Ника

Это женское уменье,
словно тыщу лет назад,
странно и одновременно,
ждать, молить и ускользать.
Быть собой не повторяясь.
Верить клятвам не шутя.
Приближая, удаляясь.
Оставаясь, уходя.
Роберт Рождественский


И чего мы тревожимся, плачем и спорим,
о любимых грустим до того, что невмочь.
Большеглазые добрые звезды над морем,
шелковистая гладь упирается в ночь.
Спят прогретые за день сутулые скалы,
спит распластанный берег, безлюден и тих.
Если ты тишины и покоя искала,
вот они! Только нет, ты искала не их.

Спят деревья, мои бессловесные братья.
Их зеленые руки нежны и легки.
До чего мне сейчас не хватает пожатья
человеческой, сильной, горячей руки!

Вероника Тушнова.


   Ребенок был очаровательный. Кареглазый, кудрявый, темноволосый, с пухлыми губками и милейшим выражением лица. В свои шесть лет он прилично говорил, достойно держался и все время отряхивал маечку, если на нее попадал песок или садилась мошка. Он сидел на берегу, щурился от солнца и смотрел, как мама на маленькой глубине почти плавает. И когда она делала вид, что у нее почти получается, то малыш кричал ей:
  - Не жульничай! Там даже воробью по колено!
И мальчик забегал в воду, становился рядом с мамой, где ему было по пояс, и улыбался своими редкими зубами.
  - Маленький брехун со щербинами! И майку свою замочил!
Малыш спохватывался, и бежал на берег сушить майку, а то как же он так, в мокрой майке.
   И мама смеялась над ним.
   Она была очень красивая. Стриженная под мальчика, темноволосая, с большими карими глазами и слегка вздернутым носом. И когда она улыбалась, то маленькая ямочка на левой щеке, такая незаметная с первого взгляда, становилась выразительной и очень милой. И сама мама была очень маленькой, миниатюрной, но очень привлекательной, с красивой фигурой и тонкими ножками.
Мальчика звали Платон, маму Ника.
   История была такова. Мама Ника привезла сына в Крым подальше от бракоразводного процесса и противного города, в котором в этом году не лето выдалось, а Бог знает что. Дождь, холод, дождь, холод…А ночами становилось совсем невыносимо. По подоконникам не прекращало стучать и брякать, а иногда накатывал град. И Ника ночи напролет сидела под лампой, которая своим желтоватым цветом освещала множество бумажек на Никином столе. Бумажки представляли собой рассказы, которые Ника очень любила писать от руки. Ей казалось, что так они хранят «живость» и теплоту руки. Но в последнее время даже «ручная работа» не спасала Нику: все написанное было блеклым и неталантливым. И Ника сидела как сыч над своей писаниной, и слушала как хлюпает за окном, как неистово куда-то рвется ураганный ветер, как Саша шуршит бумагами в своем кабинете. Саша… Развод.
   Давно уже все намечалось, но как-то без особых движений в сторону самого процесса. Жили не то, что кошмарно, жили «никак». Разменять квартиру все никак не получалось, покупателей на пятикомнатную двухсотметровку  с двумя здоровенными балконами тоже не было. Саша, Никин муж, хороший, в сущности, парень, ничего не мог предпринять. На работе его отправляли в очередную командировку, на этот раз в Японию. Толи стажировка, толи обмен опытом. Ника не вдавалась в подробности. Просто дальше было невыносимо. Ника спала в своем кабинете, Саша - в своем. Просто Саша встретил женщину, которая, как он говорил «зажгла его». То есть сначала он ее встретил, решил, что это с ума сводящая любовь, а потом уже оповестил об этом Нику. С ней я хочу жить, а с тобой, Ника, мне даже умирать лень». Объяснять, почему, собственно он, все эти семь лет вел себя как флегматичное чудовище, Саша не потрудился. Тема была исчерпана. Оставалось решить вопрос с разделом имущества и отцовством.
   Когда вокруг тебя сгустились тучи и на небе и в собственной семье, то как - то совсем тяжело, и хочется найти отдушину, уйдя с головой в работу. Но и на работе  Ники тоже творилась какая-то ерунда. Ее редактор, впав в климактерический период, окончательно сошла с ума. Собрала планерку, выгнала всех к чертовой матери, велела Нике пустить свои «паршивые рассказики» на туалетную бумагу. Все было и так понятно, давно назревало что-то подобное. Ника забрала стопку бумаг со стола и вышла вон. Больше она в редакции не появлялась.
   Работала она в глянцевом журнале и вела там свою рубрику «PROчтение». Писала небольшие рассказы, которые непринужденным образом вкрадывались в души читателей, очень нравились им и этих рассказов ждали. Ника решила, что она уже готова выпустить сборник, небольшую аккуратненькую книжку с игривым названием «Маленькие рассказы Ники». Она уже продумала дизайн обложки, на которой она, Ника, улыбается своей широкой улыбкой, тем самым приглашая внутрь. Но сейчас, кажется, все это откладывалось на неопределенный срок.
   Появился вагон свободного времени. Сначала Ника хотела устроиться редактором в какое-нибудь издательство. Она переживала, что за отсутствием работы прокиснет вся жизнь, но потом заметила, что руки Платона опять покрываются экземой. И стало понятно, что надо лечить ребенка, а свои амбиции засунуть куда-нибудь подальше.
Поскольку отношения с мужем давно перешли в разряд торгово-экономических, что означало общение исключительно на темы достатка и работы, Ника попросила Сашу купить им с Платоном путевки в Крым.
  - У Платона опять эта гадость на коже. Все руки и живот засыпало. Одна сплошная короста! Я хочу, что бы он на южном солнышке погрелся. И я тоже очень хочу в тепло.  Купи нам две путевки на месяц. Если не можешь, тогда дай просто денег, я сама найду домик у какой-нибудь очаровательной бабульки. Так, что бы не далеко от моря.
Саша молча пил чай. Ему страшно не хотелось ехать в эту Японию, и было совершенно наплевать, куда поедет Ника. Но сына он любил.
  - Я дам тебе денег сколько надо. Ищи домик с бабулькой.
На следующий день у Ники был адрес тети Ады. Не далеко от Судака она сдавала комнату за очень не большие деньги. До моря было не далеко. И вообще, Нику все устраивало. Они с Платоном улетали в конце июня и прилетали в начале августа. Получалось, что в Крыму они проведут даже больше времени, чем рассчитывали. Это был восторг. Платон как взрослый мужчина тщательно паковал свои вещи, складывал игрушки и прочую мальчиковую дребедень.
  - Платоха, много не набирай, там тоже есть магазины. Это, во-первых, а во-вторых, я не потащу на себе твои баулы.
Ника не любила возиться с сумками, таскать всякую тяжесть. Слава Богу за свою жизнь она натаскалась. Не всегда ведь сидела с ручкой и листом бумаги.
  Платон сидел на кровати и крутил в руках трещотку. Болтал ногами и загадочно улыбался.
  - Мама, а там будет дворец?
  - Какой дворец?
Платон был почему-то уверен, что едут они как минимум в волшебную страну, совершенно в другое измерение, и как полагается, там должен быть дворец или замок. Как в сказке.
  - Дворца не обещаю, - Ника пыталась закрыть чемодан, доверху набитый, - море будет, дворец-вряд ли.
Ника подбоченилась, прикусила нижнюю губу.
  - Нет, ну что такое, почти ничего не взяла, а чемодан битком! Платон улыбнулся.
Вообще, надо отметить, у Ники с сыном были отличные отношения. Они каким-то генетическим образом понимали друг друга. Взглядами, жестами, звуками только им ведомыми, могли общаться, переговариваться. Были и у них свои секреты, личные тайны. Саша ревновал сына. Не получилось у него построить с ним крепкую мужскую дружбу, не ездили они вместе на рыбалку, не колотили скворечники, не возились на даче. Но, тем не менее, Платон рос именно таким, каким бы хотелось быть самому Саше. Боевой, подтянутый, сообразительный, очень умный. Это было Никино воспитание. Они так много времени проводили вместе, что Платон копировал даже ее привычки. Потеребливал уши, когда чем-то увлекался, сворачивал губы в трубочку, и постоянно что-то вертел в руках: карандаш, какую-то бумажку, кисточку или кусочек пластилина. У него в руках постоянно происходил маленький спектакль. Это было Никино. И в довершение картины Платон был точной копией матери: кудрявый, темноволосый, с большими карими глазами. Чудо какой хорошенький мальчишка. Шустрый, весь острый и подтянутый.
   Нике, как человеку самокритичному, не признающему лесть ни в какой форме, все же немного льстило, что Платон исключительно «её» сын. И это уж точно ни кому не надо было доказывать.
   От аэропорта до указанного адреса они доехали на такси. Точнее, почти доехали. Дом у Ады стоял на окраине поселка, и эта окраина представляла собой взгорок, прилично размытый после дождей. Шофер, лысый усатый дядька, остановился внизу, и сказал, что наверх не повезет.
  - Дальше не поеду. Дороги нет, - вытащил чемоданы и потребовал расчет, - вы аккуратненько около заборов поднимайтесь, поди, не соскользнёте. 
  Ника закусила нижнюю губу, но ругаться с наглецом не стала. Надо было идти наверх. Вдоль заборов. Поди, не соскользнут. Но дорожный ангел не оставляет тех, кому он нужен. На этот раз дорожный ангел Ники явился в образе молодого парня в белой майке и потертых джинсах. Он появился откуда-то сзади и хмуро подытожил:
  - Ну что, горемыки, бросил вас таксист? Вы к Аде? Пошли, помогу.
   Ника поздоровалась, кивнула. Слегка удивилась такой отзывчивости, совсем ведь незнакомые люди. Она уже взяла Платона за руку, но тут молодой человек поставил чемоданы на землю.
  - Хотя, нет, по – другому поступим, - он подбоченился, - я вещи затащу наверх, а вы ждите меня. Потом вернусь за вами, пацана на руках понесу. Скользко все же…
 Платона очень развеселило это мероприятие. Перекинутый через плечо, он изображал из себя вертолет, и все время дребезжал звуками летящей машины.
  - Мама, я вертолет! Смотри, я лечуууууу!!!
     А тот самый, благодаря которому Платон превратился в летательный аппарат, все подначивал:
  - Давай-давай, разгоняемся!!! А теперь набираем высоту! И сильно не дергайся, а то носом в землю!
 Ника впервые за несколько недель искренне улыбалась, потому что какой-то незнакомый человек развеселил ее сына.
  - А почему вам не заасфальтируют дорогу? Ну, это же невыносимо, а если скорая, или женщина с коляской! Надо принимать меры! – Ника посмотрела на свои сандалии, которые вяло выныривали из грязной лужи,- если бы не вы, мы бы до утра проковырялись.
  - Обещали в это лето асфальт положить, но пообещать – не значит сделать,- парень обернулся и сделал многозначительное лицо, - ну вы понимаете, о чем я.
  Они добрались до места. Ника наконец-то представилась. Он тоже. Андрей. Внимательно заглянул Нике в глаза, пожал руку, которую Ника, кстати, не подала, и, ни сказав ни слова, ушел. Платон, надо сказать, очень расстроился, что его новый друг так быстро испарился, будто бы совсем забыв про Платона, который только что весело ехал у него на плече. Мальчик нетерпеливо топтался на месте, надеясь, что Андрей вспомнит про него и предложит как-нибудь еще прокатиться и пролететь. Но «самолетчик» ушел, даже не обернувшись, оставив у Платона ощущение, что продолжение следует, а у Ники смутную тревогу. Слишком красиво и непринужденно они познакомились. И простое рукопожатие колкими мурашками пробежало вдоль руки…
  Ника толкнула калитку, она легко открылась, и навстречу им почти бежала Ада с большим белым полотенцем в руках и в галошах на босу ногу. Она весело и беспокойно улыбалась, и все время махала своим полотенцем, как флагом.
  - Я так и знала, что эта сволочь не довезла вас до дома! – сволочью был, разумеется, таксист,- я уж пошла сама встречать. 
   Ада схватила чемоданы как трехлитровую банку подняла, и потащила в дом. Ника с Платоном потащились за ней.  Они помыли ноги в большом железном тазу около крыльца, и босиком пошлепали за Адой на второй этаж.
  - Я вас тут поселю, мансардочка маленькая, но очень хорошая. Тут тихо  и прохладно. Вещи потом разберете. Спускайтесь кушать. В летней кухне, - Ада уже спускалась по лестнице и от туда кричала,- вы карасей едите? Они у меня в сметане. И пирог с курицей.
   Комнатка была действительно хорошая. Чистая и тихая. По стенам висели пучки мяты, ранжир подушек всех размеров выстроился на кровати. Тахта была застелена разноцветным одеялом. А в окно заглядывали ветки ореха, самого настоящего грецкого ореха, которого ни Ника, ни Платон отродясь не видели.
  - Мама, это что, орех? Настоящий? – Платон встал на табурет и принялся нюхать листочки, а потом констатировал, - Настоящий!
   А потом они кушали волшебных карасей в сметане, и Ника, с давно забытым чувством детского голода, оббирала все до самых косточек, а потом пили чай с куриным пирогом. И было все это так вкусно, что просто сдохнуть можно! И Ника диву давалась как тут все вкусно и красиво, начиная от калитки и кончая самой хозяйкой этого дома.
   Дом у тети Ады шел в разрез с Никиным представлением о скромном южном домишке, в котором выделили одну комнатулечку для курортников. Это был самый настоящий особняк. Двухэтажный, с несколькими просторными комнатами, летней кухней, верандой,  беседкой в саду. А что уж там говорить про сам сад! Были и грядки с пышной петрушкой, морковкой, мохнатым укропом, картошка уже напыжилась белыми цветениями, у забора притулилась малина. А деревья! Яблони, груши, абрикосы…
   Надо сказать, что и хозяйка дома не была похожа на престарелую расквашневшую бабенку. Никакого замызганного халата с вытертым пузом, платка, завязанного рожками надо лбом, стоптанных тапок, матершинных шуточек, ничего такого. Вполне себе интеллигентная женщина, в красивом цветастом платье и аккуратной бабетой на голове. Говор, правда, выдавал ее провинциальность, но это было так кинемотографично, что Ника даже на какое-то мгновение погрузилась в написание сценария, что она очень любила.
  - Ой, вкуснотища, да мам?
   Платон счастливо улыбался масляным ртом, развалившись на стуле, и даже слегка дремал.
  - Разморило парня, - Ада усердно резала мясо, и присыпала его какой-то темной травкой, - отдыхайте…
   Начало темнеть, Ада зажгла верхний свет. Платон перебрался на маленький диванчик в углу кухни. Ника отправляла его спать, но он сказал, что хочет еще посидеть. Так и уснул.
Ада наконец-то закончила манипуляции с мясом, повернулась к Нике и как-то загадочно прищурилась:
  - Ничка, а давай-ка мы с тобой кофейку попьем? А? Побалакаем. Ну, познакомимся что ли по-человечески.
   Ника улыбаясь, кивнула.
  И они сидели под круглой лампой, и чашки их распространяли божественный запах свежезаваренного кофе, и хорошо было…
  - Ада, а где ваш муж?
  - Умер, - Ада отхлебнула из чашки, - умер, деточка. Картошку мы с ним копали, он наклонился клубень стряхнуть, и упал. Все. Тромб у него оторвался.  Моментальная смерть, такая только хорошим людям положена. Не помню, как скорую вызвала, не помню, как она приехала, и последующие семь суток я тоже не помню. Нету Васеньки моего уже семь лет.
   Ника хотела что-нибудь сказать, то, что обычно говорят в этом случае, но в горле встал ком. Она никогда не сталкивалась со смертью так близко, как эта веселая и красивая женщина. Нике казалось, что если это страшное произойдет с кем-то из ее родных, то она пойдет следом. Смерть для нее была страхом, врагом, наказанием. Ужас потери был несоизмерим с жизнью. Ника не любила говорить об этом, но сейчас разговор развернулся сам в эту сторону.
  - И как же вы? – Ника проглотила комок.
  - А я жила. А куда деваться. Помереть хотелось первый год, а потом как-то свыклась. Мы с ним только дом отстроили, а обустроить не успели, вот я и ударилась в работу, а иначе – дело-швах. Дом, сад, а потом начала курортников брать…
   Ада снова отхлебнула из чашки и с улыбкой посмотрела на Нику.
  - А дети? – Ника понимала, что лезет туда, куда не следует, но и не унималась.
  - У меня нет детей, -  Ада спокойно отхлебывала из чашки, - я по молодости аборт сделала, попала к коновалу, выскребли меня со всеми потрохами. Чуть на тот свет не отправили. Ну, вот и все. А приемного я не хотела, он все равно чужой. Да и Бог его знает, какие там гены, может, вырастет и зарежет.
   Ада задумчиво посмотрела на спящего Платона.
  - У тебя такой мальчишка хорошенький, ягодка просто. Ты ему имя такое забавное дала – Платон, сам-то он маленький, а имя как у взрослого мужика.
  Ника хотела было рассказать про свою историю, но ей стало стыдно. Раскисла как кисель из-за того, что муж полюбил другую женщину. При этом все здоровы и, в сущности, счастливы. Вот и было стыдно. И Ника оставила свою тягомотину при себе. Вокруг рушится мир, воюют государства, умирают дети, святые младенцы и беспомощные старики. И столько греха и страха в жизни, столько разрушительных действий, а она, Ника, ведет себя ну просто как куропатка, сосредоточенная на своих собственных яйцах и ни на чем больше! Стыдно, Ника, стыдно.
   Они допили кофе, еще посидели, поговорили обо всякой бытовой дребедени. Пышногрудая и полнотелая Ада и худая, стриженная «под мальчика»  Ника очень прониклись этой тихой беседой, и понравились друг другу. В маленькой летней кухне, под большой желтой лампой было так хорошо и душевно, что совсем не хотелось уходить…
   Во втором часу ночи Ника уложила Платона на тахту, а сама потом еще долго не могла уснуть. Лежала и слушала звуки, которые творились вокруг: робкое шабуршание ореховой ветки, далекий лай собак, сонное сопение Платона. Она прижала колени к животу и все думала, как они пойдут вдвоем на море, и Ника будет плескаться у самого берега, и лежать на горячем песке, и читать маленькому Платону стихи любимых Бродского и Тушновой. Не смотря на свой совсем уж юный возраст, Платон любил слушать «взрослые» стихи. Они казались ему большими и очень значимыми. И мама Ника очень выразительно их читала. Особенно Платон любил вот это:
 На город опустился снег
И пеленой его окутал
Её глаза светили мне,
И будто бес меня попутал.
