Мариам 17 Встреча, единственная и неповторимая

Мариам разлепила глаза. Перед ней было что-то невнятное. Оно колебалось, шевелилось и никак не поддавалось идентификации. В уши вползали какие-то странные звуки – не то журчание, не то свист. Голова не поворачивалась, руки не подымались, ноги… а ног, кажется, вообще не было. Нет, что-то их заменяло, но это что-то ворочалось так нескладно и неуклюже, что всякий смысл движения исчезал. Кто-то сновал около неё, и она никак не могла осознать кто. Периодически её переворачивали и что-то отдирали от спины – она плакала от боли. Потом по коже чем-то возили или мазали – это было не так больно, но всё равно мучительно. После того, как её оставляли в покое, боль медленно сворачивалась в одну точку где-то возле лопатки. Эта точка, как пространное эхо, звучала всё новыми подголосками, болезненно отдававшими в висках, и казалось, конца им не будет.
Мариам не знала, сколь долго всё это тянется. Постепенно к ней стало возвращаться сознание, контуры предметов становились чётче, тошнота и боль утихали. Тогда прорезались мысли. Во-первых, нужно было понять, где она находится. Во-вторых, с кем. Одно лицо было ей определённо знакомо, но она никак не могла сообразить, чьё оно. Наконец, память подсказала - Ицхак. Только что с ним связано? Этот вопрос долго витал над Мариам. Она справилась и с ним. Время от времени по ней прыгала какая-то птица. Её сгоняли, но она, улучив момент, снова садилась то на живот, то на голову Мариам. Что ей надо? Потом в уме всплыло: «Кася…» Дальше все пошло, как по маслу. Мариам собрала все результаты своей мыслительной деятельности в одно место и попробовала посмотреть на них со стороны. Что-то её сильно смущало и она не понимала что.
Голова не хотела работать. Мариам спокойно скользила глазами по маленькой уютной комнатке с окошком под потолком, затянутом слюдой, от чего свет пробивался еле-еле, и в комнате преобладал приятный полумрак. Иногда приносили масляные лампы и ставили их на комод напротив деревянной кровати Мариам. Лампы не мешали ни смотреть, ни думать, но ни к тому ни к другому она не стремилась. Свет шел и от жаровни – большого медного таза на подставке, в котором ободряюще подмигивали малиновые угольки. За несколько часов они прогорали и становились белёсыми. Тогда невысокая медноволосая женщина в желтой шерстяной столе со множеством браслетов на руках приносила новую жаровню. Мариам нежилась в тепле, но её благостное настроение нарушал какой-то диссонанс. Что же здесь не так? Наконец, она с удивлением обнаружила, что совершенно забыла о Рабби. И это открытие полоснуло ножом по её растительному существованию. Разодранные клочки безмятежности распались надвое, и она вспомнила маленького качка, который стегал её кнутом с железными крючьями и жалобно просил: «Ну, пожалуйста, закричи… Ну что ты молчишь? Хочешь, чтобы я тебя убил?» Мариам не издавала ни звука, держась за память о Рабби, как за канат, брошенный утопающему с большого и надёжного корабля. С каждым ударом толщина каната уменьшалась, - сначала он сузился до тощей веревки, затем ис¬тончился до паутины, а когда удар тренированного кулака пришёлся по голове, паутинка оборвалась. Вот тебе на! Это было ново. И так не должно было быть. И только сейчас, спустя много времени, в памяти Мариам забрезжила тончайшая ниточка. Или луч? Очень зыбкий, как колеблющееся крохотное пламя. Мариам смотрела на него, а присевшая рядом медноволосая женщина отметила, что взгляд её странно сфокусировался, как будто Мариам пристально всматривалась в глубину своей души. Луч перестал мерцать, и Мариам успокоилась. Потом он стал острым и пронзительно засверкал. Мариам улыбнулась. Женщина не заметила её улыбки, хотя и продолжала неотрывно изучать лицо Мариам. Почему? Она и сама не знала. Но не могла оторваться. И в душе её зарождалась безотчётная симпатия к этой больной девушке, за которой велела присмотреть хозяйка.
Да… Рабби Йегошуа… Как только Его Имя возникло в сознании, мысли и чувства Мариам стали упорядочиваться. Как будто из кучки мятых лоскутков развернулись яркие свежие полотнища. Боль совершенно прекратилась.
Мариам вздохнула и осознанно посмотрела на мир. Прямо над ней висела луна. Нет, это лицо женщины в ореоле золотистой меди.
- Квинта... - непонятно почему сказала Мариам.
