онтогенеза ивановского мифа.
Ух, мне вкололи… Гладко! Потемнело все, а потом прояснилось сразу. Даже за окном не декабрь будто.
Почему автор слово «союз» написал с заглавной буквы? Тем самым он, вынужденный приверженец политики союза, желает подчеркнуть свое уважение к данной организации и таким образом в споре «организация – индивид» встать на коллективную позицию. В процитированном коротком предложении есть одна непонятность. «Мера измерение качества литературы» что? Это «мероизмерение» или мера измерения? Это авторское или издательское?
В первый день читал с очень большим даже интересом. Думал – вот она, настоящая терапевтическая литературоведческая литература про ивановский миф. Браво профессору, сейчас он всех выведет на чистый ручей! И вот пошли косяки табуном, запинаки и спотыкаки. Какое дело профессору до душевно больных. Мелкие небрежности умный читатель (на которого рассчитана книга) пропустит между глаз, это верно. Но забыл видно профессор, что даже бревно у себя не всегда увидишь, потому и бревна остались.
Не любите Вы нас, профессор! А нам так важно, нам так нужно, чтобы хоть кто-нибудь, хоть один бы даже человек во всей Ивановской области (ведь профессор – тоже человек, иногда и стихи пишет, плохие, правда) написал бы книгу без помарок на каждой странице и с мыслью внутри. Почему бы Вам, Леонид Николаевич, не обратиться бы в издательство «Иваново»? Там работать умеют. Из Горохова конфетку сделали. (Конечно в той мере, в которой из Г. можно сделать конфетку). А Вы, профессор, пошли к партизанам, привыкшим к корректуре, редактуре и верстке листовок ЛДПР.
Обидно даже. Увлекся ведь. Читал-читал, хорошо медсестра ночью своя была, добрая. «Читай, говорит, Иннокентьич, но так, чтобы я не видела, и молчи про меня, если поймают». Хорошая она. Зубной не согласен, но он дурак по определению. Он, я уж говорил, и Таганова не стал слушать, когда я вслух читать пробовал. А я давно так не читал, с удовольствием, с упоением. Вроде и не художественная литература, а захватила идеей своей, глубиной. Про все-то тут и есть, про то, о чем я сам не догадался, а хотел. Прав был Белый: «клин клином и спасешься».
И – на тебе! Нашла коса на когнитивный диссонанс.
На некоторых страницах в словах не хватает по две-три буквы. На стр. 81 внизу не хватает по-видимому сразу четырех. Они не пропечатались, вместо них белые пятна. О смысле-то приходится догадываться. А бывает так, что и непонятно, опечатка это, то есть, издательский брак, или непропечатка, суть брак типографский. Например стр. 306 вверху: «Деревья, что вокруг п. вут». Это из стихотворения Г. Серебрякова, которое сам литературовед-краевед называет поэтической эмблемой города. Нехорошо-то как, с эмблемой-то. Судя по отсутствию букв на белом поле – это непропечатка. Но, с другой стороны, зачем тогда точка после «п»? Пойми вот, разберись тут… Профессор ли виноват, типография ли. Профессор ли, неразборчивый при выборе типографии? И издателя. Конечно, опечатки бывают и у академиков. Вопрос в том, сколько их и какие именно. Здесь их обидно много, и обидные есть.
На стр. 257 цитируются стихи Майорова, посвященные летчику-брату:

Как женщине, останусь верен
Моей зло4памятной земле.

Мало того, что стихи набраны сверхмелким кеглем, да еще и цифра в середине слова. Как мог корректор этого не заметить? Какое неуважение к читателю, к самому поэту!
Милые буковки, как спешили вы к людям, чудесные, как трудно вы шагали. И вот пришли, достигли все-таки воды. Теперь делают из вас дрова и гробы.
Стихи К. Мозгалова на стр. 363 выглядят так:

Равны все здесь, где смерть -
Лишь помять детства.

Кроме непонятного словосочетания «помять детства», вместо знака «тире» здесь стоит «минус», да и в других местах так, где стихи-то вставлены. А в обычном тексте – тире. Что из стихов вычитается? Чем стихи известных ивановских поэтов провинились перед профессором?
Стр. 39: «…автор не нашел «в описываемых им старых ивановца ни одной человеческой черты». Здесь по-видимому опять две ошибки: нет кавычек, закрывающих цитату, и опущена буква «х». Причем это не типографская непропечатка, про букву явно забыли. Кто забыл-то про кавычки и букву?