И я рукой её глаза прикрыл от вьюги и мороза
И в сердце мне вонзилась грусть,
Как острая холодная заноза.
   Оно было легкое, сильное, и Нике оно тоже очень нравилось. Она прочитала его про себя несколько раз и не заметила, как уснула.
    Проснулась она от мурлыканья Платона. Он пристроился рядом с ней и дергал ее за уши. Ника сонно выглядывала из-под одеяла. До конца еще не проснувшийся, теплый ото сна, он улыбался своим щербатым ртом.
  - Платон, дергай свои уши, мои скоро отвалятся.
  - Мам, а я только левое, оно у тебя и так большое.
Левое ухо у Ники было действительно чуть больше чем правое и смешно торчало на ее коротко стриженой голове.
 - Дергай тогда правое, что бы симметрично было.
   - Мам, а на море пойдем?
   - Пойдем. Только надо вещи разобрать и покушать.
  - Мам, а мы с тобой в космическом корабле и нас тут никто не найдет. Мама, я тебя люблю.
  - Я тоже тебя люблю. Ты мой сладкий бублик.
   Мама и сын лежали в обнимку и улыбались. Каждый сам себе. И каждый был счастлив по-своему. Но их личное счастье находило общую точку соприкосновения: они были вместе, в этом прекрасном месте, в этом прекрасном доме, на этом уютном чердачке. И настырные лучи пробивались к ним в комнатку сквозь пышную листву ореха, и назойливо щекотали руки, ноги, спины. Так и звали наружу…
   А потом  Ника распаковывала вещи, которых как всегда взяла в избытке. Она стояла подбоченясь, страшно недовольная собой. Ника любила, что бы всего было побольше, и мотивировала это фразой, которую сама и выдумала: «Пусть лучше будет, чем без трусов останемся».
  - Ой, Платон, маман у тебя несуразная! Клуша, тряпошница!
Платон смеялся над Никой. Он любил, когда она выкидывала какие-нибудь эдакие словечки.
  - Ты моя любимая маман-несуразная-тряпошница!!! И еще ты бахарольщица!
   - Ба-ра-холь-ща-ца! Правильно будет «барахольщица»!
  Ника весело засмеялась и передразнила улыбку Платона. И все сплевывала про себя.  Все хорошо. Платон спокойный, хорошо кушает и ему тут определенно нравится. Но все же она переживала.
   Когда Платон родился, то никакого страшного диагноза ему не поставили, но учитывая тяжелые роды и тот факт, что тащили ребенка из материнского лона дружным врачебным коллективом за хрупенькую головку, неоднозначно намекнули, что надо бы на учет к неврологу встать. На учет Ника ребенка поставила, но напрочь отказалась кормить новорожденного таблетками из бесконечного списка. Она понимала, что все можно пережить и без чудовищных антибиотиков.  И все у них было хорошо. Платон, как и все нормальные маленькие дети немного боялся темноты, мышей, тараканов и всякой сказочной нечисти. Единственная существенная истерика у него случилась, когда он в четыре годика увидел смертельно пьяного мужика около песочницы. Тот на глазах у маленьких детей справлял малую нужду прямо в песок. Платон страшно закричал и побежал к Нике. Захлебывался слезами вперемешку с соплями. Видимо, это отвратительное зрелище произвело на маленького ребенка такое ужасное впечатление, что он плакал, потом немного успокаивался и снова плакал. Но не было бы счастья, да несчастье помогло. Это так врезалось в память Платону, что за всю свою сознательную жизнь он ни разу не выпил ни капли спиртного. Когда он стал взрослым, ему все казалось, что если он вдруг напьется, то непременно превратится в тот мешок слякоти, который осквернил детскую песочницу.
   Когда Ника  с Платоном спустились во двор, то они весьма удивились увиденному. За какой-то час пока они возились с вещами и умываниями, двор заполнился людьми. Ада копошилась у печки в летней кухне. Там творился какой-то беспорядок, от печи поднимался черный дым. У калитки обнимались маленький мальчик и девочка, оба возраста Платона. Три женщины стояли около беседки и хохотали во все горло. Видно было, что они только приехали, потому что огромные чемоданы  стояли у них в ногах. Среди них была Валя, та самая, которая и дала Нике адрес Ады. Она что-то крикнула Аде, та неразборчиво, но весело ответила, а потом Валя увидела Нику.
  - Ничка, солнышко! Какая же ты хорошенькая! Иди-как сюда, я тебя жулькнуть хочу!
  Валя  неслась к Нике, раскинув руки, готовая для объятий. Неслась, выпятив свою несусветно большую грудь с декольте до пупа. Сгребла Нику в охапку, даже немного приподняв.
  - Ну, хорошенькая! Сил нет! Ты еще, что ли похудела? Девочки,- она обратилась к женщинам, все еще стоящим с сумками,- эта женщина знает секрет вечной молодости и стройности! Талия какая! Сколько, тринадцать сантиметров?! И Валя  засмеялась своим безобразным и пошлым смехом.
  - А где Павлик?
  - Платон, - спокойно  и зло ответила Ника.
  - Да какая разница! Павлик-Платон!
   Это была вечная неразбериха. С этой Валей как свяжешься! Они с Никой работали в одной редакции и виделись почти каждый день. Но каждый раз, когда Валя встречала Нику, она удивленно вскидывала руки и густо накрашенные брови, кидалась ее обнимать и охать над ее чрезмерной стройностью. К тому же она никак не могла запомнить, как зовут Платона. И она все время справлялась о здоровье Павлика. Ника поначалу бесилась, а потом поняла, что это какой-то синдром. Синдром вечного удивления и забывчивости.
  - Представляете, девочки,- Валя все не унималась,- эта девушка назвала сына Платон! Сумасшедшая! И снова этот нахальный смех.
  - Ника, детка, я очень рада тебя видеть. Сейчас мы с бабами малость одыбаемся, намахнем, потрещим! Я тебя со всеми познакомлю!  Сейчас, Адку обниму.   
А «Платон-Павлик» радовался, потому что у него появились маленькие компаньоны. Будет с кем дурака повалять.
   Около забора раздался крик.
  - Катька, ****а мать, хватит в грязи ковыряться, бери Мишку и в дом! Опять перегреешься! - кричала вторая вновьприбывшая. Третья барышня стояла и в легкой задумчивости курила. Она резанула своим прищуренным взглядом по Нике, и взгляд этот был какой-то нехороший.
   Потом вся эта кутерьма как-то сама собой рассредоточилась по дому, и крики начали доноситься уже от туда. Все такие же истеричные, но уже не такие громкие.
Когда все ушли в дом, Ника подкралась к Аде.
  - Что это такое, - Ника слегка возмущенно шептала, - что это за свора? Я думала, что мы с Платоном побудем тут одни, ну хотя бы какое-то время.
   Ада не отрывалась от индюка, которого старательно потрошила.
 - А я думала, что ты знаешь. Вы же с Валькой вроде вместе работаете? Девочки ко мне каждое лето приезжают. Подружись с ними, они очень хорошие. А сейчас кушайте с Платоном.
   Ника послушно села за стол, но есть не стала. Настроение, которое она удерживала все эти дни в знаке «плюс», было необратимо испорчено. Отдых, о котором она мечтала, вдвоем с Платоном, на солнечном берегу, на тихой летней кухне, в крымском блаженстве, пропал. Платон же, наоборот, радовался. Он ел блины и улыбался масляным ртом. Болтал ногами и все время дергал Нику:
  - Мам, а давай пойдем на море с этими ребятами? Мааам!
  И Ника рассеяно улыбалась сыну. Но мысли занимал не только гнев. Та самая третья из женщин, самая на ее взгляд спокойная и красивая не давала ей покоя. Ника понимала что она ее где-то видела, вот только где…И какое-то неясное беспокойство поднималось со дна ее еще недавно спокойной души.
   Вечером все собрались в летней кухне есть карасей в сметане, свежезажаренного индюка и капустный пирог. Ника сначала не хотела, что бы Платон сидел с ними и слушал этот площадной мат, но ему страшно захотелось познакомиться с ребятами, которые приехали. Оказалось, что дети являли полную противоположность своей матери. Близнецы Катя и Миша были дети Ольги, женщины с кудрявой копной рыжих волос и таким прокуренным голосом, что глаза начинали слезиться, когда она открывала рот. Платон  с ребятами подружился, и они сели в сторонке лепить из пластилина человечков. Ника, честно говоря, хотела, что бы Платон закапризничал, и она могла найти повод смыться из этой дурной компании, но мальчик и не думал закатывать истерику.
   Ника не была ханжой или снобом, не была она избалована интеллигентным воспитанием, не была она вхожа в культурные семьи, во всяком случае, пока не ушла из дома и не начала вести самостоятельную жизнь. Но та форма общения, которая была принята среди этих барышень, не влезала в Никину умную голову. Они матерились на детей и при детях, они одевались и красились как площадные ****и, курили непрерывно, в общем, являли собой каких-то престарелых кошмарных проституток. Даже Валя, которую Ника знала уже больше трех лет, была тут какая-то другая. То, что она всегда была бабонькой «оторви и выбрось»,  было фактом, но кто ж знал, что настолько!
   Ольга все время орала на детей. То они слишком громко смеются, то слишком легко одеты, то слишком мало едят. Сама же она пила вино и курила вонючие сигареты.
  - Да не трогай ты детей! И с вином завязывай. Катю скоро спать укладывать. Мишу я сама уложу.
   Третья из прибывших была Людой. Та самая, которая неведомо когда и как отпечаталась в Никиной памяти. И каким-то неуловимым образом было понятно, что руководит ситуацией именно она. Красивая, черногривая, с длинными красными ногтями и красными губами, она сидела в самом темном и дальнем углу, и от туда поглядывала на Нику. Изучающе и с интересом. И Нике совершенно не нравился этот взгляд, неподъемно тяжелый, испытующий. Люда сидела спокойно и царственно, держала длинную сигарету, которая вовсе не воняла как у Ольги, а напротив, вполне приятно пахла чем-то мятным. И все смотрела на Нику.
   Разговоры крутились преимущественно вокруг советской литературы второй половины прошлого века. Говорили про Вампилова, Солженицына, Бродского. Ника вяло оживилась, хотела было подхватить разговор, но он все не поворачивался нужным боком. Эти женщины знали о литературе совершенно «не литературные вещи». Они говорили о Бродском так, будто вчера пили с ним портвейн, а с Солженицыным дуэтом писали «Матренин двор». И все это излагалось в столь свободной форме, и было настолько в порядке вещей, что шло в абсолютный разрез с Никиным подобострастным отношением к литературе. Оля цитировала «Облако в штанах», как бы случайно намекая, что бы она такое сделала с Маяковским, не будь он таким идиотом, и не сведи счеты с жизнью самостоятельно.
   - Но я не думаю, что Маяковский дожил бы до наших дней, умри он даже дряхлым стариком в собственной постели с грелкой у ног,- зло выдавила Ника из своего угла.
   Валя взорвалась адским смехом.
   - Ника, солнышко, вот за это я тебя и люблю! Ольгу без трусов оставила!!!
   А Ольга была уже настолько пьяна, что не вполне поняла тонкий и злой юмор Ники.
   Ближе к двенадцати Ника очнулась.
  - Платон, пойдем спать. Поздно.
  - Мам, ну еще чуть-чуть! – заканючил мальчик, который о чем-то мальчишечьем болтал с Мишей.
   Но Ника отрезала. И Платон увидел, как у мамы горит лицо.
   Платон хотел спать, но ему так нравилась эта компания. Ребята принесли  пазлы и картинка была почти собрана. И вообще, с ними было очень интересно. Они были простые, веселые и совершенно не обращали внимание на то, что творилось за столом у взрослых. Двое совершенно одинаковых детей, которых отличали разве что прически.
  - Мама сегодня опять напьется, - ворчал Миша.
  - Ну и ладно, тебе-то что? Лишь бы к нам не лезла, - Катя спокойно раскладывала фигурки по столу.
   При упоминании пьяного человека у Платона всплывала картина в песочнице. Он шустро встал и потянул Нику за руку.

 - Мам, а они будут пьяные каждый вечер?
Ника стелила постель, а Платон стоял у нее за спиной и теребил в руках водяной пистолет.
  - Судя по всему. Завтра мы переедем в другое место.
  - А ребята хорошие. Почему-то у хороших детей мамы всегда страшные. Или наоборот…Вот у нас девочка в садике все время плюется и кусается, а мама у нее хорошая и красивая. Это же не справедливо.
  Ника повернулась к Платону и хотела ему сказать, что вся жизнь это несправедливое дерьмо, которое разгребать и разгребать покуда ты жив. Но она не решилась, потому что трудно сказать такое ребенку, который смотрит на тебя  и думает, что никакого дерьма не существует. А если и существует, то исключительно  в виде засохших собачьих какашек опять же в пресловутой песочнице.
  - Все будет хорошо, мальчик мой. Ложись спать.
   Когда Платон уснул, она спустилась в низ. Хотела найти Аду и спросить, где еще можно остановиться. Да и деньги забрать, которые она ей заплатила. Но Ады не было. В летней кухне слабо горел свет, и была тишина. Такая оглушительная тишина, что было слышно как на дальнем дворе побрехивали собаки. Ника прошлась по саду, выглянула за ворота. Никого. Остановилась около умывальника.
  - Значит ты писательница?- хрипло пробурчал кто-то из кухни.
   Ника вздрогнула и обернулась. За столом, разложив массивную грудь по скатерти, сидела Люда. Она была пьяная, но ровно настолько, что бы еще соображать.
  - Я прошу прощенья, - Ника подошла поближе и прищурилась.
  - Да не надо у меня прощенья просить. Садись, я тебе сейчас кофейку плесну. Поостыл правда, но ничего, пить можно,- Люда, тяжело поднялась со стула и поплыла к плите,- я если после этих пьянок кофе не выпью, все, ****ец, утром я мертвая. Да ты садись, чего стоишь-то?
  Люда поставила перед Никой чашку черного и страшно вонючего кофе. Ника брезгливо отодвинула чашку на середину стола. Люда посмотрела на Нику вопросительно и агрессивно.
  - Брезгуешь? Или кофе не любишь?
  - Не люблю, - отрезала Ника.
   Было очень странное не покидающее Нику ощущение. Ей все казалось, что она где-то видела эту бабу, и взгляд этот отвратительный она на себе уже испытывала и как будто бы даже не однажды.
  - Так я не поняла, ты писатель или нет.
   Люда все так же агрессивно щурилась Нике в лицо, и это было все так же неприятно. И разговор заходил для Ники неприятный, потому что свою «писанину» она  обсуждала только с людьми заинтересованными. А Люда относилась к категории собеседников, которым в сущности это на хрен не надо, но раз уж по пьяни разговор зашел, так чего бы и не потрендеть.
  - Вам, Люда, спокойной ночи, - и Ника спокойно поднялась из-за стола.
  - Да ты подожди, подскочила она! Ты вроде уезжать собралась? Ну что ты дергаешься, ты же не одна, с ребенком, его не мотай. Пусть отдыхает. Вон, Катька, Мишка, хорошие ребята, вместе веселей. Если по поводу девок ссышь, то успокойся. Ну напились, расслабились…А ты значит не пьющая?
   Ника почувствовала, как в лицо бросилась краска и в голове бешено загудело. Захотелось плеснуть этой Люде зловонный кофе прямо в ее наглое лицо, но воспитание не позволило Нике это сделать. Она ничего не сказала и ушла.   
   Честно говоря, эта, с позволения сказать беседа, взбесила Нику. Мало того, что эта засранка подслушала их разговор с Платоном, она еще и смеет так похабно выражаться.
   Лежа под одеялом, Ника все пыталась вспомнить, где она могла видеть это лицо. Лицо, надо признать, уродливым не было. Красивый тонкий нос чуть заостренный на кончике, большие синие глаза, пухлые губы. И волосы, пушистые, черные, почти по пояс. И еще запомнились руки. Длинные пальцы. Длинные красные ногти. И как она красиво сигарету держит, вообще, она хороша. Хотя пошлая…хуже не бывает. Перед тем как окончательно провалиться в сон, Ника услышала, как брякнула калитка. «Наверное, Ада вернулась».

   Утром Нику разбудил детский крик. Катя требовала немедленно идти на море. В ответ на детский крик орал взрослый голос:
  - Катька, восемь утра! Какого лешего! Мишку буди,  потом  будет тебе море.
Потом вмешался еще один голос, судя по всему Людин, и все сразу заткнулись.
Когда Ника и Платон спустились, все весело пили чай-кофе. На столе возвышалась тарелка с оладьями. К оладьям прилагалась сметана и абрикосовое варенье. Ада хлопотала вокруг стола.
  - Ничка, солнышко! Давай скорее, а то чай остынет, оладушки горячие еще!
   Валя махала руками и улыбалась свеженапомаженным ртом. Утреннее чаепитие разительно отличалось от того безобразия, которое Ника наблюдала вечером. Все были свежие, даже красивые. Строили планы на день. Было решено пойти на рынок, который находился не далеко от моря. Дети были в восторге. Правда Ада отказалась идти, сказала, что будет готовить шурпу. Она вообще была знатная повариха и любила всех вкусно угощать. Люди к ней всегда приезжали богатые и помимо платы за проживание и питание, давали денег просто так, за доброту и щедрость. И каждый год у нее отбоя от постояльцев не было. И на всех у Адочки хватало  и любви и оладушков.
   Пока все возились возле стола, Ника улучила момент  и отвела Аду в сторонку.
  - Вы знаете, - начала она почти шепотом, -  мы с Платоном наверное съедем в ближайшие дни, потому что…
  - Не дергайся,- ласково пресекла ее Ада и приобняла, - поживи еще пару деньков, не понравится  - съезжай. А пока не мотай ребенка и сама не мотайся. Я все сказала. А сейчас иди, собирайся, и купальник не забудь.
   И Ада ласково шлепнула Нику по заду.