- Надо же, запомнила, как меня зовут, а мне казалось, что ты всё время бредила, - удивлённо улыбнулась Квинта, - поешь?
- Пожалуй.
Квинта принесла вареные овощи и мясо. Мясо уже успело остыть и пахло незнакомыми специями. Мариам произнесла тихо слова благословения и откусила кусочек, прожевала. Интересный народ римляне, и еда у них необычная.
- Фазан? – Мариам никогда не пробовала мяса этой птицы, но была уверена, что ест именно фазанью лапку.
- Да, остался от хозяйского ужина. Мы довольно часто их едим.
- Вкусно. А где Ицхак?
- Твой брат? Он вызвался помочь моему мужу в саду. Ты пока поспи. Тебе надо набираться сил. Эта скотина Сажик совсем тебя изувечил. Врач сказал, что в ближайшее время ты не сможешь ходить.
- А мне кажется, я сейчас и танцевать могу.
- Боюсь, что танцевать тебе ещё очень нескоро. Лежи. Врач не разрешил подниматься, – строгим тоном опытной сиделки сказала Квинта, видя, что Мариам намеревается встать. Мариам решила не раздражать свою благодетельницу. Она только повернулась на бок, и Квинта с удивлением отметила, что сейчас она слишком легко поворачивается и что ещё утром её тело никак не хотело шевелиться.
- Всё-таки ты поспи, - настаивала она, уходя, - поспи, поспи. Знаешь, сон – лучший врач.
Квинта принесла в ведре раскаленных угольков и высыпала их в жаровню. Потом задула фитиль лампы и ушла, задёрнув дверную занавеску. Мариам попробовала встать. Это ей удалось. Она сделала не-сколько лёгких шагов по направлению к двери и сообразила, что неодета. Пришлось воз¬вращаться в кровать. Она решила дождаться Ицхака.

Это был вечер благодарения. Слова молитвы перемешивались с радостными мыслями, и во всём этом царил Рабби Йегошуа, единственный Хозяин её души. А душа ликовала и восклицала, совершая вечную священную пляску благадарного человеческого сердца перед Ковчегом Завета.
В этот благословенный вечер Мариам вспомнила свою первую встречу с Рабби.
Она увидела Его на средней тропе Голубиной долины. Он ступал очень уверенно, как будто его ноги промеряли эту дорожку ежедневно и знали все коварства и ловушки средней тропы, которая так и норовила подсунуть путнику какую-нибудь скрытую травой корягу или невинную ложбинку, гарантирующую как минимум вывих сустава. Но, каза¬лось, для этого Человека не существует ни неожиданных колдобин, ни корней деревьев и кустов, нахально заползающих на середину тропы, ни махоньких острых камешков, непонятно как набивающихся в сандалии и мучительно растирающих ноги. Он шел очень легко, чуть помахивая кистями рук. Мариам не могла понять, Кто Он такой. Местных голубеводов Мариам хорошо знала, торговцев тоже. Может, этот человек хочет сманить хороших голубей? Нет, на птичьего вора Он не походил. Похитители птиц вели себя иначе – они активно общались с пернатыми, высматривали, приманивали, зазывали. А Этот просто шёл, и около Него вились голуби, как пчёлы вокруг цветка. Просто так голубь вокруг человека летать не будет. Эти птицы доверчивы, но осторожны. Во всей Магдале и её окрестностях существовал только один чело¬век, с которым птицы вели себя так же – сама Мариам. Так было с самого её детства. И, когда люди отвернулись от неё, с птицами произошло обратное. Они везде сопровождали её, так, словно они утешали и защищали девушку.
В тот день Мариам брела по Голубиной долине и отмахивалась от целого роя песьих мух. Со стороны казалось, что она бубнит что-то, как сумасшедшая. На самом деле она разговаривала с каким-то черным. А, может быть, фиолетовым. Иногда он становился гранатово-красным и обещал прикончить Мариам. Она отбивалась от него и от мух. Со стороны это воспринимали как смешную шутовскую пантомиму, на которую в городке собиралась толпа, чтобы посмеяться. Но до стороны ей не было дела, потому что чернофиолетовый являлся не один. Чаще он приволакивал с собой компанию – их было шестеро или семеро – Мариам сосчитать не могла. Они всё время менялись. Если Мариам вспоминала слова молитв или псалмов, они злились и немного отставали. Но в том-то и дело, что в их присутствии все молитвословия напрочь исчезали из её чугунной головы.