 Вот такое еще: «Чрезвычайно важным представляется то обстоятельство, что детство и ранняя юность Нечаева (т.е. сороковые-шестидесятые годы ХIХ века)». Странно, как хронологический период, обычно отводимый целому поколению (двадцатилетие), может быть назван детством и ранней юностью одного героя, пусть и очень значительного для литературного мифа. Из контекста следует, что речь идет о тех событиях в городе Иванове, которые могли сказаться на становлении мировоззрения этого Нечаева, на превращение его в беса. Но сколько лет тянулась его юность? Неужели двадцать! Он что, Дункан Маклауд? Может верным был бы период пятидесятые-шестидесятые? Но тут научный труд, монография в новой редакции с уточнениями и дополнениями. И думаешь, ошибка это или замысел автора – поди разбери! Как будто временно в записную книжку, набросок для себя. Как будто про уточнения написано, чтобы сделать их не забыть, но сделать их забыли.
Вот еще пассаж, скорее исторический, чем литературоведческий: «Затягивается открытие музея Бальмонта в Шуе» (стр. 122). Довольно много лет назад я пытался устроиться верстальщиком в районную газету «Вечерний Эггер». Везде объявления были о высокой у господина Эггера зарплате. К счастью, меня забраковали как априори неблагонадежного, т.к. во время собеседования что-то ляпнул об экологии. В тот же день я посетил в городе на Тезе, воспетом поэтом с созвездия Большого Мыша, историко-краеведческий музей им. К.Д. Бальмонта. Не то чтоб люблю сильно поэта этого, и вообще поэтов, а просто из любознательности. Помню мраморную лестницу, упирающуюся в портрет Бальмонта. Помню его гипсовую голову, его перьевую ручку, его книги с автографами, диван, на котором возможно когда-то сидел поэт. Так что же имел в виду профессор? Возможно, музей уже снесли как дом Нечаева, но об этом было бы написано в «Рабочем крае» или в «Вечернем Эггере». Может быть, эта часть книги писалась в прошлом тысячелетии. Но что помешало внести в нее исправления за 14 лет текущего? Профессор не заметил, редактор не подсказал? И тут же на стр. 131 в двух соседних предложениях фигурирует «отдать должное». Редактор не видел? Или умышленно оставил, мол, смотрите какой у профессора мифический словесный запас!
На стр. 334 обнаруживается оригинальное решение верстальщика, примененное возможно с целью графической поэтизации текста: ровно с половины строки повествовательное предложение перепрыгивает на следующую строку. А на стр. 223 представлен подлинный шедевр верстки. Открываются кавычки, за ними следует отточие, а сама цитата переносится на следующую строку.
«Жижин, Вихрев, Артамонов, все три с один голос жаловались Семеновскому на утрату веры в себя». (стр. 83) Возможно здесь ошибочно поставлен предлог «с» вместо предлога «в». Но почему «три», должно быть «трое». Если еще учесть, что все это в цитате, то как вообще понять. Может так и есть там, в цитируемом оригинале, может так и надо. Или не надо. Надо или не надо? Ромашка только и поможет.
Встречаются дважды написанные слова. «Не лишено основания и предположение, что п_р_и п_р_и отпевании о. Василия» (стр. 104). «Важно выделить о_с_н_о_в_н_ы_е э_т_а_п_ы о_с_н_о_в_н_ы_е э_т_а_п_ы «ивановского текста» (стр. 9). Может быть здесь для придания черт мифичности использовано заклинание?
Не повезло невезучей А.А.Барковой. Стр 247: «Откликнулся на деятельность ивановцев, связанную с воскрешением и_м_е_н_и, Б_а_р_к_о_в_о_й и виднейший немецкий славист В. Казак». Казнить Листос, нельзя помиловать!
На стр. 245 говорится про «Гулаговску» (вероятно «гулаговскую»), но почему-то на украинский манер, лирику А.А. Баковой (вероятно все-таки А.А. Барковой).
Иногда я пою про комсомольца и его коня. Иногда другие патриотические песни. Я попытался спеть вместе с автором и издателем «я другой такой страны е_щ_е не знаю, где так вольно дышит человек» (стр. 251), но у меня не получилось, мешало лишнее «еще». Плохой он все-таки поэт, Таганов-то, не песенник.
