Медвежья цифирь

*Приблизительно восстановленное слово
Из автобиографических заметок поэта Н.Клюева


Говаривал мне мой покойный тятенька,
отец его – мой дед,
был сыт медвежьей пляской на обед.
Без бед душа – веселья, лени не знавала,
по ярманкам водил его, играя на сопели, бывало,
ходил косматый умник шином, любя затеи шало...

Подручный деду был мужик, рост в сажень,
почитай, бил в барабан и журавлём-ся
представлял, до слёз потешая граждан.
Унылый и суровый день, кто прожил вовся,
а деду до двухсот целковых в год
карман итожил, ни кого не спрося.

А я – мужик, но особой породы: Не за балуй,
костью тонкой, кожей белой, волосом мягкий,
ростом два аршина и восемь вершков, пожалуй.
В головной обойме с половиной пятнадцать
и двадцать четыре в грудях, припомнить надоть.

Слово мерное голос чистый, без слюны и без лая,
"Мать суббота", "Четвёртый Рим" до корешков читая.
Глазом зорок сиз-нерпячим, неузнанный уж то,
струи бьёт в час урочный, как поэту положено,
"Мой песно-глаз, судьба-цветок,
Ему ковёр индийских строк,
Рязанский лыковый уток"...

Что не табакур и не пьяница, но к сиропному пристрастён,
как к тверскому прянику, да изюму синему в цеженном меду
с куманичным вареньем слоёному пирогу, к суслу и всякому леденцу.

Не припираясь с беспредельною усладой,
оберегал ревниво своё "я", досадой.
Странно невозможного желая, подумать только,
"Отцом кулацкой литературы" был объявлен.
"Львиный хлеб", чей луковичный стиль
из неувядаемого цвета в словозвучии трубил.

Так вот, про деда моего рассказ продолжу.
Земное измерялось небом, ведь небожителей любил
под Богом безначальным и бесконечным,
пригожи дни не на квасу да редьке жил,
"Чтобы радужного Рублёва усадить за хитрый букварь".

По праздничкам престольным из ирбитского сукна, знатный
с плисовым воротником, он носил кафтан добротный
по нему кушак бухарский, тонкая рубаха под,
бисером по вороту накладная вышивка... Вот-так-вот,
не предвиденное лихо с разореньем, смертью от
указа деду беспощадный,неожиданный черёд.

Казнь медведей плясунов призрачным плащом сразила,
в повалуше дедовой стеночку ухетали, шкурою кормилица,
пока в прах не вышла вся.
Но сопель жива медвежья, в песнях жалует она
золотою зернью рассыпается, "на безбрежность песенных нив",
меж гляди сердец, да и аукнется нет, нет.

Жизнь моя – тропа Батыева: от студеного Коневца
до порфирного быка сивы пролегла она...
Где каждое слово оправдано опытом, "на грай вороний",
где певчий Рублёвский завет ассистом пронизал молнии,
встречу с городом каждого, с людями его бумажными:
"На ржанье сосунка кентавра я осетром разинул жабры".

Иллюстрация найдена в интернете.