Однако она делала над собой усилие и выуживала из памяти звуки, которые сейчас же обугливались в раскалённом чугуне и моментально испарялись с губ. Но их секундное пребы¬вание в мозгу Мариам оставляло там влажные пятнышки, и за счёт этой влаги можно было жить. Правда, жизнью такое месиво неприкаянности и отчаяния назвать было сложно. И Мариам цеплялась умом за живительные благословения и мольбы – она была уверена – как только она их забудет, эти чёрно-буро-малиновые захватят её целиком. Поэтому она не обращала внимания ни на свою мятую и растрёпанную одежду, ни на телесную грязь – и вообще ни на что. Ей нужно было только любой ценой уцепиться за ускользающую паутинку молитвы. И еще отбиться от них. И от их песьих мух.
Мариам случайно подняла голову, и её блуждающий взгляд зацепился за Него. А Он мягко ступал по Средней тропе, купаясь в солнечных лучах, окруженный стайкой розовых от закатного света голубей. Почему Мариам подошла к Нему, она не смогла бы объяснить даже себе. Она никогда не забудет радостный освобождающий жест Его руки, который вернул её в человеческий мир. Мучительная чёрная кольчуга, сковывавшая её чувства, мысли и движения последние пять лет, вдруг рассыпалась в пыль, и Мари¬ам на мгновение увидела вопиющую красоту тихих полевых цветов и нежное угасание заката. И на неё обрушилось бы море звуков – шорохи, шелесты, трепет, щебетанье – каким неожиданным предстал бы ей новорождённый для неё мир! Но она не сразу услышала эту симфонию свободы, потому что она видела только Его и прислушивалась к сопровож¬дающей Его тишине. Мариам сразу поняла, что Он обитает в совершенном безмолвии и что это праздничное изобилие материи к Не¬му никакого отношения не имеет. Хотя все, с чем Он соприкасался, буквально оживало на глазах, хорошело и радовалось, но Сам Он был всему этому чужд. Позже Мариам осознала, что Он любит жизнь больше, чем кто бы то ни было, но существует как бы вне её. И с самой первой встречи с Ним Мариам стремилась заглянуть за непонятную грань, соединявшую Его с миром и одновременно резко отделявшую от него.
В тот день Он сказал только три слова:
 - Иди за Мной.
Она кивнула головой и отправилась за Ним по Средней тропе Голубиной долины к истоку Вечности.
Мариам обожала Его в буквальном смысле этого слова. Его любили все ученики, даже предатель Иуда, но обожали только Мариам и маленький Иоханан. Нет, все апостолы почти с самого начала называли Его Сыном Божиим и даже Богом, да и трудно было бы думать иначе, когда чудо становится привычной деталью быта, когда вокруг постоянно бурлит славословящая и жаждущая толпа. Но одно дело знать и понимать, а совсем другое – жить этим. Именно это затаён¬ное и очень радостное переживание объединяло Мариам и маленького Иоханана. Они видели, как Рабби ест и пьёт, как вытягивает уставшие ноги после навьюченного трудами дня, как зябко греется у костра или перед жаровней в дождливые зимние вечера, - все эти детали и чёрточки его жизни были им дороги, но никак не перечёркивали Его божественности в их глазах.
Мариам всегда находилась с женщинами и более всего с Эм Йегошуа. Туда же был вхож и маленький Иоханан. Он был на три года старше Мариам, но его природная молчаливость предоставила Мариам некоторое первенство в их взаимоотношениях. Кроме того, Иоханана волновало все, касающееся мира духовного, а Мариам в этих вопросах была докой. Разумеется, то, что его интересовало, он мог узнать у Рабби. Но ведь нужно было ещё и обсудить. А это сделать можно было только с двумя друзьями – с Кифой и Мариам. Кифа иногда не соглашался с Рабби, но, будучи побежден в споре, принимал безоговорочно всё, что говорил Учитель. Иоханан же чувствовал, что некоторые Его мысли требуют продолжения, и это продолжение часто возникало в уме Иоханана, а поделиться такими идеями можно было только с самим Рабби или с Мариам. Мариам по¬нимала его с полуслова. Правильней было бы сказать, что они оба так понимали друг друга.
Со стороны часто казалось, что они ссорятся. Но до этого у них никогда не доходило. Со стороны вообще невозможно было разобрать, о чем у них там речь. Беседы их звучали приблизительно так:
-Так я…
-Да, да, конечно…
-Вот.
-Угу.
-Ясно.
Да, со стороны абсолютно ничего невозможно было понять. Но, по-видимому, между их головами и душами были протянуты какие-то верёвочки, по которым передавались зашифрованные и спрятанные от внешнего мира сигналы.