На стр. 263, об Алексее Лебедеве: «И всем эти годы он писал ей о Любви». Всем он писал о любви или только ей? Или здесь Любовь имя?
На развороте страниц 310 и 311 бросились в глаза сразу три опечатки: «Между прошлыми будущим», «я учился в поэзии в другой школе», «в кАчестве собкора «Рабочего края».
Символ косы в русском литературном сознании прочно ассоциируется с приближением хтонического финала. Там, в «Рабочем крае», круговая порука. Пока собкор верстает, верстальщик вычитывает собкора, а корректор редактирует верстальщика. Они же все печатаются. Быть у воды, да не напиться? Но никогда, по слогам: ни-ко-гда, я не видел в «Рабочем крае» столько опечаток и других огрехов. Это я еще молчу про обычные опечатки, которые не мешают чтению. Вот так Листос! Большее количество опечаток до сей поры я видел только у «Нашей родины».
Есть в книге профессора в разделе «онтологическая антология» и про «президента» Смирнова и про его отца-писателя. Ну разве не миф? Внешне Михаил Смирнов выглядит вполне интеллигентно. Когда высмаркивается, то не на пиджак, как мой сосед. Как бы понять только, откуда у него такое неуважение к книгам, которые делает. Откуда в них столько соплей! А еще Пелевина критикует. Правда, в последней книге «Ивановская старина» ошибок все-таки меньше, вместо тире теперь используется минус, все-таки длиньше, раньше везде тока дефисы были. И все-таки… Да! Беру эту книгу, с Джо Дассеном, Шуйским Василием, косящим налево, и прочими мифическими персонажами. На первой же странице (№ 4) издатель хвалит себя, объявляя от имени известного краеведа благодарность «коллективу издательства ООО «Наша Родина» во главе с Михаилом Владимировичу Смирнову». Чуть выше благодарность «главе администрации города Иванову Александру Станиславовичу». А! Александру Станиславовичу Кузьмичеву, главе городу Иванову. И так не так! Все-таки, как не крути, а Иванов, получается, глава города. Правильно, этим издатель хочет подчеркнуть, что главой города Иваново может быть только Иванов. Но дальше и вообще пипец, хоть стой, хоть падай! Дальше объявлена благодарность некоему Анатолию Яковлевичу! Именно так – без фамилии, как у Аркадия Райкина. Вы от кого? Я от Анатолия Яковлевича, денюшки вам принес на книгу, только не забудьте фамилию спонсора указать… На первой же странице уже основного текста слово «дилнными». Здесь я и остановился, не могу такое читать. Memento mori.
По пути из морга (я уже рассказывал) мне удалось уговорить водителя заехать в магазин «Мысль», что на проспекте Ленина. Водитель ругался. Досталось и мне, и Меню. Раньше при выезде с Кузнецова на Почтовую можно было повернуть налево, доехать до Почтамта и свернуть направо, мимо «Читай-Города» к «Мысли». Сейчас только в объезд через площадь Победы, мимо отремонтированной филармонии с меневским роялем. Да и припарковаться негде. Хорошо на нашем уазике есть рыжая мигалка, красные кресты и белая надпись «скорая психиатрическая помощь», ни один гаишник не рискнет связываться: ну как увезут, не отмоешься! В общем встал он у бывшей парфюмерии, кричит на меня, нельзя тут… Я бегом через дорогу, чуть не задавили. Похолодало между прочим, бабу не полепишь, в халате зябко, пар изо рта. Забегаю, значит, направо сразу. Так болею, тут еще эта поездка в морг, тут еще водитель на меня орет, как будто не знает, что на пациентов орать нельзя. Как в тумане или пару морозном этом, хватаю по наитию первую попавшуюся книгу, критерий – не дороже 100 рублей, читаю:
 «…смысловая перекличка отчеств героев оживляет не только идиллический пласт романа, она таит энергию развертывания эсхатологической символики в нем».
То, что надо, наитие меня не обмануло. Есть мозг головной, а есть и спинной, в нем наитие гнездится, в костях позвоночного столба. Но в каждой ли кости есть мозг? В ребре, например, как?
 Кладу тете на плексигласовую чашечку смятую купюру. (Круглые глаза в круглых очках на меня в халате еще больше округлились, но мне пофиг, не целоваться с ней). Получаю 20 рублей сдачи. И только оказавшись в «санитарке» осматриваю внимательно урванное, забыв уже про ворчащего водителя.