   Дорога была веселая. Оживленно разговаривали. И разговоры велись на темы исключительно интеллигентные, что опять – таки совершенно сбивало Нику с толка. Вчера эти женщины напились до скотского состояния, а сегодня как ни в чем ни бывало обсуждают фильмы Тарковского и Феллини, ругают «Госпожу Бовари» Флобера, и смакуют «Пианистку» Елинек. Ника  внимательно слушала разговор и вспоминала свои ощущения после прочтения этого Нобелевского романа. Во всяком случае такого бешенного восторга он у нее не вызвал. Но она почему-то постеснялась сказать об этом вслух и осталась пассивным слушателем. Хотя все же подумала над тем, что вчера ей сказала пьяная Люда, девки вроде ничего. Потом купили соленых огурцов у одной вполне приличной и чистой бабульки, купили малышам вареной кукурузы. Несколько банок вареной сгущенки, зелени, мушмулы, пакет картошки, кулек конфет и еще какой-то сладкой ерунды. Мясо и рыбу Ада покупать не велела. Говорила, что ни места, ни людей не знают, подсунут гадость.
   Ника недоумевала, зачем покупать все это сейчас и квасить под палящим солнцем, когда можно купить на обратном пути. Но Люда коротко и ясно объяснила, что на обратном пути через губу не плюнешь, только бы дойти. А сумки можно и в тень поставить, за час-другой не прокиснет.
 Ника шла рядом с Валей. Люда предложила ей свою компанию, но Ника почему-то испугалась. И сама себе неприятно удивилась. И все смотрела на Людину спину, обтянутую белой майкой, и на черные кудри почти по пояс, и все стеснялась и боялась, что кто-нибудь заметит, как она разглядывает едва знакомую женщину. Но Вале было совершенно наплевать на Никины полуэротические мысли. Она продолжала восхвалять «Пианистку».
   Пока  добрались до моря, то уже устали. Купаться ни кому не хотелось, только малыши бразгались около берега. Женщины сели на песок.
  - Почему не купаешься?
   Люда положила руку Нике на плечо. Она так ласково и трепетно на нее смотрела, что  Нике показалось, а не наваждением ли была вчерашняя нахалка?
  - Я плавать не умею, - отрезала Ника, спокойно глядя на Платона.
  - Детка, тебе сколько лет? Тридцать? А ты плавать не умеешь!
   Ника молчала. Какая-то сладкая волна поднялась в ней от этого проникновенного взгляда, ласкового прикосновения, от жгучего присутствия этой странной женщины. И выглядела Люда очень хорошо, была просто красавицей. Синие глаза, розовые губы, черные волосы, все было в таком контрасте, в таком разрезе с Никиными представлениями о женской красоте. Была в этой женщине загадка, наверное, именно та самая загадка, за которой мужики гоняются уже не одно тысячелетие, та загадка, которой в Нике отродясь и не было. Крючок, зазубринка, за который если зацепился, то уже навсегда.
   Люда пальцем провела по Никиной длинной шее, и Ника, закрыв глаза, поплыла. И скорее всего, она бы уплыла в неведомые ей дали, но у кромки воды раздался крик. Кричал Платон и звал на помощь. Катя все-таки перегрелась, и ей стало плохо, не спасла даже широкополая панама.
 - Мама, мама, - кричал Платон, - она упала, и она вся красная!!!
   И правда, малиновая Катя как-то резко повалилась на Платона, и закатила глаза.
  - Так, девки,- командовала Ольга, я пошла домой. Катьку я забираю, мне ее все равно на руках тащить придется. Люда, Мишаню в кустах не забудьте! Он пописать пошел!
Оля закинула дочку на спину и велела крепко держаться. Катя была бардового цвета и все время говорила, что ей плохо. Очень быстро Ольга зашагала, и скоро они скрылись за каменистым холмом.
   Все произошло так быстро, как будто по сценарию. И все как будто были готовы к такому неприятному завершению похода. Очень быстро появился Миша, которого приволокла Люда, очень быстро взялись пакеты, и все дружным строем зашагали в ту сторону, где исчезла Оля с дочерью на руках. На этом купание было закончено.
   Ника была удивлена. Еще сегодня утром Оля материлась на дочку и посылала ее ко всем чертям, а тут так самоотверженно тащит ее. Ну просто мать-героиня!
  - Ей же тяжело,- обратилась Ника, не пойми к кому.
  - Девочке еще тяжелее. У Кати повышенное давление, солнце ей вообще нельзя, но она без него не может. Все время мерзнет. Вообще-то они с Мишкой однояйцевые. Но он как-то легче переносит, - Люда кратко ввела Нику в курс дела.
  - Все равно тяжело, - констатировала Ника.
  - А если бы твоего Платона пришлось на руках тащить? – прошипела Люда.
  - Мне нельзя тяжелое поднимать,- Ника зло посмотрела на Люду, потому что та касалась запретной и неприятной темы.
  - А что, у тебя кишки вывалятся?
  - Не твое дело…
   Ника остановилась и вытряхнула камешек из туфли.
   Шли гуськом, маленьких держали за руки. Почти не разговаривали, за день очень устали. Хотелось супчика доброй тети Ады, помыться и спать.
   Первой шла Люда с Мишей, за ней Ника с Платоном, замыкала шествие Валя с кошёлкой. Ника шла, погоняемая злостью. Злость была невнятной и не понятно куда направленной. Вероятно в равнодушную спину Люды. Получалась какая-то ерунда: Люда шагнула в запретное пространство, куда сама Ника не любила заглядывать. Ее любовь к сыну и ее жесткая ненависть к себе, за то, что она не смогла бы сделать для Платона того, что Оля делает для своих детей. Что-то не получалось…Ника, идеальная мать, самая лучшая, жалеет себя, оправдывается перед собой, а Ольга, матершинница и забулдыга, тащит на себе взрослого ребенка несколько километров, потому что тот перегрелся на солнышке. И Ника поняла, что ненавидит себя, за то, что опять сопли распустила. В равнодушном молчании дошли до дома.
   Супчик действительно имел место быть. Настоящая шурпа. Аромат распространялся на всю округу. Ели дружно, с аппетитом. Оля к тому времени уложила Катю и тоже сидела за столом, но не ела. У нее тоже поднялось давление, и она сидела с красными глазами и свекольного цвета щеками.
  - Так, мать, давай, хлобызни пустырника и спать,- командовала Люда,- у тебя глаза цвета вареной свеклы. Ох, уж мне эта ваша гипертония!
Люда повела шатающуюся Олю пить пустырник.
  - Девочки, кому добавки? – суетилась Ада вокруг стола, за которым все уже почти дремали.
  - Адочка, спасибо, потрясающий супчик. Пойду Платона спать уложу и помогу вам убрать со стола.
   Платон уснул на этапе снятия носков. День выдался утомительный и эмоциональный. Ника, вообще-то, тоже была не против прилечь, но она обещала Аде помочь на кухне. Ей было непривычно состояние «ничегонеделания». С одной стороны здорово, приятная лень и безделица впервые за долгое время, но с другой стороны временами не знаешь, куда себя девать. Вялиться все время на солнце-это, по меньшей мере, разврат.
   Когда Ника спустилась, то Ады на кухне не было. Была только Люда. Ее загорелая спина ловко двигалась, вытирая тарелки. Локти и красные ногти мелькали в полусвете единственной тусклой лампы.
  - Я хотела помочь Аде,- робко начала Ника, - но ты, я смотрю, шустрее меня.
   Люда молча повернулась. Она улыбнулась уставшей улыбкой. И Ника в очередной раз подумала, что Люда очень красивая женщина. Усталость и немного размазанный карандаш на нижних веках придавали ей какую-то скрытую эротику и призыв «Иди ко мне». И в Нике опять колыхнулось странное и запретное.
  - То вино, которое мы сегодня купили на рынке настоящее дерьмо, хочу я тебе сказать. Валя его любит, хоть и знает, что это самый натуральный мазут. Тут у Ады заначка есть,- Люда гремела бутылками в нижнем кухонном ящике, - вот, нашла. На нем даже этикеток нет, но я-то знаю, что это винишко самое лучшее во всем Крыму. Садись, макнем.
   Она разлила вино по бокалам и села. И была она такая милая, домашняя, с собранными на затылке волосами и размазанными карандашом вокруг уставших глаз. 
  - Ты знаешь, Люд, - Ника виновато улыбнулась и отодвинула бокал на середину стола, - вообще-то я не пью. Вообще.
Люда нахмурилась.
  - Ты не пьешь, не куришь, практически не ешь…Слушай, может ты и не трахаешься? А что, есть такие бабы, сексуальные вегетарианки, я таких встречала. Они считают, что секс это воплощение всего самого омерзительного, что есть на белом свете. И мужики это, вроде как, второй сорт. Болтают своей гадостью. Или у тебя не так, какие-то послабления есть? Что ж ты за писатель такой? Ты даже кофе не пьешь!
  - То есть быть курящей шлюхой-алкоголичкой это замечательно,- Ника почувствовала как предательски лицо становится бардовым и сипнет голос от злости и решила «по – женски» добить Люду, - и воспитывать чужих детей это ведь гораздо проще чем своих няньчить!
   Через несколько секунд крепкая пощечина ожгла Нике лицо. Она не сразу поняла, в чем дело, потому что Люда как фурия подскочила со стула и в один прыжок достала Нику. Оскорбленная Ника хотела было ответить тем же, но Люда быстро отбросила ее обратно на стул.
 - Сядь и закрой рот. Писательница, ****а мать!
   Ника вытаращила глаза и онемела.
   Люда закурила.
  - Что ты знаешь о детях? Что ты знаешь о детях, кроме того, что ты о них знаешь,- Люда жадно смотрела на Нику. – Ну выносила, ну родила, дай Бог грудью вскормила. Это все обыденное, такое казалось бы необходимое, но по сути своей естественное и простое! Есть у тебя ребенок, и ты счастлива этим, но ты даже не представляешь, что такое нет ребенка, и никогда не будет. Я уже двадцать лет топчусь на одном месте, пережёвываю-перевариваю того, чего нет. Но так хочется.
   Люда закрыла лицо руками.. И не понятно было, то ли она плачет, то ли просто отгородилась от всего, видимо, до тошноты надоевшего. А Ника сидела в какой-то дурацкой, неловкой позе и не знала, как теперь вести себя с этой женщиной: может надо подойти к ней, обнять за плечи, потому что наверняка в ее жизни случилась какая-то беда. Беда, которая тянет ее и давит ее уже 20 лет. Но вдруг она опять смызнет по физиономии, она такая нервная, эта Люда.
  - Я такая идиотка была, такая идиотка! – Люда задумалась на секунду и затянулась своей мятной сигаретой, - в семнадцать  лет связалась с сорокалетним фраером, мудило огородное. Первый мужчина, первая любовь, мозги начисто отшибло. Понимаешь?
   Ника, в общем-то, понимала, но отдаленно, потому что в ее жизни, во всяком случае, личной, все было не то что бы идеально, но не так драматично. А у Люды, судя по всему, было драматично не то слово.
  - Так вот, - продолжала Люда,- влюбилась я, значит. Родители у меня конечно в ужасе, точнее папа. Мама-то вечно по своим экспедициям, она археолог у меня. Мы ее видели очень редко. Приедет, вся вонючая, грязная, волосатая, расскажет про то какие на редкость удачные какашки мамонта нашли в Сибири под Ханты-Мансийском, а там же неподалеку и самого мамонта. Потом опять уезжает на пол года. В последний раз, когда я ее видела, она приехала беременная. Очень счастливо об этом заявила, покидала в чемодан трусы, лифчики, карты-книги свои и была такова.
  - Как была такова?! - Ника не верила своим ушам. - Она же мать!
  - Мать? Неее, мать у нас была старшая сестра Татка, то есть Танька, но мы ее Таткой звали. Был еще брат Лева, я младшая из троих. Вот Татка нас и я нянчила. Ну, мне-то жопу уж точно она подмывала, потому что мама в свою очередь свою жопу подставляла под комариные укусы где-то в Феодосии.
  - А папа? – Ника все не унималась, - папа должен был что-то предпринять!
  - Папа был и есть потрясающий человек. У них с мамой, кажется, даже любовь была, но кончилась она, я так думаю, где-то в промежутках между второй беременностью и третьей. То есть меня уже просто по инерции родили. А ведь это так странно, я маму всего несколько раз за всю жизнь и видела. Я ее и мамой-то не называла, я Татку мамой звала. А папа на тот момент работал врачом травматологом. Мне кажется, что он был настолько хорошим врачом, что даже со своей травмой прекрасно справился. Душевной естественно. Хотя больше не женился. Были у него, конечно, женщины, но мы их не видели и не знали. Татка тогда уже работать пошла, Лева в институте учился, а я пигалица школу заканчивала. И вот как закончила я эту дурацкую школу, так  и понеслась у меня душа в рай. В институт я экзамены провалила по всем статьям. Хотела поступать в химико-технологический, потом еще документы на физмат подала и везде провал. Вообще-то, я девка умная была, точные науки очень любила и понимала все от точки до точки. Это у нас с Левой такие математические наклонности были, а Татка у нас с детства то кошкам хвосты пришивала, то собакам уши. По папиным стопам, одним словом. Ну а я существо безмозглое, вечно в облаках летала, хотя так странно, да? Говорят, что облака это обиталище лириков, а я-то чистой воды физик.  Экзамены провалила, август на носу, куда я дернусь. Татка меня хотела к себе в институт хоть лаборанткой устроить, но папа запретил. Сказал, что бы я сама своей собственной головой думала, и проблемы свои решала исключительно сама. Ну, вот я и нарешала. Хмыря этого старого встретила и решила, что это моя любовь на веки вечные! Представляешь?
  - Представляю,- завороженно кивала Ника, - а откуда он взялся, хмырь-то?
  - А откуда они берутся? Бандюга местный был, вроде как в авторитетах ходил. Меня вообще с детства тянуло на мудаков всяких. Что ни дерьмо-то мое. В школе любовь у меня была, Костик, мудило огородное, второгодник, бунтарь, девки его боялись. Говорили, он самых хорошеньких ловил, и на задворках школы раком ставил, ни одна от него целая не уходила. А у меня ж фантазия богатая, я себе напридумывала целый триллер. Как он меня ловит, а сопротивляюсь, а потом он в меня влюбляется, и я рожаю ему двойню таких же обормотов, как он сам. Но он на меня даже и не смотрел, чихать он на меня хотел. Я мелкая была, совсем безгрудая, гвоздь короче. Башка лохматая, а сама худая. Так что участь изнасилованных и брошенных меня миновала. Но я своего мудака не упустила. Вот в семнадцать лет Валик и нарисовался. Я к тому времени перья распушила. Обзавелась кой-какими прелестями, длинными ногтями и длинными ногами. Вот он меня и заметил. А что девке молодой наивной надо? Цветы, ночью под окнами дежурил, братки его меня пасли днем и ночью, вроде как под крышей я ходила и никто меня не трогал. Я тогда на швейной фабрике работала, сорочки строчила.  И вот выхожу вечером после смены, смотрю - стоит. Ну, в общем, до дома он меня довез, сказал, что б вещи я собирала и к нему перебиралась. И все в таком приказном тоне, что я поднялась в квартиру, трусы-носки-юбки покидала в чемоданчик и была такова. А папа все, что думал обо мне, в доступной форме изложил и с лестницы спустил.
   Ника не понимала, как можно было уйти в никуда, с одними трусами в сумке. Хотя нет, тут даже дело не в том куда именно, а в том, к кому именно!  Ее, Никина, собственная жизнь строилась совсем по-другому.  Как начала она на чистовую жить, так и жила до сих пор, если не считать, конечно, брак, который хромал на обе ноги.
   Люда опять закурила. Красные длинные ногти мелькали в полутьме летней кухни, черные кудри распушились надо лбом, синие глаза влажно мерцали. И Ника еще раз восхитилась красотой этой такой необычной, такой яркой и броской женщины.
  - Ну вот,- продолжала Люда,- а потом мы с ним начали жить вместе. И первые пол года было у меня все: шмотки, рестораны, маникюры, секс на шелковых египетских простынях и прочий гадкий шик. Я работу бросила, родных бросила…А потом бац! И я беременная! Вот оно счастье несусветное, рожу ребеночка, лучше девочку, кудрявую и с синими глазами и розовыми щечками. И с таким счастливым видом сообщаю я своему красавцу эту новость радостную, а он совершенно безапелляционно: аборт. Никаких разговоров, объяснений, просто аборт. Но шоком для меня это почему-то не было, наверное, я за это время успела его узнать, кишки его гнилые разглядеть сквозь любовные шоры. Я ему и слова не сказала, но подумала: хрен тебе, пердун старый, рожу и тебя спрашивать не буду. А куда мне идти? Папа, папочка родненький, Татка, да Лева... только не успела я уйти.
   Люда откинулась на спинку стула и закрыла глаза, и Ника поняла, что сейчас случится что-то страшное, непоправимое. И не будет никакой синеглазой девочки. И ни чего хорошего не будет. Легкий ветер прошелестел по скатерти, взъерошил Людины волосы и скрылся в саду.
 - Не успела я уйти,- очнулась Люда,- по-тихому не получилось. Явился, увидел сумки на пороге. Глаза выпучил, руками замахал, затолкал меня в комнату. Орать начал, мол, сбежать хотела, от Валика еще никто просто так не уходил! Он орал, и я орала, но у него громче и ловчее это получалось, видать, я не первая, кто вот так без предупреждения от него сматывался. Сначала он меня по морде отколошматил, а потом нож здоровый достал и в живот по самую рукоять всадил. Все. Больше ничего не помню. Очнулась я в больнице, уже выпотрошенная как курица. Внутри все болит, тошнит, живот тянет. И тут я только поняла, что все кончилось, что жизнь моя кончилась к чертовой матери. И даже врачу не надо было ничего сообщать, я и так поняла, что детей я больше родить никогда не смогу, хоть пополам тресну, а не смогу.  Потом, помню, папа пришел, весь седой, серый. Сказал, что после выписки домой меня заберет и что б ни вякала. А я и не вякала. Лежала как дряблый шмат, и смотрела в белый больничный потолок. Татка приходила, Лева с апельсинами, рассказывал, что Валика скрутили и в изолятор. Судить будут за все его криминальные грехи по всем статьям. Меня эта новость расстроила очень сильно, потому что хотела я эту суку подкараулить где-нибудь в темном переулке и так же как он меня ножичком потыкать, да не один раз, а изрешетить его, падлу! Кишки ему наружу выпустить, сердце его мерзопакостное вырезать, высушить и на стенку повесить. 
   Люда опрокинула в себя бокал с остатками вина и замолчала. А Ника рыдала. Рыдала как никогда в жизни.  Текли бесконечные слезы и жидкие сопли, и она рукавами вытирала и размазывала все по лицу. Как же давно она вот так не плакала, от чужого горя, от чужой обиды, от женского несчастья. Она не плакала, даже когда ей самой было нестерпимо плохо, потому что с детства ее приучили «нюни не распускать», а держать все при себе. И вот она и держала невесть сколько лет. А эта женщина, с такой жгучей историей, с таким горячим и отрытым сердцем, растопила ее, Никины слезы, так глухо замурованные под железобетонной выдержкой. И было совершенно не стыдно, что ее слабость видят, и никто ее не осудит за эту бабскую мокроту.
