И с уст ее срывалось Аллилуйя!

И вообще, кто сказал, что зима, пушистый снег, теплая мягкая погода и светло-серое ровное небо - это хорошо? Это не хорошо, это мокро, я устала и хочу спать. Господи, да пошли ж ты мне минутку, секундочку человечности. В мире вообще остались люди, которые ртом говорят, а не орут ни за что? Боже мой, как я устала. Я хочу единорога, шоколадку и...

И снова мне надо куда-то ехать. За шкирку вытаскивать, и чтоб ни капли лени и тянущей в темные сны мягкости. Просыпаться зимой - это своеобразный оксюморон. Зимой просыпаться невозможно. И ты идешь, шевелишь ногами, перебираешь, а под ногами мерзлая земля и тающий лед. Вечер, и небо покрывается дополнительной коркой льда черного цвета. Скорее бы в метро.

Там это и случилось.
В полупустой вагон в самый последний момент вошла пожилая женщина и села напротив меня. Поправила полу пальто приглушенного красного цвета. Поверх пальто был повязан шарф редкого приятного оттенка зеленого, который не добавлял этой женщине ни лихорадочного румянца, ни мертвой бледности. Из-под красного берета выбивались осторожно завивающиеся седые пряди. Они искрились в свете белых ламп вагона. Женщина посмотрела на меня очень ясными и спокойными глазами и полезла в сумку.
Из сумки она достала радио или какой-то проигрыватель, серебристую такую коробочку. Прижала ее к голове и закрыла глаза. Когда поезд остановился, музыку услышали все: и люди на платформе через открытые двери вагона, и мы, сидящие внутри. А женщина слушала. Упоенно, прикрыв глаза и чуть откинув голову. Ее не волновало ничто. Абсолютно. Она делала себе хорошо.
Она прижимала эту коробочку с музыкой куда-то ниже уха, к нижней челюсти, к кости. "Аллилуйя", - пела серебристая коробочка, - "И с уст ее срывалось: Аллилуйя!".
Аллилуйя!
Она была глуха, и никто из сидящих здесь просто не смел предложить ей наушников. Никто не смел помешать ей, а она все выводила: аллилуйя, аллилуйя, аллилуйя...
Она сидела напротив, невыразимо прекрасная и целиком и полностью не отсюда. В вагон заходили все новые люди, и каждый из них сначала отшатывался от этой волны звука, будто бы его окатили ледяной водой. И никто не уходил обратно. Все завороженно слушали, и магия этого голоса пропадала лишь тогда, когда звук перекрывал шум едущего в тоннеле поезда. Женщина ткала голосом волшебство, обещая вернуть нам слух, но немножко попозже.
И я видела то, что она показывала нам.
Я видела, как она еще совсем девочкой шла из школы, и как встретила его. Видела, как коснулась длинного тонкого рога, слышала, как зазвенел, запел мир, заскрежетали, захрустели сугробы, зашелестел, зашуршал мягкий снег. Ломался под ногами лед, стонали вокруг ели, скрипели тугие стволы деревьев, готовые ожить весной. Я слышала это в первый раз, стояла, ошеломленная безумством звуков, а во всем мире звенели трамваи, с треском искрили провода, стучали колеса на стыках рельс; во всем мире шумело море, подбираясь и напрыгивая на гальчатый берег, и с криком снимались крупные чайки. Во всем мире смеялись люди, перебирая струны гитары; щелкало колесико зажигалки, вырывался огонек, и выдыхал человек, прикрывая глаза: тихо касались щек ресницы. Во всем мире стучали молотами кузнецы и тихо постукивали спицами бабушки в кресле у прикрытого окна.
Он говорил ей:
- Это будет твой голос. Это все станет твоим голосом.
И не она - я стояла перед белоснежным единорогом, легко касаясь его лба ладонью. Я слушала его дыхание, услышав что-либо в первый раз в своей жизни.
Она заканчивала свою песню. Отпускала людей, стоявших вокруг. И, наверное, каждый мог почувствовать, как перестает с бешеной скоростью биться сердце, как выравнивается дыхание.
Я погружалась в привычный зимний сон. Получила свою минутку человечности - теперь можно обратно в себя.
-Аллилуйя... - в последний раз пропела-прошептала женщина и открыла глаза, такие же ясные и спокойные, как раньше.