Книга зеленая, клееная, в мягкой обложке с мышью. Белыми буквами, как на нашей автосанитарке, написано: «Ж.Л. Океанская. «Анна Каренина» (без тире): Идиллия и эсхатология Льва Толстого». Еще один профессор, доктор культурологи. Типичный способ рождения доктора из ребра путем почкования.
Истинный пушкинист, писатель Достоевский, приучил меня настороженно смотреть в сторону людей, фамилия которых оканчивается на «ский». Океанский, Заокеанский… Хотя и сам Достоевский тоже вроде…
Что делает здесь этот иноземец, этносгенерированный где-то в Костроме и привлеченный запахом ивановского мифа? Зачем на каждой своей зеленой книге он ставит непонятное тавро? «Это вовсе не масонский знак, – поясняет Вячеслав Петрович, – это две птицы или две книги раскрытые. Или контуры храма Святой Софии в Царьграде. Или одна летучая мышь, парящая над половинкой закатывающегося солнца». «Чтобы научить печали, хватит и одной летучей мыши».
Кто поверит в этот миф? Кто рассмотрит в этой зыбучей зыби сквозь унылую топь секулярного ада рациональное зерно?
 Он утерял ключи в тот удивительный мир, где скрипят половицы. Иногда бессонными ночами мучат сонмы сомнений:

В темных водах умерших миров
Вряд ли станешь намного умней
И не будешь особо здоров
Под гипнозом манящих огней –
Лучше бегай по русским полям,
Православному Богу молись,
А полеты оставь журавлям
И в Улейму опять окунись…

Уж сколько раз твердили миру – нечего там делать, в этой Америке. Пускай валит туда Жуков. Вот, например, брат-каменщик Боковский прочувствовал и понял:

Однообразнее, быть может,
Но без сомнения честней
З_д_е_с_ь бедный век мой был бы прожит
Вдали от вечности моей.

Ах, масоны…! Бестолковый вы народ. Вспомните, как Пушкинса пытались вы затащить в свое братство? Волоком волокли, волками выли, а он за проемы дверей хватался ручками белыми и в паркетный пол упирался ножками. Не удалось!
Честно сказать, я не столько не люблю фамилии на «ский», сколько имени Жанна. (Хотя питаю нежность к Агузаровой-Рэм, за ее непосредственность).
Аркадия, Димитрия. Жанна! Из тех королев// Что любят роскошь и ночь… Варшавский, «ский», а засело глубоко.
 «…смысловая перекличка отчеств героев оживляет не только идиллический пласт романа, она таит энергию развертывания эсхатологической символики в нем».
И мне вот любопытно – а знал ли сам Лев Николаевич об этом?
«Он почувствовал, как его что-то больно кольнуло: неуважение деревенского психа к знаниям? Нет, что-то более глубокое. Он это чувствовал по силе укола. Крестьянский практицизм: как можно звездам давать клички, на которые они не могут обернуться, как лошадь или собака? Нет, даже еще глубже и оскорбительней. Он это чувствовал по силе укола. Кажется, истина смутно забрезжила: бесстыдно уходить к таким далеким знаниям, за которые не можешь нести земной ответственности».
Хочется предупредить Жанну Леонидовну, что если ее книги так же будут закрываться, при выписывании из них необходимых цитат, то и цитировать их я больше не буду. Приходится грузик искать какой-то на обе половинки, опять же боишься, вдруг листики от этого повыскакивают из клея-то. Оловянный бюстик Лакербая не помогает – слишком субтильный. Приходится класть поперек том Анны Аркадьевны. Вот у Вячеслава Петровича, при таком же цвете, формате и объеме (только мышь из созвездия на серебристом фоне, а не на белом) наличествует и обложка жесткая и шитье, даже закладка есть. И ошибок меньше. Но тут ясно: В.П. с трепетом вычитывала Ж.Л., а Ж.Л. вычитывал снизошедший до этого В.П.
В аннотации указано, что «работа выполнена при финансовой поддержке государства в лице Минобрнауки…». Из этого вроде как следует, что не изготовление жесткой копии результата, а именно сам процесс исследования финансировался государством. При этом такое вот откровение на стр. 128: «Во второй главе диссертации мы обозначили этапы духовного пути Анны…».