  - На-ка, Ничка, вытри морду,- Люда кинула ей кухонное полотенце,- да высморкайся хорошенько. Я после этого ужаса подобралась, подпоясалась и решила, что все, хватит, погуляла, повлюблялась, потрахалась. Поступила я –таки в институт, в химико-технологический, прекрасно его закончила, потом махнула в аспирантуру, там тоже отличилась. В общем, мне бы такие мозги годом раньше иметь…Осталась преподавать в институте, на кафедре органической химии, и, как видишь, прекрасно существую. Вот только ни детей, ни мужа, ни черта, кроме органической химии у меня нет.
  - Ты так и не вышла замуж? – выпучила опухшие глаза Ника.
  - Нет. Я с тех пор на мужиков смотреть не могу. Противно. Они-то ухаживают, влюбляются, а я никак. Как отшибло. Бывает же такое, да?
   Видимо все-таки бывает.
   Красивая синеглазая Люда, совершенно ни кем не побежденная и не поруганная, сидела и курила длинные сигареты, держа их в благородных длинных пальцах с длинными красными ногтями. А Ника, всегда такая горда и натянутая как струна, сидела раздавленная и расплющенная, опухшая и, казалось,  постаревшая за одну ночь. Это все потому, что одна женщина вытряхнула из другой все болячки, обнажила все раны, и слабости вывалились наружу и лежали теперь немым углом перед Никой.
  - А теперь все,- хрипло отрезала Люда, - иди спать, полтретьего уже. Завтра купаться пойдем.
   Ника по привычке хотела сказать, что не умеет плавать, но тут же осеклась и постыдилась собственного идиотизма. Она еще раз своими опухшими глазами посмотрела на Люду, сильную и очень красивую, и ей в голову пришла странная мысль: она обязательно должна научиться плавать.
   Ника поплелась в свою мансарду, вяло подволакивая ноги. Спать не хотелось, но была смертельная усталость. Такая усталость бывает, как правило, не от физической нагрузки, а от морального истощения. Именно это сейчас и чувствовала Ника. Несусветную внутреннюю вымотанность. Платон спал, обняв подушку. Было тихо. Ника рухнула на кровать, не снимая одежды и обуви и только засыпая, вспомнила, что забыла обнять свою новую подругу.

   - Короткой дорогой пойдем, иначе будем плестись до второго пришествия,- командовала Люда, раскуривая сигарету.
   Платон остался дома с Валей, Ольгой и ребятишками. Ада с утра ушла на базар. Валя, надо сказать, очень обрадовалась, что Ника наконец-то отдохнет от своих материнских обязанностей и свободно вздохнет хоть на какие-то два-три часа. И велела ей не торопиться. А когда Ника попыталась сказать, что скоро придет, то Валя замахала руками:
  - Ничка, ягодка, охлынь ты, такая худая! Надо отдыхать! Без ребенка! От него тоже надо отдыхать!
   И Ника под Людиным руководством пошла отдыхать, вялиться на солнце и заниматься «ничегонеделанием».
   Шли они медленно, вразвалку, Люда рассказывала какие-то забавные истории из своей жизни, иногда Ника вставляла что-то из своей писательской филологической жизни. И было совершенно легко, и не было ни единого слова, ни единого намека на прошедшую ночь. Люда была весела, и заражала своим утренним весельем Нику.
   Тропа, по которой они шли, виляла из стороны в сторону. Кое- где вздыбливалась горкой, кое- где падала метра на полтора вниз, и они карабкались по камням, Люда весело материлась, потому то обломала почти все ногти, Ника расцарапала себе ногу от колена до пятки. Но все это было по-детски весело и смешно.
   - Откуда ты знаешь все эти тропочки? – наконец поинтересовалась Ника.
  - Я езжу к Аде почти каждый год уже на протяжении десяти лет, все тут исползала. Обожаю Крым. Нет места на земле лучше, чем Крымская земля со всеми ее песками, скалами и побережьями. Я тебя потом еще травки научу собирать, будешь запаривать, и пить, чтоб голова не болела. И чтоб спалось спокойнее. Это спорыш и душицу лучше всего запаривать. Можно календулу или зверобой.
  У Ники мелькнула мысль: «А откуда Люда знает, что у меня головные боли и снится всякая дрянь».
  - Вооот,- протянула Люда, усаживаясь на большой камень, - и от желудочных болей тоже найти можно. Но это уже повыше искать надо. Корешки алтея тут где-то росли, помню.
  Люда улыбнулась своей белоснежной и широкой улыбкой. И посмотрела на Нику прищуренными от солнца глазами и поцеловала ее в висок, кратко и нежно, и у Ники упало сердце. От беглого прикосновения горячих женских губ упало сердце, и не куда-нибудь там, а прямо в низ живота.
  - Ника! Проснись!
И Людин веселый крик выдернул Нику из этого странного экзистенциального состояния.
   Они шли еще минут двадцать, а потом Ника замерла и ахнула. Синее полотнище без края раскинулось и уперлось своей синевой в кромку горизонта. Море несусветной красоты и голубизны предстало перед Никой, и она поняла, что все, что она знала и писала о море до этого, было полной ерундой. Вот оно, девственно чистое и совершенно безлюдное. Никакой толкотни, никого «супа из отдыхающих» и писающей прямо в воде алкашни.
   Ника стояла на небольшом выступе. Внизу шелестела вода, у берега превращаясь в пену, и Ника даже закрыла глаза. Вдохнула всю соль и синь морскую, и внутренне ликовала от наслаждения. Но вдруг она почувствовала, как в спину ее резко толкнули, и она полетела вниз. Потом ей показалось, что она оглохла. Под водой было страшно и гулко. Один сплошной приглушенный шум. И Ника резко испытала страх смерти и все искала ногами дно, но его не было, и свет, который еще секунду назад был так близко над головой, стал удаляться. Ника открыла рот в попытке крикнуть о помощи, но только пузыри воздуха выскочили изо рта и растворились. Что-то коснулось ее ноги, и в иной ситуации она бы страшно испугалась, но сейчас страх перед неведомым существом был ничем перед страхом смерти. И она начала истерично грести, всем телом, вверх, сколько было сил...И единственная мысль, которая осталась в голове, была о сыне. Невыносимо было представить, что она утонет и никогда его больше не увидит, не обнимет. Она больше никогда не сможет дышать, а дышать сейчас хотелось больше всего.  Надо скорее всплывать и бежать к Платону.
   Когда Ника поняла, что ее голова над водой, и она может дышать, то возникло ощущение, что она тонула не пять минут, а двадцать лет. Все вокруг как-то поменялось. Звуки стали громче, небо шире, воздух прозрачнее. Тело и дух стали сильнее. И первое, что сделала Ника, когда выбралась на берег, набросилась на Люду. Надо сказать, что Люда в свою очередь особо не защищалась, единственное, что ее немало удивило, это количество мата, которое злая Ника сыпала на Людину кудрявую голову. Такое богатство и разнообразие образов, такие сложносочиненные синтаксические конструкции! И Люда искренне смеялась и радовалась, потому что от Ники наконец-то отваливались  куски тяжеловесной окалины,  и из под них рождался живой человек. А Ника все трясла Люду и тряслась сама.
  - Что?! Что ты гогочешь, сука гребанная, дрянь, сволочь ты форменная!!!
   Ника ревела, не сдерживаясь, ревела  и кричала сколько было сил, и ей казалось, что силы вот-вот кончатся, а она еще не выревела все, что наболело.
  - Хорошо! Молодец, девочка! – Люда схватила Нику за плечи,- посмотри какая эмоция мощная, могла ты так раньше? Ты посмотри, какая ты страстная и горячая девочка! Посмотри, какая ты соблазнительная в этом живом гневе! Вот такой надо быть, понимаешь? Везде! И в жизни, и в постели, и за машинкой твоей печатной! Тогда и книги будут живые, интересные, тогда мне захочется переживать за твоих героев! А сейчас ты пишешь полное дерьмо, проходное факультативное дерьмо, которое печатают только в силу того, что ты его красиво упаковала. А за это спасибо  твоему филологическому факультету! Как писать там тебя научили, а вот что писать не научили. Писатель ты никакой! А теперь сядь и заткнись!
   Ника села и заткнулась. И внутренне потихоньку соглашалась и успокаивалась. И как-то все поблекло и разом опрокинулось, стало глупым и ненужным. Ника сдалась. И поняла, что очень устала, и силы кончились. Вообще кончились. Эта внутренняя капитуляция одолела ее внезапно, даже несколько парализовала. И она вдруг вся обмякла, развалилась и расслабилась. И она, будучи практически утопленницей несколько минут назад, сидела на белом песке как ни в чем ни бывало. И ей вдруг страшно захотелось лечь, такая усталость ее одолела. И она легла.
   А рядом сидела Люда. По- прежнему красивая и мудрая. Ника смотрела на нее  и понимала, что еще пол часа назад она совсем не знала эту женщину, не знала и не хотела знать, противилась этому неизбежному знакомству, а сейчас это вроде как самый родной и нужный человек на свете, но нужна ли она самой Люде.
  - Ты похожа на гордую скалу, большую и красивую,- прошептала Ника, - скажи, что мне делать.
  - Откуда я знаю. Это твоя жизнь.
  - А ты знаешь, что ты делаешь со своей жизнью?
  - Конечно нет,- Люда весело взъерошила свою гриву и легла рядом с Никой, - не знаю и не хочу знать, я просто делаю. Иногда мне не хватает времени, что бы выбрать трусы в магазине, а ты говоришь про выбор жизни! Про выбор стиля жизни и прочей херни! Ты посмотри, какая ты красивая, Ника, ты очень красивая. Даже сейчас, когда ты все еще бледная от смертельного страха, мокрая, худая и, в сущности, ничем не примечательная кроме своих безумных глаз. Ты еще такая молодая и ты талантливая. И ты уже мама и пока еще жена. Кстати, - люда опять закурила,- что у тебя там с мужем?
   В иной ситуации Нику насторожила бы такая осведомленность ее личной жизнью, но сейчас ей даже в голову не пришло  узнать, откуда, собственно, Люда знает, что у Ники что-то не так с мужем.
  - Я не знаю, Люд,- Ника перевернулась на живот,- то есть он полюбил другую женщину. Я думаю, такую как ты. Или просто я отношусь к категории неинтересных женщин, скучных и сосредоточенных не себе. А вообще, все, наверное, гораздо проще. Надо любить мужчину, с которым ты живешь, спишь, делишь хлеб-соль, и уж тем более воспитываешь детей. Но в какой-то момент отмирает так часть твоего существа, которая отвечает за функцию «я не могу жить без этого человека». И все заканчивается. Да, все проще. Есть любовь, и нет любви. Потом наступает просто взаимное сосуществование.
  Ника замолчала. Она не знала, что еще сказать, потому что она поняла, что больше не хочет об этом говорить. Мусолить тему семьи и обязательств стало не интересно и ни кому не нужно. И она лежала на песке в прилипших к телу шортах и майке. И было ей Нике абсолютно хорошо.
  Люда провела вдоль ее позвоночника своим длинным и тонким пальцем сверху вниз и обратно, провела рукой по мокрым коротким волосам, сжала пальцами шею и Ника слабо застонала. Она закрыла глаза, и волна невероятного наслаждения понесла ее в неведомые ей до селе дали.
  - Как хорошо…
  - Я знаю,- хрипло и сладко отозвалась Люда, - так хорошо тебе должно быть всегда, и не важно, где будут находиться мои пальцы.
   Ника хотела сказать, что это невозможно, но Люда уже шла к воде и снова улыбалась своей широкой улыбкой.
  - А теперь детка, - кричала Люда от края воды,- ты должна попробовать еще раз!


Домой они вернулись к вечеру, страшно голодные и уставшие.  Но дома никого не оказалось.
  - Наверное, на холмы гулять ушли,  - констатировала Люда, это тут не далеко. Жрать хочется, ты как?
   Ника довольно кивнула.
   Скоро вернулась счастливая толпа. Платон с разбега забрался Нике на колени и не слазил с нее весь вечер. Она рассказала, что научилась плавать, при этом, как показалось Вале, странно посмотрев на Люду, и страшно расцарапала ногу. Платон же в свою очередь видел шкурку змеи и лисью нору. А в конце вечера наклонил Никину голову и серьезно прошептал ей на ухо:
  - А еще, мама, я влюбился.
   Ника внимательно посмотрела в глаза сыну и поймала на себе серьезный и тяжелый взгляд, совсем не свойственный шестилетнему ребенку. Ника улыбнулась Платону и прошептала на ухо:
  - Ну, тогда пойдем секретничать?


   Конечно, это была белобрысая Катя с ее блеклыми голубыми глазками и прозрачной кожей. Ника слушала Платона, его рассказ про сегодняшний поход на холмы, про то, как они с Мишей искали лисичек, а Катя с тетей Валей сидели и рвали цветы. И он посмотрел на Катю, и вдруг понял какая она красивая в этой соломенной шляпке, совсем беззащитная и маленькая. И влюбился. И он подарил ей букет розовых цветочков, которые там же и нарвал. И, кажется, ей понравилось. И Платон своими большими глазами смотрел в такие же большие глаза матери и ждал от нее откровений, поощрений и восторгов. И Ника это понимала, потому что любое существо на планете, влюбляясь, почему – то перестает здраво мыслить и мыслить вообще. И остается  единственное желание любить и говорить о любимом. И тут никакая чертова педагогика не имела ни малейшего смысла.
  - Сынок, а ты уверен, что это и есть любовь? Может, будь она в другой шляпке, ты бы и не заметил эту девочку вовсе?
   Ника понимала, что говорит не то, но ко всему прочему она понимала, что через месяц они уедут, и Платон будет сильно переживать. И эта совсем некстати нарисовавшаяся любовь в столь юном возрасте ни к чему положительному не приведет.
   - Мама, я точно тебе говорю. Как ты думаешь, что мне нужно сделать, что бы Катя поняла, что я ее люблю, - Платон почти перешел на шепот, - может купить ей подарок? Ты же девочка, что вы девочки любите?
  - Я думаю куклу. Девочки любят кукол, - Ника натянуто улыбнулась, - завтра мы с тобой вплотную займемся этим вопросом. А сейчас, я думаю, пора спать. Сегодня был тяжелый день.
   Ника снимала с сонного Платона носки.
  - Кстати, у меня тоже есть новость, кажется, я говорила тебе.  Я сегодня почти научилась плавать! Я теперь большой человек. Как тебе?
 - Мама, ты молодец,- Платон укрылся цветастым одеялом и уже засыпая, пробурчал,- но моя новость больше.
   Ника сидела напротив спящего сына и не могла понять, почему ее красивый и умный Платон влюбился в это блеклое, вялое и почти прозрачное существо. Уже в столь нежном возрасте эти девочки с рыбьими глазами и такой никчемной внешностью нравятся таким красивым  и сообразительным мальчикам. Впрочем, нет, не нравятся, они с ума по ним сходят, они тощают, чернеют, выбрасываются из окон. В то время как вокруг огромное количество ярких, сильных, образованных женщин, способных поговорить обо всем на свете. Начиная пирогами и кончая постмодернизмом. Но мужчины всех возрастов сродни одноклеточным летят как безмозглые мотыльки к этим медузам, лица и мозги которых абсолютно ни чем не обременены. Более того, эти «псевдоженщины» ни в грош не ставят окружающих поклонников, и, вообще, плевать они на всех хотели. Вероятно, это помыкание или же отсутствие того гена, который отвечает за интеллект, и дают им гарантию успеха среди тех двуногих, что зовутся мужчинами.
   В сущности ничего страшного не произошло. Просто ее шестилетний сын влюбился. Мы все влюбляемся, сначала в соседа по горшку, потом  - по парте, потом в красивого однокурсника…Это естественный процесс, который был запущен много веков назад, но где же единство и правильность, где же парность союза «умный, красивый с умным, красивым», а «дурак с дураком»? Почему ее Платон должен страдать по Кате, которая падает в обморок от луча солнца, от яркого света? В ней уже нет той женщины, которая может и хочет зажечь мужчину, раскочегарить в нем страсть, в противном случае, она сгорит сама.
   Ника осеклась и сама себя одернула. Саша тоже обвинил ее в холодности, но она, Ника, холодной себя никогда не считала. Где же тогда произошла осечка…Может это Саша не смог ее зажечь. А кто тогда сможет…
   Даже ее шестилетний сын влюбился, а она…
   И тут Нику пронзило сверху до низу. Она же тоже влюбилась! Безумно и страстно. И она уже знала в кого, и от этого ей сделалось дурно. Ладони стали влажными и майка разом прилипла к спине. И желание немедленно видеть человека, который так бешено заставил биться ее сердце, оказалось сильнее страха. Страха осознания того, что это была женщина. Люда.
   Ника открыла дверь комнаты, внизу были слышны голоса, но голоса были в доме, а не на улице. Она тихо спустилась вниз. Вся компания собралась в комнате Ольги, судя по всему, играли в карты. Ника не могла разобрать есть ли там Люда, слишком громким был галдёж, и она вышла на улицу. Было тихо. Тепло, безветренно. В летней кухне горела лампа, стол был чисто убран, впрочем, чашка кофе источала аромат и дымок. Значит, кто-то был здесь не так давно или есть…
   Ника взяла медный поднос и посмотрелась в него как в зеркало. Отражение было невнятным, но Нике оно показалось красивым. Уже тронутое загаром лицо, большие глаза, красиво очерченная линия рта. Ника, пожалуй, впервые так жадно и страстно вглядывалась в свое лицо, и оно показалось ей очень красивым. И тонкая длинная шея хранила прикосновения Люды, еще такие недавние и все еще горячие. И она закрыла глаза и вспомнила весь сегодняшний день. Но мысль о влюбленности снова накрыла ее своим могучим крылом и Ника положила поднос на место. Она повернулась и вздрогнула. За столом с чашкой кофе сидел Андрей. Он спокойно смотрел на Нику, смотрел ей в глаза, изучающе и внимательно. И Ника смотрела на него, и не понимала что происходит. А Андрей, казалось, понимал. Он отозвался первым:
  - Привет, Ника. Ада сварила кофе, будешь?
Ника отрицательно мотнула головой.
