И пахнет мир смолисто, колко, звонко...

Вагон 30-го декабря



 Трамвая щуп искрит бенгальской медью,
 летит огонь, крылат, раздет, разут.
 И елки, будто связанных медведей,
 по улицам заснеженным несут.
 Вновь этот воздух – спирт предновогодья,
 круженье чуть подвыпивших надежд.
 Из тьмы сияют ясеней угодья,
 играет иней их бровей и вежд.
 Весь этот город – крыши, арки, бреши –
 облагорожен снегом на корню.
 Сосновым духом густохвойный леший
 щекочет ноздри и гортань мою.
 А их все тащат, чудища, в трамваи –
 взъерошенных, опутанных тесьмой!
 И я, трамвайный номер забывая,
 никак не вспомню – пятый ли, восьмой…
 Все иглы рядом едущей сосенки
 ерошу соумышленной рукой.
 И пахнет мир смолисто, колко, звонко,
 вчера еще заморенный такой…




 Новогодье



 Гирлянды множат в темноте
 блик флорентийца Гирландайо.
 Но все мы сгинем в пустоте,
 подобно инкам или майя.

 Вновь амальгамы дребедень
 мерцает в заоконном свете.
 Вздыхает сонно хвои тень,
 и ангельски уснули дети.

 Вновь счётчик щёлкнул невпопад,
 мелькнул виток пути земного.
 "Но бел - мне слышится - но Свят..."
 И слава Богу, рядом спят
 те, для кого - опять всё ново!





 * * *



 Хриплый Харьков, торгаш и картёжник,
 дёрнув двести, гордится собой.
 Под холмом Журавлиным художник
 спит в обнимку с промёрзлой судьбой.
 А на Лысой Горе, на Голгофе,
 за Холодной, тюремной, Горой,
 снеговей – свежемолотый кофе,
 и мерцает во тьме аналой.

 В честь Казанския Матери Божьей
 освящён краснокаменный храм.
 Век мой – зимний, но я–то - всё тот же,
 вновь по-детски внимающий вам,
 вам, в Сочельник раскрытые двери,
 снег, оклада иконного блик,
 запах грусти, надежды, потери
 и Марии хранительный лик!

 В зимний вечер – тоска изначальна,
 сквозь метель всё былое видней,
 а душа – просветлённо печальна
 в ожиданье Рождественских дней.
 Век мой отдан без спросу Иуде,
 но, пока не занёс меня снег,
 лепечу о прощении-чуде
 в непрощаемый Господом век…