     Они столкнулись со своим Наставником в том возрасте, который многих родителей и воспитателей ставит в тупик. И, возможно, будь на Его месте любой другой, ситуация была бы аховой. Иоханан вылезал, как нежная гусеница из кокона, из угловатой неудобной оболочки подростковых проблем. А Мариам, напротив, готова была в этот кокон запеленаться и скрыться от всего мира. Оба были молчаливы, осторожны и доверчивы. Сталкиваясь на одном пространстве, они не могли промолчать и двух минут. Иногда их беседы завершались неожиданно:
- Это совсем не так, Мариам!
- Нет, это ты ничегошеньки не улавливаешь, Иоханан!
После этого они на некоторое время замолкали. И все знали – если Мариам и Иоханан слушают тишину, ими же произведённую, стало быть, кто-то из них «ничегошеньки не уловил». Обычно молчание прерывал Иоханан:
-Конечно, в том, что ты предлагаешь, что-то есть…
-Угу.
-Я имел в виду то же самое, но увидел это с другой стороны.
- Угу?
-  Ну да, разумеется, всё именно так.
-  А я тебе что говорю...

Дальше следовали междометия, полуслова, обрывки фраз.
Кифа, слушая эти беседы недоумённо пожимал плечами, особенно, когда маленький Иоханан сообщал ему, что Мариам высказала очень ценную мысль. С точки зрения солидного семейного человека, каким был Кифа, такие разговоры вообще квалифицировались как детский лепет. Господь, похоже, так не считал. Ему, в отличие от Кифы, детский ле¬пет приходился по душе. Лепет как лепет. Лучше, чем брюзжанье или ссоры. И чтоб вы знали, «ежели не умалитесь и не будете, как дети, не войдёте в Царство Небесное». Так-то.
Около Него постоянно кучковались какие-то малыши. Взрослым это не нравилось – они путались под ногами и мешали слушать о насущном. Они занимались своими шумными делами и не давали сосредоточиться на молитве. С ними всё важное становилось несерьёзным. Они часто ни во что не вписывались. Они интересовались чем попало. И еще при взгляде на них становилось ясно, что ты уже не тот, и это было самое ужасное.
Рабби они загадочным образом не мешали. Даже если какой-нибудь шебутёнок ни с того ни с сего радостно бросался на¬встречу и, обхватив ручонками мощный торс Учителя, провисал на поясе. Взрослым по¬добное обращение с уважаемым Пророком иногда казалось кощунственным, а Рабби только улыбался и одаривал егозу фиником или апельсином. Балованых и плохих детей для Него не существовало. Да они с Ним и были другими. Поэтому Он находил вполне естественным иероглифическое общение Мариам и маленького Иоханана. И когда Иоханан сообщал ему очередную «ценную мысль», принадлежащую Мариам или ему самому, Рабби выслушивал очень серьезно и гладил по головам обоих. Этот жест не был обычной отмашкой взрослого человека от дотошной детской назойливости. Мариам и Иоханан точно знали, что они поняты и одобрены.
Иногда Мариам и Иоханан прекращали общаться на уровне словесных огрызков и заводили долгую философскую беседу. Они рассуждали о превратностях жизни, о перспективах урожая на ячменных полях, и том, связаны ли эти перспективы с поступками хозяев полей, об особенностях дорог Израиля и Иудеи и их преимуществом перед римскими (заграничные асфальты вроде бы лучше, но всего лишь на первый поверхностный взгляд, а на самом деле…, не говоря уж о царских дорогах, …, а пастушьи тропы и подавно…) - короче, весь видимый мир (а иногда и невидимый) был ими тщательно препарирован, исследован, определён и разложен по полочкам. Иногда они возвышались до богословия… Тут трудно сказать, кто из них был первым. Разумеется, Иоханан посещал с положенного возраста синагогу и дом учения, но он был простодушен и неискушен в казуистике. А Мариам, благодаря дяде Пине, с трёх лет знала всех пророков и праведников, как соседей по улице, а в восемь уже отваживалась дискутировать с будущим раввином. Мир Торы, которую она никогда не держала в руках, но, слушая дядюшку, выучила почти наизусть, был её домашним миром, совершенно равноправным с прялками её матери и сизыми берегами Галилейского моря. В лице маленького Иоханана она наконец-то нашла ровесника - почти ровесника, - которого можно было допустить в этот надёжно законсервированный заповедник её души, а у юноши доставало такта передвигаться по нему осторожно, не ломая веток и не претендуя на контрабандный экспорт фауны и флоры.