   Какого черта Ада почтует кофе средь ночи молодого человека, который не понятно каким образом заглянул на огонёк. И почему он так странно смотрит на нее, изучает, рассматривает, как будто брак ищет.
  - Я помогал Аде бочку перетаскивать с водой. Ада вообще странная, когда все спать ложатся, она работать начинает. Говорит, что бессонница. Вот кофе мне сварила. А что у вас там в доме? Праздник?
  - Да нет, - Ника рассеянно поежилась, - в карты, кажется, играют.
 - А ты почему не играешь?
  - Не люблю шумные компании.
   Андрей отодвинул чашку и встал. Посмотрел на Нику все так же спокойно и в то же время испытующе, и тихо сказал:
  - Проводи меня.
   Из дома лился желтоватый свет, и доносились веселые голоса, и одним из этих голосов был наверняка Людин. С ней-то и хотела поговорить Ника, здесь, в летней кухне, хотела открыть ей свою тайну, потому что ее просто разрывало от нахлынувшего на нее открытия. А тут такая нелепая и странная ситуация. Андрей, какая-то бочка, «проводи меня». Что за ерунда.
   Ника шла за Андреем. Он аккуратно закрыл калитку, и они пошли вниз.
  - Мне казалось, что мужчина обычно провожает женщину, а не наоборот,  - нарушила Ника молчание, - и еще я ничего не вижу.
  - Сначала ты меня проводишь, а потом я тебя.
   Нике показалось, что Андрей улыбается, но идиотизма ситуации это не убавило. Андрей все шел впереди, и его силуэт в белой майке мелькал в лунном свете, который то появлялся, то пропадал за ночной тучей. Ника смотрела на его спину и у нее, почему то перехватывало дух, невольно сводило живот и не понятно от чего звенело в ушах.
  - Это такая Крымская традиция – провожать друг друга до дома. Кстати, как твой сын?
  - Платон спит.
   Ника испытала укор: что ж я за мать такая! Мой сын спит один в чужом доме, а я занимаюсь какой-то ерундой средь ночи на незнакомой улице. И она остановилась.
  - Андрей, я дальше не пойду, - выкрикнула Ника кромешной тьме, в которой шевелилась спина в белой майке.
   Ника стояла, держась за изгородь забора, и видно было, как тяжело она дышит, и невозможно было остановить бешенное сердце, которое было, кажется, уже вне ее груди. И в этой тьме она почти и не разглядела, как Андрей подошел к ней, крепко прижал к себе и коснулся своими губами ее губ. Хотя нет, это было не касание, это был горячий, жадный и жаркий поцелуй. Это был поцелуй страсти, поцелуй двух влюбленных, которые целую вечность были в разлуке и изголодались по любви. И Ника, не ожидая от себя, ответила ему, вцепившись в его спину своими тонкими пальцами, хватая воздух губами и желая этого человека целиком и полностью. И его губы и его руки тоже делали все правильно. И Ника стонала от этих скольжений и сжатий, от этих безумных проникновений под ненужные тряпки, к горячему и возбужденному телу. И невозможно было оторваться от этого совсем незнакомого ей человека, на этой темной улице, казалось бы, на самом краю света. И неведомая до селе сила поднималась со дна Никиной души и тела, расползалась по каждой клеточке и заставляла предательски стонать под руками этого человека.
   Выползла луна и осветила их лица. Ника, наконец, пришла в сознание и не сразу сообразила, что же происходит и где же, собственно, она. Андрей сжимал ее голову и жадно вглядывался в ее по-настоящему красивое лицо. В эти обезумевшие от страсти и желания глаза, которые все еще ничего не понимали, в этот жаркий рот с пухлой нижней губой, которую страшно захотелось укусить, осыпать поцелуями шею, плечи, целовать эту женщину полностью, всю, сильно овладевая ею… Жадное дыхание молодого красивого мужчины, его сильные руки, которые тянут к себе, влажные от поцелуя губы, и знак необузданного и сильного желания, который упирался ей в ногу…
   Ника отстранилась. Ее шатало, и она прислонилась к забору. Все кружилось, даже луна, единственный свидетель этого немыслимого поступка, качалась в черном небе.
  - Я замужем, - единственное, что смогла выдохнуть из себя Ника.
   Она развернулась  и зашагала  прочь от этого порочного места. Стараясь не оборачиваться, она дошла до дома. Было тихо и внутри и снаружи. Все уже легли. Только у Ады горел слабый свет. Тихонько проскользнув наверх, Ника не раздеваясь, легла на кровать и свернулась калачиком. Ее все еще трясло, все тело горело и одновременно знобило. Ей страшно хотелось повторить этот номер, повторить и продолжить, потому что самое вкусное было впереди. Ника это понимала и чувствовала в себе что-то такое, чего раньше в ней не было. Она ощущала небывалый прилив сил, любви и еще чего-то такого, что заставляло все ее тело вздыматься вне зависимости от желания на то самой Ники. Она вспоминала все, что произошло с ней за последний час и низ живота сводило сладкой судорогой. Она закрыла глаза и попыталась вспомнить лицо Андрея, и открыла для себя, что он очень красивый. И красота эта была не видна простому глазу, но ее было так ясно видно при близком рассмотрении. Серые глаза, которые так жадно всматривались в лицо Ники, правильной формы нос, пухлые губы, волевой подбородок, скуластое лицо…и все остальное. И такие безапелляционные руки, которые не оставляли выбора и не спрашивали разрешения. И снова на Нику нахлынула эта судорога в животе. И еще она сама для себя обнаружила, что в свои тридцать лет пропустила целый континент под названием «мужчина». Ника поняла, что слово «любовь», которое существовало  в рамках их семьи, так и осталось просто словом. То же самое было со страстью и нежностью. И со всем остальным. Самым ценным и единственным, если можно так сказать, продуктом, был Платон, который мирно спал на широкой тахте.
   И вот сейчас, тут в Крыму, на незнакомой, но такой нежной земле, в темном переулке возле колченогого забора с незнакомым мужчиной Ника почти потеряла сознание от любви и страсти. И сейчас ей было хорошо и стыдно. Она все-таки была замужем, но ей страшно хотелось не быть там, потому что тут начиналась какая-то качественно новая жизнь.  Она впервые почувствовала себя женщиной, и как ни странно для этого понадобилось каких-то пол часа.
   Ника еще долго не могла уснуть, ворочалась на кровати, несколько раз вставала укрывать Платона. И думала про Люду. И про то, что надо сказать ей, только сейчас Ника уж и не знала, про что именно она хочет ей рассказать. Про какую именно любовь…

      Утро было подозрительно тихим. Когда Ника и Платон спустились к завтраку, то за столом сидела одна Валя и с заговорщическим видом улыбалась.
  - А куда все делись? – поинтересовался Платон.
  - У Кати и Миши сегодня день рожденья, - весело объявила Валя, - они все в городе, как обычно покупают кучу всякой ерунды.
   Ника и Платон удивленно переглянулись. Платон сначала обрадовался, потому что праздник, потому что его новая любовь сегодня родилась, но потом страшно загрустил, потому что все получилось комом, потому что он без подарка и ничего не знал. Ника и сама оторопела, но старательно успокаивала Платона.
  - Платоша, не переживай, ты же не знал. А подарок, его же никогда не поздно подарить, правда? Мы нарвем Кате большой букет цветов, а завтра купим подарок.
   Идея с цветами оживила Платона, и Валя посоветовала им пойти на холмы. И они, выпив чаю, отправились на знаменитые холмы собирать для Кати цветочное ассорти. Платон сам захотел оформить букет, Ника его все лишь сопровождала. Она сидела на взгорке и наблюдала, как ее маленький сын выбирает цветы для своей любимой. И было так странно, что любовь, пожалуй, единственная субстанция, способная проникнуть в любой организм, не зависимо от возраста и места в пищевой цепочке. И встала картина прошлой ночи и Ника закрыла лицо руками, боясь, что Платон увидит что-то ей самой неведомое, но выдававшее ее со всеми потрохами. Андрей…само имя являло собой мужское начало, но не только начало будоражило Нику, но и, как бы это аллегорично не выглядело, самый что ни на есть конец, который так твердо уперся ей в ногу. И Ника почувствовала, как волна крови хлынула по всему телу и жарко разлилась.
  - Мама, смотри! Красиво? – Платон поднял кверху пушистый разноцветный букетик.
  - Очень,  - крикнула Ника, вынырнув на поверхность из волны, которая ее уносила неведомо куда,- пойдем, надо еще что-то для Миши придумать.
   Для Миши придумали машинку на пульте управления. Извинились, что не смогли купить новую, но так сложилось. Впрочем, это ничуть не омрачило радость. Дети сияли. Катя не выпускала из рук букет Платона и сидела только с ним рядом, Миша вжикал свежеподаренной машинкой, пили чай с тортом, который Ада вызвалась испечь. Ольга и Ника, глядя на детей постоянно переглядывались и улыбались, как будто Кате и Платону было по двадцать лет, и этот день рождения был ни чем иным как помолвкой. Простая влюбленность мальчика стала чем-то значимым и приобрела невиданную важность, кажется, даже день рождения близнецов ушел на второй план.  И Ника успокоилась. Ее опасения по поводу безответной любви рассеялись благодаря понимающей и доброй улыбке Ольги.
   А Люда сидела в своем всегдашнем углу, куда скоро перебрался и Миша. И там они о чем-то мирно беседовали, иногда вклиниваясь в общий разговор. Ника смотрела на Люду, сегодня до странности равнодушную, и не знала, имеет ли смыл о чем–то говорить сегодня. Но поговорить хотелось, впрочем, не столько говорить, сколько еще раз почувствовать на себе эти тонкие пальцы, которые скользят вдоль позвоночника, и понять, наконец, где же правда.
   Стало прохладно, и все перебрались в комнату Ольги. Вывалили на пол лото, сели веселым кругом, даже Ада оставила свои бесконечные кухонные работы и села со всеми. Было шумно, весело и хорошо. Ника, сидя напротив Люды, пристально смотрела ей в глаза и встречала такой же пристальный взгляд. И взгляд этот ее почему-то успокаивал, уводил в нужное русло, и Нике показалось, что была в этом взгляде взаимность, ответ на то внезапное чувство, которое одолело Нику прошлой ночью.
  «Значит все правильно и вся правда тут» решила для себя Ника и успокоилась. И еще она решила, что завтра поймает нужную минуту и поговорит с Людой.
   Дети уснули. Перебрались на широкую кровать и как три шпротинки плотно прижавшись друг к другу, уснули. Ника хотела отнести Платона на руках в свою комнату, но Ольга ее остановила.
  - Не тревожь. Пусть спят тут. И утром не беги. Они за день умандякались, завтра долго спать будут. Поняла меня?
   Ника послушно кивнула.
  - А сейчас иди спать,- продолжила спокойно Оля, -  у тебя под глазами ужас какие синяки. Ты ночь, что ли не спала?
  - Спала, только плохо. Спасибо. Если что буди.
  Ольга кивнула.
   Ника поднималась к себе и думала, что в принципе, нормальная баба эта Ольга. Детей любит, и не только своих, и видно, что работящая – руки все в узлах и никаких маникюров. Ей бы еще не пить и баба-золото. Наверное, если бы рядом была такая подруга, то и жить легче. Вон она как шустро уловила ситуацию с Платоном, деликатно и грамотно. Определенно она хороший человек. Люде и Вале повезло.
  В открытое окно мансарды как всегда влезал наглый грецкий орех, и шуршал по стеклу. Ника выглянула в окно, воздух был чист и свеж, и ночь была светлой. На безоблачном небе мирно висела все еще полная луна. Та самая тайная свидетельница вчерашнего поцелуя, такого немыслимого, что быть ему мифическим, не иначе. Ника хотела закрыть окно, но не успела. Кто – то вошел в комнату, и она резко и испуганно обернулась. Возле дверей, закрывая их на щеколду, стоял Андрей, и вчерашним жарким взглядом смотрел на Нику. И Ника, скорее всего, потеряв сознание, тихо и внятно произнесла:
  - Иди ко мне…
  А потом она пропала, неизвестно на какое время, где и когда, но она пропала. И сейчас она понимала, что не сможет остановиться, и нет на то причин, потому что она не хочет останавливаться. Потому что есть только мужчина и женщина, которые не могу ничего с собой поделать. Не могут остановить бешенный поток, который несет их в такие далекие дали, что дай Бог вернуться от туда.
   И Ника растворялась под этими прикосновениями, таяла как леденец, теряя сознание, а потом, поднимаясь на поверхность, и все сильнее впивалась в сильные руки, которые проникали в самые сладкие  и влажные впадинки ее горячего тела. И Ника превращалась в один сплошной воспаленный нерв, и не в силах сдерживаться, она сладко стонала, покусывая его большой палец. И не силах более владеть собой, он тоже издавал слабый стон. И Ника срывала с него одежду, потому что желание сжигало ее и внутри и снаружи, и сердце билось так сильно, что ей нечем было дышать. И все, что происходило с ними, было похоже на музыкальное произведение, сотканное из всех существующих жанров. Это был блюз, тонкий и сильный, это была вездесущая классика, без которой любовь  не была бы столько прекрасной, это было то, что –то роковое, сильное, заставляющее терять рассудок.
   И в какой-то момент этой божественной симфонии, на самом ее пике, Нике показалось, что она сошла с ума. Все ее тело разлетелось на тысячу кусков, и каждый сантиметр ее существа растаял и пропал. И Ника поняла, за чем женщины всего мира так жадно гоняются, о чем шепчутся на кухне и кричат со страниц книг и журналов. Вероятно, это и было то самое, что зовется «оргазмом». И неизвестно, сколько она находилась в этом метафизическом состоянии, но когда она вернулась на землю, Андрей смотрел на нее как на существо с другой планеты, смотрел удивленно и восторженно. А Ника  собрала весь воздух, который в ней остался и выдохнула:
  - Я хочу еще…тебя…
   И она получила что хотела. Ощущение такой абсолютной наполненности внутри и такой ощутимой пустоты снаружи. Все перестало существовать в том виде, в котором было до этой ночи, и Ника не переставала удивляться тому, как много упущено и как хорошо ей сейчас. И только впустив в себя этого человека, она так остро и полно ощутила жизнь. Андрей…
…орех шуршал по стеклу, слабый ветер залетал в комнату, все та же луна таращилась в окно. Ника и Андрей лежали на полу, абсолютно счастливые и обессиленные. Дыхание постепенно выравнивалось, зрение фокусировалось, сознание возвращалось. Ника водила тонким пальцем по  лицу Андрея, а он задумчиво смотрел в потолок, это была абсолютно классическая сцена из фильма, в котором любовники, вдоволь наигравшись, лежат на берегу обмелевшей страсти и продолжают греть друг друга. Только для Ники это был не фильм, а самая настоящая явь, в которой она впервые разглядела и опробовала мужчину, впервые испытав оргазм, страсть и абсолютное безумие.
  - Если посмотреть в твое окно,- начал тихо Андрей,- то можно увидеть мой дом. Иногда я наблюдаю за тобой. Ты каждый вечер подходишь к окну, что бы закрыть его. Иногда просто смотришь. Но ты никогда не смотришь на мой дом.
  - Я не знала…
   Он улыбнулся и приподнялся на локте.
  - Теперь знаешь.
   Андрей поцеловал Нику. Потом он одевался, шустро натягивая трусы и джинсы, а Ника сидела, прислонившись к стене, и с отстраненным видом наблюдала за его механическими движениями. В иной раз она бы удивилась такому мгновенному отчуждению, и даже обиделась, но сейчас ей было почему-то наплевать на то, что он уходит. Без слов, которые, наверное, положено сказать в подобной ситуации. Ника говорила ему спасибо, за совершенное открытие, за удовольствие, за все, что случилось в этой комнате. И большего ей было не надо.
   Он ушел, плотно прикрыв дверь, оставив Нику одну, в цветастой простыне на дощатом полу.
   Никакие мысли не шли ей в голову. Впрочем, одна все – таки была: это была первая ночь, которую она провела не с сыном и не с мужем. Она была с другим, посторонним мужчиной, с которым ей было так хорошо, как никогда в жизни. Окончательно придя в себя, она усилием воли подняла свое грешное тело и легла на кровать, замотавшись все той же цветастой простыней. И мгновенно уснула, не помня себя, провалилась в глубокий сон, крепкий и здоровый. И ей впервые ничего не снилось. Вернее сказать, ей не снились те гадости, которые докучали ей еженощно. Никакого устланного трупами пути, догоняющих ее чудовищ, темных коридоров и тупиков. Ничего.

      Когда утром Ника спустилась во двор, все сидели за столом, предавшись чаепитию. Только кружка Люды распространяла аромат свежесваренного кофе. Платон сидел рядом с Катей и широко улыбался. Ника подсела к сыну.
  - Мама, ты отоспалась?  Тетя Оля сказала, что ты отсыпаешься и тебя не надо будить. И я не пошел к тебе.
  - Расскажи лучше, как ты спал, - Ника обняла сына,- все хорошо?
  - Да. Мы сегодня с ребятами договорились пойти купаться, все идут!
  - Ну ладно, - Ника рассеянно посмотрела на Люду, которая ей загадочно улыбалась, - а когда?
  - Покушаем и пойдем.
  Платон от нетерпения и радости ерзал на месте, и Ника, глядя на него, поняла, что она должна пойти, не смотря на свое странное состояние.
   Когда все засобирались, Люда подошла к Нике сзади, чуть приобняв, и прошептала на ухо:
  - Детка, у тебя все хорошо? Ты сегодня странная, рассеянная.
   Ника не оборачиваясь, пожала плечами и пошла в дом. Она поднялась к себе в мансарду и первым делом подошла к окну. Ей нужно было убедиться, что вся прошлая ночь ей не приснилась. Утром она второпях сбежала вниз, чувствуя себя никчемной матерью, оставившей сына впервые на ночлег в другой комнате у чужих людей. А сейчас у нее была личная минутка, что бы вспомнить и убедиться: нет, не приснилось. Дом действительно был, Ника не знала точно какой именно, но что-то ей подсказывало, что тот, с красной крышей и высокими воротами. Но сейчас улица была по-утреннему безлюдна и тиха. Только их двор звенел голосами детей и смехом женщин.
   Решили идти короткой дорогой и на другой пляж. Впереди шли Люда с Валей, за ними малышня, замыкали Ника с Ольгой.
  - Оля, - начала Ника почти шёпотом, - вы удивительно хорошая мать. Вы так тонко улавливаете настроение детей, даже чужих. Мне Платон признался, что влюбился в Катю, представляете?