 Так это диссертация! Вот почему полет мысли выше созвездия мыши! А в начале книги нас и не предупредили. Как бы понять еще, почему диссертационное исследование, состоящее преимущественно из цитат из других диссертационных исследований (с честными ссылками на них), Меня-отца тож, было профинансировано государством? Вероятно, это можно сделать, обратившись к итогам исследования – к заключению. Оно занимает страницы 143–147.
«Тысячелетнее вопрошание человечества о смерти слышится в этом произведении». «Нашел ли Толстой ответ на это вопрошание о смерти, останется загадкой».
 Неужели тайна сия так и осталась великой тайной, несмотря на проведенное исследование, поддержанное Минобрнауки?
«Смерть в художественном изображении писателя есть откровение смысла жизни, и это не могло быть иначе…». Я почему-то так и думал –действительно, иначе никак не могло быть! Что-то об этом и Иван Петрович мне говорил.
Далее до конца заключения идет рассуждение о рассказах В. Распутина «В ту же землю» и В.Астафьева «Пастух и пастушка», которые не упоминались на всем протяжении исследования, и которые очевидно созданы в другую эпоху и непонятно как могут касаться творчества великого графа. Вероятно диссертант вспоминает о них в своем предельно сжатом заключении ради последнего абзаца:
«Проблема жизни и смерти – вечная философская проблема, вновь и вновь «шифруемая» писателями различных эпох. Тем интереснее исследователю разгадывать этот «шифр», приобщаясь к основам человеческого существования, явленным в художественном тексте».
Остается только порадоваться за исследователя, удачно реализовавшего свой интерес к дешифровке зашифрованных философских проблем.
А вот репрезентативное откровение последнего абзаца самого исследования:
«В образной системе романа Л.Н. Толстого «Анна Каренина», произведении объемном, многостраничном, практически каждое слово (!) играет решающую роль для «вырастания» художественного целого».
Авторский знак восклицания, помещенный в скобки, должно быть, обращен к читателю и призывает его разделить радость автора от собственной удачной мысли: «каждое слово в многостраничном романе играет решающую роль».
Как это верно! Не менее бесценно и каждое слово в диссертации.
На стр. 55 читаем:
«Итак, мотив изгнания или просто недопущения «чужака» в свой мир – еще один из составляющих «идиллический комплекс» произведения, который имеет свои источники в античной идиллии…».
Ясно, что по-русски так не пишут. Но тут хоть смысл понятен.
А вот, например, стр. 165: «Фомы времени и хронотопа». Прямо так и видится образный культурологический ряд: Иваны, не помнящие родства; Фомы времени и хронотопа.
На стр. 65 имеется приятное глазу и уму халатное наблюдение за Стивой (то скинет халат, то наденет). Будь я способным к похвале, хвалил бы. Но тут же халатно указывается, что «Дарья Александровна наслаждалась купанием дутей».
Они такие пухленькие, дути-то, очаровательные.
На стр. 74: «Общество, взволнованное ростом случаев суицида, среди прочих причин этого указывало и не непомерные требования по «мертвым языкам» как на источник суицидальных настроений молодежи». Вероятно требования были все-таки померные, раз они не непомерные.
Ну и дальше все как у профессора Таганова, с опечатками то есть. И опять же, диссертация Жанны Сурковой защищена в 2003 г., книга выпущена в 2013 г. (один экземпляр целый год только меня и дожидался). За 10 лет нельзя было вычитать?
В Интернете все тексты таковы. Жаль только, что (ставя авансом рядом Жанну Леонидовну и Леонида Николаевича) уважаемая профессура не ограничивается публикацией себя в Интернете, где читатели-невротики не пасутся и опечатки до времени прощаются, а пачкают бумагу невычитанными текстами.
Зубной мне рассказывал, что его знакомый патологоанатом, с которым они вместе по воскресеньям в церковь на Рабфаковской ходят, каждый раз, вскрывая труп, находит там доказательства существования души.
Так Шлиман нашел Трою: захотел найти и нашел, даже если это не Троя. Так профессор Таганов ищет доказательства существования Ивановской литературы. Вконец измученный тщетой попыток, восклицает на стр. 325 словами Пушкинса: «На свете с_ч_а_с_т_ь_я нет»!
Логически верно, но ведь это ошибка, в оригинале: «Нет п_р_а_в_д_ы на земле». Признайся, Леонид, себе признайся. Нас двое честных-то осталось: ты да я, по мифу ходим.