  - Представляю, - улыбнулась Ольга, - мне тоже Катька на днях выпалила! Люблю, говорит, Платончика и «Вася в тапочках». Нам надо будет с тобой телефонами обменяться, пусть продолжают общаться.
   Ника крайне удивленно слушала Олю. Она и предположить не могла, что именно этот несуразный роман двух маленьких детей и окажется единственно правильным и настоящим.
  - Ну а что ты, Ника, рот открыла,-  Ольга закусила губу, - ты думала, что моя Катька и влюбиться не может. Она же у меня не медуза. Неразговорчивая, все в себе держит, считает себя ну как минимум убогой, раз болеет, но больные тоже любят и не хуже здоровых. А может, и лучше…
   И Ника вспомнила своего однокурсника Валеру, высокого бледного мальчика, который на четвертом курсе объявил Нике, что любит ее больше жизни, а потом положил на парту снимки, на которых невооруженным глазом видна глиальная опухоль головного мозга. Прожил Валера еще три месяца, и все эти три месяца Ника не отходила от него, потому что иначе было нельзя. Сидела в его палате, держала за прозрачные пальцы, читала их любимого Бродского и писала курсовую. А он ей помогал, разбирался с терминологией и проверял пунктуацию, с которой  у Ники со школы были проблемы. Умер Валера во сне, а Ника до утра продолжала держать его за руку.
   Ника знала, что никто и никогда ее так не любил и любить не будет. Любовь смертельно больного человека оказалась самой сильной на свете. 
   Катя, конечно, ничего общего с Валерой не имела, но для такого маленького человека было большой трагедией недоступность такой ребячьей радости как солнце. Сейчас Катя шла в широкополой шляпе с маленькой бутылочкой воды, которую периодически пила.
  Вдруг Ника заметила, что им навстречу идет слишком знакомая фигура в белой майке. И она не ошиблась, это был Андрей. Он быстро шагал в сторону поселка с пакетом в руках. Поравнявшись с компанией, он остановился. Стараясь не смотреть на Нику, он о чем-то говорил с Людой и Валей. Они весело смеялись, и Ника поняла, что они давно знакомы. Она стояла в стороне, и вид делала безразличный. Но Платон их выдал. Он крикнул Нике:
  - Мама, это Андрей, помнишь?
   Люда удивленно посмотрела на Нику и улыбнулась вопрошающей улыбкой.
  - Мы немного знакомы,- Ника старалась смотреть в сторону, - Андрей нам помог с сумками, когда мы приехали.
  И спокойно отошла в сторону. Но к своему удивлению, она обнаружила, что ей не пришлось играть это спокойствие. Она действительно не волновалась. То есть волнение было отнюдь не таким бешенным как вчера. Ее не покидало ощущение, что она нашла и получила то, что давно искала, и закрыла для себя эту тему. И когда они поравнялись и встретились взглядами, то она не упала в обморок, как предполагала еще вчера, и уже не та молния пронзила ее с ног до головы, совсем не та…
   Как странно и непредсказуемо устроен человеческий организм, особенно та его  часть, которая отвечает за чувства. Самая эфемерная материя, необъяснимая, тонкая. Как нам понять, где любовь, а где страсть, где желание любить, а где доказывать себе, что можешь, умеешь любить. И насколько стыдным и неправильным бывает это чувство. Впрочем, все относительно. Является ли стыдом и грехом безумная и безудержная страсть замужней женщины по отношению к другому мужчине, в то время как гомосексуалисты всего мира гордятся своей однополой и такой противоестественной, с позволения сказать,  любовью. При этом, никому не изменяя, кроме как самому естеству природы. Семидесятилетние старики женятся на двадцатилетних девочках, и единственное, что встает в этих отношения, так это вопрос: что они делают? Судя по всему, гербарий из ее высохших надежд и его увядших возможностей. И еще масса примеров, не укладывающихся в голове здорового человека. Но, тем не менее, та ситуация, в которую попала Ника, зовется постыдным словом «измена». Может быть, это и является изменой с юридической точки зрения, но это такая правда тела и души, что откровеннее быть ничего не может.
   Сидя под сенью какого-то неопознанного куста, Ника размышляла на тему адюльтера, немного винила себя, немного Сашу, за то, что не «раскрыл так полно тему секса», а именно так бы сказал научный руководитель Ники, Борис Львович, любивший и поговорить о любовных утехах и предаться им. Размышляла Ника о многом, но ее самораскопки прервала Люда. Она подсела к ней и положила руку на плечо. Люда была проницательной и понимала, что Ника думает о чем-то слишком своем, но она не настолько далеко, что бы не чувствовать, как к ней прикасаются уже такие знакомые пальцы. И Ника почувствовала, и снова ее тело свела сладкая судорога, и понесла в неизведанные дали. Потому что дали эти были совсем другие, нежели те, в которых Ника плавала прошлой ночью. Тонкие прикосновения ходили вдоль позвоночника, заставляя Нику сладко  и часто дышать. Люда водила пальцами по Никиным ногам, предательски избегая тех мест, которые Ника сама подставляла, совсем позабыв, где она и с кем. Но это было так запретно и так желанно, и странно…Прикосновения женщины были совсем другие, они источали нежность, в них была небывалая чувственность и абсолютная чистота. Руки женщины тебя больше понимают, они лучше знают, где им сейчас надо быть. И чувствовалось, что Людины руки мастерски подготовлены: они знали, что любит Ника и делали это. И именно сейчас хотелось рассказать Люде о своем открытии, о том, что мучает и одновременно утешает Нику, и главное, спросить, что с этим делать.
     - Пойдем купаться, - прошептала Люда, наклонившись к Нике и лизнув ее ухо.
   Ника открыла глаза, ослепленная ярким светом. Ей показалось, что она пробыла в небытие целую вечность. Люда уже шла к воде и Ника пошла за ней…
   Обратная дорога была на редкость легкой. Катя шла своим ходом и прекрасно себя чувствовала. Добрались быстро, и Ада уже встречала их с чем-то ароматным на столе.
  - Адочка, - весело всплеснула руками Валя, - моя задница уже в двери не входит, но я не могу не есть то, что ты готовишь!
   Пока все возились у стола, Ада отозвала Нику в сторону и отдала ей листок, при этом тихонько шепнув:
  - Сама знаешь от кого…
 Уверенный тон Ады насторожил Нику. Неужели не только  луна и грецкий орех были свидетелями запретной любви? Ника взяла записку и шмыгнула в дощатую уборную, непонятно для чего торчащую на заднем дворе при наличии комфортного туалета в доме. Она без надобности опустилась на деревянное сиденье и прочитала:
   «Очень тебя хочется. Сегодня. Ты знаешь что делать.»
   Но к удивлению автора столь краткого и горячего письма Ника не знала что делать. Она прочитала еще раз, прекрасно понимая от кого записка, но, не совсем понимая смысл написанного. То есть, она понимала, что ее очень хотят, но вот что она должна была сделать? Вероятно, уложив Платона спать, она должна была пойти на очередное «секс-свидание». Но куда? В дом с красной черепичной крышей? Или к щербатому забору? Вместо одного единственного ответа у Ники в голове роилась куча вопросов. Ненужных, как всегда, но одолевающих  ее постоянно. И еще Ника поймала себя на мысли, что более подходящего места для чтения любовных записок трудно найти. И улыбнулась сама себе.
   Вечер выдался шумным, дети разыгрались, носились между грядок и Ада громко и командно то и дело выкрикивала:
  - Морковка, Миша, морковка, что ты ей прямо по мозгам топчешь! И перцы мои не трогайте, вон какие румяные морды у них налились!
   А Ника жалела, что у нее нет с собой блокнота, потому что за Адой надо было записывать каждое слово, ибо каждое слово было абсолютным шедевром. Однажды Ника услышала ее разговор с соседкой, и потом весь день смеялась, вспоминая:
  - А я тебе говорю, Адочка, надо удобрять только навозом! Ты видела мои огурцы? Так это навоз.
  - Галька, а где я тебе столько говна возьму?
  - А ты у Шуры Бородько попроси, у нее бык, такой дристун!
  - У Шуры? Да ты что, у Шуры! Я у нее укропа зонтичного попросила, так она ломаться начала, а ты про говно говоришь! Ну что мне, самой на грядки садись?
   Ника была в восторге. Вот он, самый настоящий фольклор, и ехать никуда не надо. И сейчас Ада беспокоилась за «мозги своей морковки» и за «красную морду перца».
   Потом дети поднялись в мансарду, и стало тихо. Стемнело, женщины сидели в летней кухне и говорили о своем, как говориться, о женском. Валя сетовала на свою бездетность, корила себя за ранний аборт, завидовала своим подругам, у которых полно ребятишек и в доме стоит неописуемый галдеж. Ольга, в свою очередь, переживала, что так поздно родила. Ей почти сорок, а детки еще совсем малыши, вот только осенью в школу пойдут. И вообще, одной, без мужика иногда бывает тяжело. С одной стороны, никто не пердит тебе под нос, не чавкает за столом и не продавливает толстой задницей диван, но иногда вечером нахлынет одиночество, особенно когда дети уснут…хоть волком вой. Нет никого рядом, только телевизор и непочатый край работы.
   Нике было странно слышать все это от сильных и самодостаточных женщин. Было прекрасно известно, что Валя отличный редактор с кандидатской диссертацией и прекрасным чувством юмора. Этот типаж, как считала Ника, не требует дополнения в виде детей и мужа. Образ был и без того завершен. А Ольга…такая сильная, умная, женщина с серьезной профессией - экономист, уважаемый человек, с детьми, но совершенно одинокая. Особенно вечерами. И ночами, наверное, тоже. А насколько одинока она, Ника? Не важно, в какое время суток, с ребенком или без него. Одинока ли она? Ника всегда считала, что ей вполне комфортно наедине с собой, со своей работой, и порой она ловила себя на мысли, что ей в тягость то время, которое она проводит с Сашей. Ей казалось, что он давит на нее своим флегматизмом, своим вечным недовольством чем-то и кем-то, своим непониманием ее самой, Ники. Может поэтому они спят в разных комнатах, если Саша ночует дома. Может поэтому другая женщина его «зажгла», а Ника это всего лишь скучная жижа, которая из одного состояния вяло перетекает в другое. Все это было так сложно, и можно было бесконечно винить себя, в том, что семья развалилась на куски. Это была хорошая семья, а потом что-то случилось. И Ника винила себя, потому что в какой-то умной книжке она однажды прочитала, что если семье пришел конец, то автор конца непременно женщина. Выходит Ника была просто хреновой женщиной, но как же ее ночное открытие и Андрей? О, Боже, Андрей…!
   Ника посмотрела на Люду, та сидела прямая как скала и курила. Смотрела прямо Нике в глаза, пристально и печально.
  - Оля, я пойду, посмотрю детей,- подскочила Ника.
   Ольга тоже поднялась, и они пошли наверх. А наверху все трое спали, рядком улегшись на кровати. И спали так красиво, что страшно было их будить. Сопели на все голоса и интонации. Ольга переложила Катю на тахту Платона, мальчишек оставили на кровати Ники.  Подставили всем стулья, что не свалились ночью на пол.
  - Ляжешь сегодня у меня или у Людки,  - шепотом скомандовала Ольга, - пошли.
   Когда Оля и Ника спустились в летнюю кухню, то Люды уже не было, только Валя дремала над чашкой чая. Ады тоже не было, наверное, у себя.
 - Людка страшно не любит все эти разговоры про не рождённых детей,- Валя размешивала ложкой сахар,- сейчас опять грустить начнет.
   Она вяло обратилась к Оле:
  - Почему ты меня не можешь заткнуть вовремя? Особенно, когда я начинаю плакаться на судьбу.
   Оля молчала.
  - Я сама не могу терпеть таких баб, которые сырость разводят!
  - Прекрати, - отрезала Ольга, - все происходит так, как происходит. И если ты когда-то сделала то, что сделала, значит, ты этого хотела. Прекрати себя тиранить. Тебя не за что четвертовать, четвертовать надо тех, кто рожает и в мусорный бак выбрасывает, оставляет в доме малютки или бродяжничает в подворотнях с грудным ребенком. Но их почему-то практически на алтарь возводят, потому что они не убили невинную душу на стадии эмбриона, а всего лишь делают это медленно и мучительно на стадии сознательного развития! Вот именно поэтому я ненавижу эти разговоры про аборты «за и против». Они бессмысленны! Ты бы, Валентина, конечно, не выбросила на помойку своего новорожденного ребенка, но вынашивая его, тихо ненавидела. И это невинное дитя ненавидела, и себя, дуру, которая покалечила сразу несколько судеб. Или я не права? А, Валюха?
   Валюха молчала. Ника тоже. И вообще сейчас вступать в полемику с Олей было не то что бы бессмысленно, а скорее страшновато. Она была белого цвета, глаза были расширены, и чего доброго, в протестующего полетела бы кружка с Валиным все еще горячим чаем. Но Ника, по крайней мере, и не собиралась спорить с Ольгой. Она была с ней согласна как никогда. Да, эта женщина могла рявкнуть на своего ребенка, могла его отматюкать, а где-то и подзатыльник отвесить, но она любила своих детей, она их хотела и крушила обидчиков, снося им головы. Ника сама, будучи студенткой пятого курса, написала обширную статью про аборты, за которую одна половина преподавательского состава страстно ее хвалила, а вторая была готова отправить на Голгофу. Но это было тогда и казалось Нике совсем не настоящим по сравнению с Олиным монологом. Простым и ясным как Божий день, безо всяких научных доказательств и исследований. Все-таки некоторые вопросы требовали конкретики,  требовали простого «хорошо» и «плохо» и не терпели полутонов.
   Оля встала и повернулась к Нике.
  - Я постелю тебе на диванчике. Спокойной ночи.
   И ушла.
   Ника и Валя остались одни. Ночь была теплой, тихой. Иногда с холмов налетал слабый ветерок, трогал Никины плечи, и то и дело напоминал ей про записку, которую она прочитала, но так и не поняла до конца. И еще она поняла, что ей очень хорошо сейчас, именно здесь и именно в этой компании. Понурая и какая-то сгорбленная Валя изредка звенела ложкой о кружку, уставившись в ромашку на скатерти. Но вдруг она ожила, оставила свою ложку в покое и посмотрела на Нику.
  - Ты не должна разводиться с Сашей. Ты знаешь об этом?
   Ника и не предполагала, что сможет так сильно удивиться этому вопросу.
  - Но у него другая женщина, он любит ее и…
  - Что «И»? Этих проституток будет много, ты понимаешь? Ника, ты родила ему сына, у вас такой пацан классный, и если какая – то ****ь встряла между вами, то это только лишь для того, что бы вы лишний раз поняли, как сильно вы любите и нужны друг другу! Ника, ты же умная баба, ты должна понимать, что это жизнь, а жизнь иногда говно! И есть вещи, которые надо прожевать и выплюнуть. Но прожевать их все-таки придется, как бы погано тебе не было  в этот момент. И не получится у тебя на - чистовую прожить, это просто невозможно!
   Последнее слово Валя произнесла по слогам. И Ника слушала ее, и каждая фраза отпечатывалась у нее в мозгу синей типографской печатью. И как будто куски окалины отваливались от Ники, от нее самой, от ее души и сердца. Как будто она все это знала или читала где – то, но никак не могла предположить, что все это мерзкое и «жизненное» произойдет с ней. И придется ей опустить свои белые руки в это, как сказала Валя, «говно» и разгребать его, и испачкаться по самую макушку. А Валентина все не унималась.
  - Это семья, детка. А семья это не только секс, дети и семейные ужины. Семья это работа, как бы это клишированно не звучало, и от этого никуда не деться. Надо разговаривать друг с другом, надо заставлять говорить своего мужика, вытряхивать из него устал ли он на работе и почему устал, и поговорить о том, какой у него начальник мудозвон, и подчиненные бараны, туполобы одноклеточные. И плевать твой муж хотел на то, что ты творческая натура, понимаешь? Мужики вообще по другому устроены, они, в некотором смысле, примитивны как сорняки. Им, по большому счету,  до лампочки на то, что вышел новый фильм Кончаловского, что картина Мунка ушла с аукциона за сотню миллионов долларов, им вообще на многое плевать.
   Ника открыла рот, что бы вставить реплику, но Валя будто услышала ее мысли, сделала знак рукой  и продолжала.
  - А ты, милая моя, разумеется, должна быть не просто красивой и хорошо делать минет, но еще и блистать интеллектом, быть богиней в постели и не менее божественной дамой на кухне. Плюс ты идеальная мать и отличный работник редакции, свинофермы, банка, да какая к черту разница чего. Ты просто в данной ситуации должна быть тем, кем ты должна быть. И любить своего мужа. Везде и всегда. Потому что поносы, запоры и простуды могут случиться всегда и со всеми, и если ты готова к этому, то тогда хорошо. А если ты считаешь, что свою семью можно создать искусственно, как у тебя в книжке, так же идеально и красиво, то это полная херня, и ты зря теряешь время. Потому что розами какать люди пока не научились и вряд ли научатся. И я тут не случайно перед тобой надрываюсь. Попробуй сохранить то хорошее, что у тебя есть, напряги свою красивую задницу и поработай.
  - Но он не любит меня, - наконец выкрикнула Ника и зло посмотрела на Валю.
  - Это он тебе так сказал? То есть посадил перед собой и сказал «Ника, я тебя не люблю». Так?
   И Ника замолчала. Замолчала, потому что Саша ей никогда такого не говорил. Многое было сказано между ними, но никогда он не говорил ей, что не любит.
  - Ника, - улыбнулась Валя, - ты просто засранка, которая все придумала сама, что бы пострадать. Писатели они вообще редкие мудаки. Они сами создают себе искусственный ****ец, что бы купаться в нем, страдать вволю и на этом страдальческом основании создавать свои шедевры. Только это ни хрена не шедевры, а полное дерьмо. Потому что истинные шедевры создаются в любви. И если уж на то пошло, то не важно, к кому обращена эта любовь, к Богу или мужику. Спокойной ночи.
   Валя ушла, так и не выпив свой чай. А Ника сидела раздавленная, вывернутая на изнанку и окончательно выпотрошенная. И ей было даже не важно, насколько был правдой монолог Вали, ей было безумно стыдно, что она докатилась до такого презренного низа.  Было ощущение, что тебя ударили пыльным мешком, при этом совершенно оглушив, и более того, почти обезглавив. И как может внутренняя пустота так наполнять человека. Наверное, просто слишком много вопросов задавала себе Ника, ненужных вопросов, не по существу, потому что по существу страшно, на них ведь придется отвечать, и в первую очередь перед собой. А обманывать себя как то совсем не прилично. А чем, как ни самообманом заниматься здоровой, красивой и обеспеченной женщине, которая смогла родить ребенка, выйти замуж за нормального, в сущности, мужика, и написать ряд не плохих произведений. Именно врать себе, что чего-то не хватает и прокисать в тридцать лет.
   Когда ты слишком хорошо живешь, ты начинаешь заниматься идиотизмом, причем на клеточном уровне. Это когда ты идиот, но ты считаешь себя абсолютно нормальным. Придурковатость, в плохом смысле этого слова, всасывается в наши клетки и делает процесс сумасшествия естественным и даже необратимым. И у всех это проявляется по - разному. Мужчины влюбляются в мужчин, хотя вокруг огромное количество роскошных женщин, кто-то занимается искусственным увеличением груди до невероятных размеров, утверждая при этом, что это еще не предел, а кто-то просто пишет картины фекалиями, называя это высоким искусством. Интересно, какого это, находиться среди стен, на которых висит дерьмо в самом что ни на есть чистом виде?
   А Ника всего лишь сошла с ума на фоне, как ей казалось, тотального непонимания  своего тонкого восприятия действительности. Окружающие люди были настолько глухи к ее мольбам, к ее вызовам на внутренний и внешний диалог, что она закрылась и решила, что так будет комфортнее всем. Просто приняла решение за всех. Но она не учла, что люди такие, какие они есть, и это отнюдь не значит, что ты должен принять их со всем их трещинками и долбанными тараканами. Ты можешь их и не принять, но, черт возьми, если уж на то пошло, это твоя семья. И тут, как сказала Валя, надо работать.
   Ника плакала, и это было очень хорошо. Она себя чувствовала так же, как тогда, на пляже. Только тогда ее тряхнула Люда, а сейчас Валя.
   Надо было идти спать, и если Оля не спит, то как – то объяснять ей, почему у тебя распух нос и красные глаза. Про записку, которая лежала на дне кармана, Ника и не вспомнила.
   В доме было тихо и темно, только у Люды горел слабый свет. Ника аккуратно заглянула. Симпатичное бра висело над кроватью, и светило настолько, что бы разглядеть то, что читаешь. Но Ника умудрилась разглядеть даже название книги: «Воскресенье» Толстого. И сама себе улыбнулась: «Символично, черт возьми». Люда не отрываясь от книги, тихо сказала:
  - Ника, заходи. И дверь прикрой.
   Ника вздрогнула, удивилась, но зашла. И дверь прикрыла.
   Люда пристально посмотрела на Нику и отложила книгу.
  - Детка, что случилось? Плакала?
   Ника села на край кровати и пыталась что-нибудь сказать, но вместо связной речи, из нее вырывался какой – то скулеж. Люда обняла ее.
  - Малыш, все хорошо. В конце концов, слезы это же не что иное, как омовение души, а душа такая штука, что тоже иногда нуждается в хорошей стирке. Поэтому поплачь.
   И Люда продолжала ее обнимать и прижимать к своей могучей груди. И Ника тоже обнимала Люду, но сейчас объятия эти не были похожи на поиск сочувствия и утешения. Это было что-то вполне определенное, то самое, что открыла для себя Ника два дня назад. Она гладила Люду по ее красивой спине, по ее пушистым кудрявым волосам, чувствовала ее щеку, мокрую от ее, Никиных слез, и как-то совсем неожиданно для обоих участников этой сцены произошел поцелуй, инициатором которого стала Ника. Она с небывалой для нее нежностью прикасалась к этим губам, от которых веяло теплом и сладким ароматом, она заключала это красивое лицо в свои руки и продолжала плакать. И Люда слизывала слезы с ее лица, с ее распухших губ и подбородка, и Ника пропала. Опять и навсегда.
   Самый нежный и сладкий поцелуй, совсем никуда не спешащий и обещающий самое лучшее, что есть между людьми. Нику никогда не раздевала женщина, Нику никогда не целовала женщина, и, вообще, к Нике никогда и никто так не прикасался. Оказывается, в объятиях женщины ты чувствуешь себя хрустальным сосудом, который боятся разбить. И Ника была им сейчас. И покуда с нее спадали одежды, она все больше ощущала себя божественной. И она то же самое сделала с Людой, и удивилась, насколько просто это произошло: какие бы то ни было стеснения, удивления и другие эмоции, ненужные для этого момента, ушли, как их и не было. И каждое прикосновение тела, и каждый поцелуй заставляли Нику таять, но таяние это было совсем не такое как с мужчиной. Там тебя растапливало в небывалом огне страсти, а тут ты просто растекался, распространялся в пространстве. И какого же было Никино удивление, когда она обнаружила, что один тонкий женский палец может доставить тебе гораздо большее удовольствие, чем вполне приличный мужской член. И благодарная Ника текла, осушалась и снова текла, сладко стонала и выгибалась под прикосновениями и поцелуями Люды. А потом они поменялись местами и Ника, сама от себя не ожидая, сделала то же самое, с такой же нежностью и любовью, сама при этом получая небывалое удовольствие. И она осмелилась поцеловать те нежные и хрупкие врата, входить в которые так сладостно и приятно. И получила благодарность, и благодарность эта была соленая  и терпкая на вкус.
   Мужчина не может быть так нежен и чувствителен к тебе. Прикасаясь к твоей груди, он обязательно, пусть даже и не хотя, больно сожмет ее, целуя твою грудь, он обязательно больно укусит сосок. Мужчины даже не подозревают, сколько проступков совершают в постели, сколько боли могут причинить женщине, вообразив себя диким вепрем, мустангом, в действительности же являясь просто сексуально безграмотным идиотом. Но самое печальное, что сама женщина терпит боль и молчит, считая постыдным сказать, что бы этот самый вепрь перестал кусать ее шею так, будто не жрал неделю и хочет откусить кусок. Это уже двойной идиотизм: псевдо – герой и робкая терпеливая молчунья.
  Но когда тебя любит женщина, то мир переворачивается с ног на голову. И в последующем совершенно не хочется ставить его на место. И Ника это отчасти понимала, но пока еще не успела осознать, потому что не до того ей было. Тело плавилось в сладкой истоме под поцелуями ее любимой женщины. И Ника достигла глубины, или высоты, или чего-то еще, но она вскрикнула, замерла и пропала…
   Когда она вернулась в этот грешный мир, Люда сидела на кровати и чиркала зажигалкой. Улыбаясь, она разглядывала Нику, ее все еще отстраненное лицо и красивое тело.
  - Теперь, дорогая моя, тебе точно будет о чем рассказы писать, - улыбнулась Люда, и, наклонившись к Нике, прошептала, - ты так сладко стонешь, кто бы мог подумать.
   Ника продолжала лежать. Она укуталась в простыню и чему-то загадочно улыбалась. С ней произошло нечто такое, о чем она не могла даже думать, не то, что произнести вслух. Среди ее знакомых были лесбиянки, милые и агрессивные, красивые и не очень, но это был их мир, в который Ника не собиралась даже заглядывать. Там тоже была любовь, ревность, выяснение отношений, но все же это было отдельно от нормальных человеческих отношений. Впрочем, что есть нормальные человеческие отношения? Ника замужем, но это не семья, а черт знает что. А тут…полное сумасшествие, но ничего лучше в Никиной жизни не было.
   Женщина не скажет тебе, что твоя грудь обвисла, и не важно, что ты родила и выкормила ребенка грудным молоком, женщина не скажет тебе, что у тебя кривые ноги или некрасивая задница, потому что женщина понимает все. Ей важно истинное удовольствие, ей важна ТЫ! И для Ники это было счастьем, потому что ее грудь действительно потеряла былую привлекательность, а ноги были вставлены немного не правильно. Она уже много лет стеснялась этого, и ей было немного неловко перед Сашей за то, что она так не идеальна в их идеальной жизни. И впервые за долгое время Ника смогла расслабиться и отпустить свои страхи и комплексы.
  - Люда, - начала она робко, - почему ты стала такой? Это ведь не только из-за того случая с Валиком, правда?
   Люда, наконец, закурила.
  - Иди ко мне, детка, - Люда сделала Нике знак рукой,- я хочу тебя поцеловать.
   - Ну так что, - прошептала Ника, еще раз укусив Люду на нижнюю губу,- ты мне расскажешь?
  - А что рассказывать, Ника, мужчин, в том смысле, в котором мы привыкли о них говорить, не существует. Есть жалкая пародия, попытка соответствовать званию или слову, но мужиков-то нет. Если тебя интересует секс, то с таким же успехом я могу сделать это с овчаркой. Среди мужиков существует расхожее мнение, что в женщину главное засунуть большой член, все остальное она сделает сама. Трагическая ошибка, хочу я тебе сказать. Ведь, по большому счету, в женщину можно вообще ничего не засовывать, но при этом так ласкать ее грудь, что она улетит, хрен знает куда. А можно, с позволения сказать, долбить до седьмого пота, но кроме мозоли на клиторе, она ничего не получит. И к слову о клиторе! Мне кажется, что в старших классах школы пора вводить уроки сексуального ликбеза! Некоторые мужчины клитор от задницы отличить не могут, а про «точку G»  я даже не говорю. В общем, Ника, мужчины примитивны и не интересны.
   Ника подумала про Андрея, который прошлой ночью вполне себе нашел и клитор и эту самую точку, и оргазмы накрывали ее один за другим. Но рассказывать Люде об этом приключении было невозможно.
  - А что у тебя с мужем, я все никак понять не могу? Что у вас в постели?
  - Ты знаешь, - Ника ненадолго задумалась, - у нас с Сашей все было как – то спокойно с самого начала. Он у меня был первый, и все, что я знаю о любви, духовной и плотской, это все от него. Я не могу сказать, что он делает что-то не так, но нет того, от чего у меня сносит крышу, от чего я по колено мокрая. Понимаешь?
   Люда кивнула.
  - Иногда мне хочется, что бы он неожиданно взял меня в ванной или на кухне, да вообще, где угодно, но он просто так меня даже по заду не шлепает. И целуется как-то вяло. Ты знаешь, наша семья напоминает мне чету пенсионеров, которым чуть за пятьдесят: секс еще имеет место быть, но он совершенно символический. Это ужасно. И сейчас это ужасно вдвойне, потому что я узнала, что может быть по-другому и должно быть по – другому. Есть страсть, есть огонь и потеря сознания, есть, в конце концов, оргазм и это не миф. И что мне сейчас делать со всеми этими открытиями, когда я на грани развода и творческого кризиса? Скажи мне.
   Ника посмотрела на Люду снизу вверх, как младшая сестра на старшую,  ожидая мудрого и правильного совета. А Люда вовсе не чувствовала никакой ответственности за любое сказанное ей слово. Она как всегда была легка и в словах и движениях, и было ей, по большому счету, на все наплевать. Но сейчас она не хотела ни злой иронии, ни поганого цинизма, она просто сказала Нике то, что сказала бы любой женщине в похожей ситуации.
  - Все очень просто, детка. Отсутствие секса это не проблема, проблема, если он омерзителен. А омерзителен он потому, что оба участника процесса либо не знают, что делать, либо не знаю, чего хотят от этого мероприятия, либо просто они противны друг другу.
  - А как же любовь? – робко вклинилась Ника.
  - Я тебя умоляю, - Люда рассмеялась,- какая к черту любовь! Безумный секс может быть и без любви, если последняя вообще существует. Но это уже другой вопрос. У тебя все проще, особенно сейчас, когда ты узнала, какая ты есть. А ты – огонь! Ты сама страсть, и твоя главная и единственная задача сейчас открыться мужу, показать ему какая ты грязная девчонка и что ты можешь вытворять в постели. Не лежать бревном правильной формы, а доводить мужика до беспамятства и самой прибывать там же. Потому что на семейном ложе не существует ничего, кроме двоих, жаждущих любви. Заводи его, купи красивые трусы, а не эти спортивные панталоны, набери горячую ванну, погаси основной свет и зажги ароматические свечи. И возьми его прямо тепленького, тут же, вместе с пеной и этой чертовой романтикой. А если уж тебе лень проделывать все это, то просто подойди к нему, засунь руку в штаны, а дальше ты знаешь что надо делать. И не смотри на меня как институтка – девственница, и уж тем более, не говори, что это никогда не приходило тебе в голову! И вообще, меня удивляет, что я тебе все это рассказываю, когда ты уже в таком неприличном возрасте!
   Ника опустила голову и ковыряла уголок простыни.
   Конечно, ей приходило в голову всякое, особенно в те холодные и бессонные ночи, когда Саша закрывался у себя в кабинете, и без конца писал то отчеты, то какие-то научные материалы. И Ника подолгу мялась возле его дверей, так и не решаясь войти, боясь быть отвергнутой, не желанной. И холод в их доме достигал апогея даже в те редкие минуты, когда они были рядом.
  - Я знаю, о чем ты думаешь, - прервала ее размышления Люда, - боишься разрушить представление о себе, идеальной и каменоподобной, но такая ты ни кому не нужна, и в первую очередь своему мужу. Ты должна разрушить стену, которую вы, конечно, вдвоем построили. Но ты женщина и тебе проще это сделать, потому что женщины легче, и они легче преодолевают преграды и всякого рода предрассудки. И хотя бы ради принципа покажи мужу, какая ты сладкая кошечка, что бы он улетел туда, откуда ты так недавно вернулась.
   И Люда улыбнулась своей прекрасной улыбкой.
   Ника слушала Люду, вдыхала запах ее волос, ее кожи, ловила интонацию ее  голоса, и понимала, что именно сейчас она абсолютно счастлива. Рядом с этой женщиной, которая знает все и даже больше и с которой она, Ника, только что переспала.
  - Люда, я люблю тебя, - наконец осмелилась Ника.
   Люда обхватила Никину голову руками и с жадностью поцеловала, и этот долгий поцелуй заставил Нику снова почувствовать, как внизу все наполняется  и просит большего.
  - Я тоже тебя люблю, - нежно и хрипло произнесла Люда.
  - Почему?
  - Ну, уже хотя бы потому что мне почти сорок и я могу самостоятельно решать кого я хочу любить, а кого - ненавидеть.
   И Люда засмеялась.
  - Ника, ты удивительная женщина! В тебе столько страсти, огня, и одновременно нежности и небывалой ласки. И ты вымирающий вид женщин, уже хотя бы потому что ты готова отдавать, при этом, не прося ничего взамен. Ты даже не представляешь, насколько ты сексуальна и желанна. Но ты должна это знать. И все, что происходит с тобой в постели, это не просто секс, это спектакль, это произведение искусства, ты любишь то, что делаешь, и ты любишь того, с кем ты это делаешь. Ну и как после этого можно не любить тебя саму? Не хотеть тебя и не думать о тебе?
   Ника хотела что-то сказать, но Люда дала ей знак, что б та молчала. И смотрела в ее большие глаза, которые, не стесняясь, говорили, чего ей сейчас хочется. И Люда знала, чувствовала и понимала по горячему и частому дыханию Ники, что эту ночь они проведут вместе во взаимной любви. И когда их губы снова сомкнулись, мир для Ники перестал существовать до самого утра.
   А утром она проснулась одна и с ужасом обнаружила, что уже вовсе никакое не утро, а самый настоящий день. И за окном, которое выходило как раз на летнюю кухню, были слышны голоса взрослых и детей. Но голоса эти постепенно удалялись, и вскоре совсем затихли. Она поднялась с кровати и огляделась. Комната, которую она не успела рассмотреть ночью, была маленькой и очень милой. На стенах висели картины местных пейзажей, стоял шкафчик с книгами, маленький стол на резных ножках и кровать. В углу возле дверей лежал открытый чемодан, из которого, как тесто из квашни, вываливались Людины вещи. Ника подошла к чемодану поближе. Яркие юбки, блузки, пара джинсов и маек, и еще в боковом кармане Ника заметила одну вещицу, которая вцепилась в нее своей небесной голубизной и фигурной вышитой буквой «Н». Носовой платок, точно такой как был у Ники, и который недавно просто пропал. Она очень любила эту вещь, потому что это был подарок Саши, когда они еще просто встречались и гуляли по осенним паркам сырого города. Платок был старый, но все еще сохранил свою голубизну и свежесть. Это была не обиходная вещь, а скорее семейная реликвия, и Ника просто хранила его как память о лучших временах. Все это, конечно, могло оказаться совпадением, но для совпадения это было слишком неправдоподобно. Не отрываясь от платка, Ника натянула джинсы и футболку и вышла во двор.
  Ада как всегда копошилась в летней кухне. Она мыла посуду, и ее голые локти энергично ходили, натирая тарелки. Увидев Нику, она улыбнулась и рукой позвала ее за стол.
  - Все ушли в город,- доложила Ада,- Люда сказала, что ты очень сладенько спишь и тебя не стали будить. Платон передает тебе привет и целует. Сказал, что принесет тебе сюрприз. А сейчас ешь.
  Ника, образцовая мать, не отходившая от своего ребенка никогда, сейчас очень вяло отнеслась к тому, что ее сын ушел в город пусть не с чужими, но все - таки не очень-то родными женщинами. Сейчас все ее мысли занимал платок, который, Бог знает каким образом, оказался в Людином чемодане. И прошлая ночь…..все это было так странно, потому что оборачивалось полной неизвестностью, перед которой, как известно, страх и опасения.
   Ада закончила тереть свои тарелки и рухнула на стул.
  - Слушай, Ника, а давай-ка мы с тобой чайку буздыкнем?
   И Ника в который раз улыбнулась про себя таким колоритным выражениям Ады.
   Они болтали обо всякой ерунде, пили чай с творожными ватрушками и черничным вареньем, Ада рассказывала про поселковую жизнь, а Ника от души смеялась над этими историями, и думала, что надо бы написать об этом. Просто несколько коротеньких деревенских рассказов.  Ника слушала и запоминала, а потом неожиданно для себя спросила:
  - Адочка, а как у вас тут такси можно вызвать?
   Ада оторвалась от чаепития.
  - А что случилась, деточка? Тебе до такой степени надоела моя стряпня?   
Ника засмеялась.
  - Нет, я просто спрашиваю. Вдруг мы с Платоном захотим выехать куда-нибудь…
  - Никак ты тут не вызовешь. Надо просто выйти из поселка по прямой дороге от нашего дома, и там уже сможешь машину поймать. Но ты не думай дурить,- и Ада карикатурно погрозила Нике пальцем.