Книга в целом посвящена исследованию, результатом которого мог бы быть ответ на вопрос о том, существует ли самостоятельная самоценная ивановская литература или это миф, подобный тому, как Иваново – третья столица России, породившая уникальную общность высококультурных пролетариев-патриотов. (Или наоборот, они ее). Укрепляющийся миф об особом этногенезе села Иваново, прорывающийся в реальность, или наоборот, уходящий в небытие, миф, в процессе собственного онтогенеза самоуничтожающийся. Тема очерчена вполне отчетливо, но как-то в результате получилось все рыхловато, как-то растекается основное русло исследования на множество ручейков, среди которых есть мелкие, которыми, возможно, ради дела науки следовало бы пренебречь, есть описанные уже и раньше, и другими, и неоднократно. Причем не самый мелкий, но самый грешный из ручейков повествует о значимости самого автора исследования в литературе и вообще культуре ивановского края и мифа. «Это я, – подчеркивает нескромный профессор, – открыл Баркову и добыл в архиве КГБ ее дело и ее рукописи. Это я помирил на кухне своей квартиры (благодаря исключительной ауре моей кухни) супругов Тарковских». И т.д. Вспоминается опять главный ивановский писатель Орлов с его эмоциональным рассказом о том, как намедни он ездил на могилу Бальмонта и сидел за одним столом аж с самим мэром Нуази Ле Гран. Вспоминается нескромная в своей фотогеничности Вероника Мстиславовна, мечтавшая умереть с дворянскими гербами на шее, которая наконец-то купила в Париже зеленое платье и одарила продавцов своими книгами, те «радовались, как дети, и просили автограф», а ей было стыдно за Бонапарта. Так и вижу, как продавцы бутика униженно выпрашивают автограф у легендарной ивановской литераторши. Супруги Тарковские, взявшись за руки, радостно идут по ул. Карла Маркса в сторону сверкающей на солнце головы Генкиной. Миф или реальность? «Постигая связь Тарковского с его «малой родиной», мы открываем бытийные основы «ивановского мифа». Вот он, онтологический хребет ивановского мифа!
В предисловии вроде как сказано, что автор, «придерживаясь в основном научно-критической манеры повествования, тем не менее, в ряде случаев выступает как литератор, свидетель и участник литературной жизни родного края». Но уже сама эта идея сомнительна. Все-таки рыба есть рыба, а мясо – мясо. Вряд ли кому нужна мясная уха, даже если оба ингредиента самого высокого качества. Сугубо научное или даже научно-популярное исследование выглядело бы честнее, а дневники, «поправленные в очередной раз», можно было издать и отдельно, хоть в том же партизанском издательстве. Прямо вместе с виршами (они, если честно, тоже тут мешают). И вот еще, непонятно, зачем писать о Сердюке, цитируя из Сердюка написанное им самим о себе же? Только разве для того, чтобы, взращивая и развивая ивановский литературный миф, бытийные основы которого профессором уже открыты, готовить почву для последующего цитирования себя самого.
Простим нескромность, разве это сокрытый двигатель его. Он весь дитя добра и света, он весь литмифа торжество.
Но неужели в Иванове все-таки нет и никогда не было литературы? Неужели именно в этом специфика этногенеза села Иваново и все мои усилия зря? Мне что теперь после выписки эмигрировать в Израиль?
Нет! Когда меня выпишут, лично поеду к Таганову Л.Н. и возможно попрошусь в корректоры его ПСС. Мне интересно, что же там дальше. Найдет ли профессор ивановскую литературу?
Хтонический финал! Правды нет и выше.
Откуда вверху правда? Она поднимается снизу, изначально прорастая в почве. Откуда в нашей почве Жирмунские и Бахтины?
Журналист Горохов хоть и написал чепуху, но потрудился отдать ее порядочному издателю. Литературоведам нашим это в лом. Или тут идея? Чтобы без редактора, дабы дурь, как Петр завещал, видна была.
Уж как смогли. Мифологема «Иваново – царский подарок» пала жертвой топосинтетического онтогенеза. Чертово Болото побеждает.
Да, мой друг журналист Горохов заявил об уходе из бумажной журналистики и переходе в электронную. Этот факт дополнительно подтверждает, что парень-то он в общем неплохой, честный. Теперь он не будет леса превращать в макулатуру. Берите пример, товарищи!
Филологи и культурологи, доктора и профессора…, мать вашу! Любите слово! Оно было в начале. Оно останется и после вас.
С Новым годом! Всегда ваш, Иван Сальерин.