   На этом разговор замялся.
   Вечер Ника провела с Платоном. Ей показалось, что она не видела сына целую вечность и ужасно по нему соскучилась. Они сидели на диванчике в летней кухне и листали подарок, который Платон ей преподнес. Это был томик стихов Бродского, которого Ника так любила. Оказалось, что это тетя Люда подсказала Платону, потому что он очень хотел что-нибудь подарить маме. Правда, он не рассчитывал на то, что придется тратиться, но тетя Люда ему помогла. Это стал их общий сюрприз. И вот они сидели на диване, и Ника, со свойственным ей литературным вкусом, медленно и выразительно читала стихи. Потом к ним подсела Катя, и взяв Платона за руку, жадно вглядывалась Нике в лицо и вслушивалась в каждое ее слово. А когда случился перерыв между стихами, Катя прижалась к Нике и горячо прошептала ей в ухо:
  - Ника, вы ведь не заберете у меня Платошу? Не увезете его?
   Ника подавилась. Горло у нее перехватило, глядя в эти голубые серьезные глаза. Она знала, что дети это в некотором роде отдельная неизвестная пока никому планета, но сейчас перед Никой сидела целая солнечная система со всеми ее галактиками и млечными путями. Маленькая влюбленная девочка просто и по-настоящему просила не забирать у нее Платона, который в свою очередь, такими же большими и умными глазами смотрел на свою мать. И такая страшная тяжесть навалилась на Никины плечи, согнула ее пополам, потому что показалось, что это совсем невыполнимо, что существует неведомая нам сила, которая не позволяет совершаться любви, в каком бы виде и возрасте она к нам не пришла. Но Ника проглотила предательски подступающие к ней слезы и улыбнулась.
  - Я не заберу, Кать, никогда и ни за что, - тихо и ласково сказала Ника. Потому что это был единственный возможный ответ, не смотря на то, что какая-то темная сила ворошила дно Никиной души, напоминая про платок. И все это было между собой связано пока еще не ясными узлами.
   Люда же за весь вечер почти ни разу не посмотрела на Нику. Она о чем-то разговаривала с Ольгой и пила вино. Но Нику это не смущало. Её сейчас вообще ничего не смущало, кроме платка…
 Платон уснул рано. Он здорово сегодня находился и устал. Ника уложила его и подошла к окну. Вечер был прохладным и очень ясным. Новая луна тонкой изогнутой полоской плотно прижалась к небу. А в доме с красной крышей горел свет,  и Ника, не ожидая от себя, вздрогнула. Чувство чего-то неизбежного и не очень хорошего всколыхнуло ее. Она разом вспомнила про две последние ночи и про платок. Накинув кофту, она пошла вниз, совсем не зная зачем, но зная, что ей просто необходимо это сделать. Спустившись с лестницы, она услышала, как скрипнули входные двери. Ника шмыгнула под лестницу, и как шпионка выглядывала от туда. Это был Андрей. Нике было видно, что он собирается подняться наверх, но проходя мимо комнаты Люды, его задержали. Ника и не поняла, как это произошло, но дверь комнаты резко открылась, и тонкие Людины пальцы вцепились в его руку и затащили внутрь.
   Никино сердце подскочило к горлу. Происходило что-то невероятное, она это знала, но в этом сумбуре, не смотря на клокочущее сердце, она молила только об одном: лишь бы никто не появился в коридоре. Но никого и не было.
   Ника подкралась к комнате Люды, дверь в которой не была плотно прикрыта. Женский голос, тихо, но гневно, говорил:
  - Куда собрался? На второй этаж? Почему, почему ты это со мной делаешь? Я притащилась сюда, хотя могла сейчас греться под турецким солнцем, а ты в это время бегаешь к этой сумасшедшей?! Ты спишь с ней что ли? Да она же рыба, тебе же никогда такие не нравились! И это твоя благодарность? Ты помнишь, кто тебе помог, когда ты остался один, кто вытащил тебя из этого болота, кто раздал твои долги?
   Женский голос был на грани истерики, но тут заговорил мужской.
  - Я знаю! Я все помню, но что делаешь ты, Люда? Сколько у тебя мужиков? Твоя спальня случайно не указана в путеводителе по стране? Ты знаешь, что я любил тебя и ждал, и плевал на все сплетни о моем возрасте, о твоих ****ках, на все плевал. А теперь у тебя еще и роман с женатым, ты думала я не узнаю?! Ты приезжаешь каждое лето и обещаешь остаться, но каждый раз врешь!
   В комнате что-то грохнулось, и Ника отшатнулась от двери. Ей было страшно остаться, и было страшно уйти, но то, что она услышала, было ужасом. И в то же время она понимала, что весь ужас, скорее всего, впереди. Она оперлась о стену и тяжело дышала.  А в комнате продолжался скандал, который набирал обороты.
  - Мне двадцать пять лет, - почти орал Андрей, - я хочу семью, ребенка, а ты нихрена не хочешь! Злая баба, которая боится остаться одна и ложится под всех подряд! И это ты называешь страстью, раскрепощенностью, свободой тела и мысли! Да бред! Вот она, Ника,  свободна от всего, она настоящая и с ней хорошо, с ней страсть и нежность, а ты жадная и алчная. И пошлая, что самое противное.
   Раздался звук пощечины.
  - Ну, давай, ударь еще раз,  - подначивал Люду Андрей,- ударь! А что тебе еще остается? Да, я спал с Никой, я спал с женщиной, которую ты высмеивала!  И ты не поверишь, это была лучшая ночь в моей жизни! Потому что в отличие от тебя она не требует, она способна отдавать и брать! Она настоящая, а ты маненкен!
  - Тварь! – крикнула Люда,  - это я открыла ей все, я научила всему! Ты просто не знаешь, что делаешь! Она у собственного мужа член поднять не может, а он нормальный мужик, между прочим, молодой и красивый, и, наверное, если бы не я, он бы сдох от одиночества. Я вернула его к жизни, я показала ему любовь, о которой эта дура даже и не подозревает!
   Наступила недолгая тишина.
  - Ты ужасное существо, - спокойно и устало сказал Андрей, - я бы таких как ты четвертовал. Не прикасайся к ней больше. Не смей.
  - Ты влюбился что ли? – Люда зло рассмеялась, - влюбился в эту селедку? Ну так мне жаль тебя, дорогой мой! Что случилось с твоим вкусом, просрал на деревенских грядках? А?
   Все последующие слова и звуки  Ники воспринимала как жужжащий рой. Уши закладывало, горло сжимало, внутренности провалились в самый низ живота и ее сильно затошнило.  И один единственный вопрос калашматил ей по голове: «Господи, почему???».

 Ника почувствовала, как у нее отнимаются ноги, и вся нижняя часть тела. Надо было отойти, уйти вообще,  но она не могла шевелиться. Она была в сознании, но все плыло и качалось. Воздух вокруг как будто загустел, и стало нечем дышать. Отнялось все тело, и у Ники было странное ощущение, что она качается в воздухе и не может пошевелиться. Это как во сне, когда тебе надо бежать, но ты не можешь, и тебя одолевает страх, что неопознанный ужас тебя догонит и сожрет. И ужас действительно накрывал Нику. В ушах звенело и булькало, во рту был привкус перца, и было ощущение, что вот-вот стошнит. Ника нашла в себе непонятно откуда взявшиеся силы, и тихонько отошла под лестницу, где ее никто не мог увидеть, но она видела все. Покуда зрение еще не покинуло Нику, сама голова была в сознании, она видела, как Андрей выскочил из комнаты Люды и побежал вверх по лестнице. Мысль мелькнула в голове Ники: хоть бы не разбудил Платона. Но наверху было тихо, и скоро Андрей спустился и вышел из дома. И только сейчас Ника провалилась в короткое забытье. Остатки физических сил и душевных ресурсов были исчерпаны.
   Когда Ника открыла глаза, то вокруг ничего не изменилось. Она сидела, упираясь в деревянную стену, согнув ноги. Все ее тело было покрыто испариной, ее знобило. Аккуратно и тихо выбравшись, она пошла наверх. Так же тихо зайдя в комнату, она закрыла дверь и легла на кровать, укрывшись почти с головой. Постепенно согреваясь, она снова начинала  себя ощущать и мысли возвращались к ней.
   Как же много предательства, обмана и боли хранят в себе человеческие отношения, сколько злобы таит в себе человеческое сердце, отравляя при этом тело и душу. Отравляя все вокруг. И сегодня  по воле этих эфемерных субстанций на одну маленькую женщину рухнул пусть не весь мир, но большая его половина. И так сразу даже невозможно было выложить весь пазл, который мелкими деталями был разбросан в Никиной голове. В какой немыслимо тугой узел все завязалось за такой короткий срок. И Ника, потихоньку приходя в себя, начинала мучительно его развязывать.
   Те прекрасные события, которые происходили с ней в течение последних двух суток, не то, что померкли, но как-то отошли на второй план. Сейчас Нику мучил ужас предательства и обмана. Люда,  с ее любовью и страстью, оказалась кошмарным существом, забравшим у Ники все, то есть семью. Но эту мысль обгоняла другая. Обман. Вранье. Будучи простой ****ью, Люда хотела казаться чистой, где-то даже ранимой и знающей все на свете женщиной. И это ей мастерски удавалось. Удавалось обманывать всех, и, кажется, даже себя. Женщина, у которой Ника хотела научиться всему, оказалась простым лживым ничтожеством. И Ника как-то сразу и неожиданно вспомнила, где она могла ее видеть. Это был корпоратив у Саши на работе. Ника чувствовала себя страшно неловко, потому что Саша все время куда-то исчезал, а потом появлялся с эффектной брюнеткой, аккуратно с ней кокетничая. Ника толком ее тогда не разглядела, но был один взгляд, который Люда тогда бросила на нее, взгляд оценивающий и злой. И не случайно тогда кольнуло Нику от этого взгляда, и сейчас она удивлялась, почему сразу не вспомнила эту женщину в первый вечер здесь, в летней кухне. И платок! О, Боже! Ну конечно. Это же сама Ника положила этот платок Саше в карман перед его последней поездкой в Швейцарию, куда он отправлялся в рабочую командировку. Но, судя по всему, командировка эта была вовсе не рабочей. И платок, такой родной для Ники, оказался у этой грязной потаскухи, видимо, как подтверждение не только интимной, но и духовной близости Саши и Люды. Только сейчас это было уже не важно. А важно было то, что, оказывается,  это не Люда забрала у Ники мужа, а сама Ника его отдала, без малейшей борьбы и сопротивления. И почему Саша выбрал именно эту женщину, Нику совершено не волновало, как не волновало ее и то, что за отношения были у Люды с Андреем. Это было, скорее, забавно. За два дня Ника умудрилась переспать с любовницей мужа и с любовником этой любовницы. В общем, водевиль.
   Опыт, черт его дери, все - таки сын ошибок трудных. Но то, что произошло с Никой, сложно было назвать ошибками. Это, пожалуй, было самым правильным и правдивым в ее жизни, не считая сына. Она так круто разбежалась и так же круто врезалась в стену, совсем не надеясь ее пробить, но у нее получилось. И сейчас стоя на руинах собственного представления о жизни и любви, Ника не была победительницей или побежденной, она просто поняла и открыла для себя всю суть человеческих отношений, она стала на голову взрослее и мудрее. Пелена спала с ее глаз, пелена спала с ее души, и страх, который прежде одолевал ее, ушел. Страх быть не понятой, отвергнутой, не принятой в том виде, в котором она существует, пропал, потому что пришло самое время. Пришло время работать, не боясь ошибиться. Открыть себя  для всего: любви, жизни, ошибок и маленьких радостей.
   Случайностей не бывает. Все что с нами происходит, происходит с целью. И в данном случае все было как нельзя кстати: Люда со своей лживой любовью, и лживой жизнью вообще, Андрей, краткое свидание с которым открыло Нике новые пространства. И на горизонте этих пространств Ника видела любовь, которая открылась ей внезапно и к человеку, которого она почти вычеркнула из своей жизни. И это были горячие монологи Ольги и Вали, которые тряхнули ее, вытряхнули всю шелуху из ее захламлённой головы. Таким образом, освободилось место для нужных и свежих мыслей, для чувств с правильной природой и правильным вектором. Как много всего может вместить в себя такая маленькая человеческая жизнь, такая маленькая женщина…И сколько их, таких жизней, сколько таких женщин, которые никак не могут открыть новую страницу, начать новый абзац и даже сказать новое слово. И не важно, в какое болото  и как глубоко их засосало, соломинка есть всегда…
   Платон спал, подложив ладонь под щеку, и в этой младенческой позе был такой трогательный, самый родной и лучший. И Ника в сотый раз поймала себя на мысли о счастье материнства. Сам тот факт, что она мама, что у нее есть этот маленький человек, были счастьем. Но счастье было и в том, что Платон не только ее сын, ведь есть Саша и этого никто не отменял. Он все еще есть, а значит есть шанс на спасение.
   Озноб и тошнота прошли, Ника согрелась, лежа под одеялом, и отпустив все мысли, уснула.
   Проснулась она еще совсем ранним утром, около пяти, и она уже знала, что будет делать. Быстро покидав все вещи в сумку и чемодан, она написала одну единственную коротенькую записку, которая была адресована Ольге. В этой записке Ника указала свой телефон и адрес. Конечно, всю эту информацию Ольга при желании могла узнать у Вали, но Ника решила, что так будет лучше. Она закинула кровать покрывалом, а записку положила сверху. Она знала, что Ада найдет и передаст. Потом Ника разбудила Платона, он неохотно открыл глаза и сел на кровати.
  - Мама, что случилось?
  - Платон, - Ника серьезно посмотрела в сонные глаза сына,- нам немедленно нужно уехать. Просто послушай меня, помоги мне и все будет хорошо.
   Платон смотрел на Нику непонимающим взглядом, и было ясно  какой вопрос мучает ребенка.
  - Катя знает, что ты должен уехать, - осторожно сказала Ника,- когда она вернется в Москву, вы с ней встретитесь, она очень этого хочет.
   Платон сонно улыбнулся, потянулся и кивнул. Он был таким умницей, таким понимающим, что у Ники проступили слезы то ли от гордости за сына, то ли просто от общей усталости. Ника быстро одела Платона, который еще продолжал досматривать сон, и встала посреди комнаты. Она обвела ее глазами, и вспомнила, что с ней тут произошло. Но это было, почему так далеко, что казалось, что был это сон. Попрощавшись с орехом, Ника закрыла дверь.
   Они тихо спустились и вышли на улицу. Ранняя дымка еще не рассеялась, воздух был свеж, но не прозрачен. Уже открывая калитку, Ника услышала, что ее не громко окликнули. Это была Ада. Она стояла возле рукомойника в кофте поверх ночной рубашки  и калошах на босу ногу, и непонимающе смотрела на Нику. Ее чуткий утренний сон окончательно растаял, когда она услышала, как кто-то возится на крыльце, и вышла посмотреть.
  - Это что? – она подошла к Нике и развела руками.
  - Адочка, пожалуйста, - умоляюще прошептала Ника, - не надо! Все хорошо, но нам пора. Мне кажется, что вы все знаете, потому что…
  - Знаю, - твердо оборвала Ада, -все знаю, все вижу. И от того еще противнее, не за тебя, - за себя. Ничего ж сделать не могу.
   Ада была умницей и знала, наверное, все на свете. Она ничего больше не спросила, только сказала, что бы подождали пять минут. Она убежала в дом и вернулась от туда с пакетом.
  - Тут ягодный морс, плюшки и котлеты с хлебом. Вы же голодные, не поели ни черта, - а потом как бы спохватилась и крепко обняла Нику,- ой, Ника, деточка, дай Бог тебе счастья! Приезжай в гости, хоть когда. И сынку береги, больно он у тебя хороший мальчишка! Сладкие вы мои!
   И Нике показалось, что Ада все знает, и, наверное, даже больше чем Ника. Эта Ада была такой хорошей…
   Она наклонилась, обняла и поцеловала Платона.
  - Береги маманю, родненький, - Ада продолжала целовать Платона  в щеки, в нос, - смотри какая она у тебя худенькая и маленькая, а ты мужик!
   - Хорошо, буду беречь маманю, -  Платон обнимал Аду за шею и улыбался.
     Ада предложила помочь с сумками, но Ника отказалась. Она еще раз посмотрела на большой и красивый дом, в котором произошло ее перерождение в нового человека, в новую женщину. Это был дом, в котором разбились не сердца, но пустые мысли и ненужные ожидания. Это был очень хороший дом. Ника попрощалась с ним и закрыла калитку.
   Когда они вышли из поселка, совсем рассвело, дорога оживилась, и поймать такси оказалось легче, чем Ника предполагала. Шофер оказался молчаливым дядькой. Ника попросила довезти их до Судака в приличную курортную гостиницу, совсем не задумываясь о том, что в это время года может не быть ни одного свободного номера.
   Платон уснул, привалившись к Нике. Он был умницей, настоящим мужчиной, не знавшим усталости, капризов и ненужных вопросов. Но Ника любила его не только за это, она просто его любила, потому что это был ее сын, самый лучший ребенок на свете. И глядя в окно, на мелькающие домики и деревья, Ника благодарила Бога, за все, что у нее есть, и трижды благодарила за то, чего нет. И просила прощения за то, что разучилась любить и ценить, радоваться простому и видеть в нем смысл всего сущего. Просила прощения за обиды, которые носила в себе и причиняла другим, просила прощения за все, что сделала не так и стыдилась этого. И надеялась, что ее слова будут услышаны, а если нет, то она готова была повторять их снова и снова. И еще она просила всего один шанс, что бы вернуть утраченное, такое родное и единственное.
   И была в ее сердце еще одна благодарность. Благодарность Люде, за то, что та помогла перечеркнуть прежнюю дурную Нику, и помогла родиться новой, взрослой и любящей. И Ника знала, что Люда все слышит и понимает почему они с Платоном так скоропостижно уехали, ни сказав ни слова. Люда была лживой лицемеркой, но дурой она не была.
   В гостинице, как ни странно,  было полно номеров, и Ника выбрала двухместный, со всеми существующими удобствами. Им с Платоном повезло, они как раз попадали на завтрак, и, оставив вещи в номере, спустились в ресторан. Платон весело болтал ногами, и нетерпеливо ждал, когда им принесут яичницу с ветчиной и яблочный пирог.
  - Мам, надо будет еще съесть котлеты тети Ады,  - спохватился Платон
  - Съедим, не переживай.
  Сын смотрел на маму вопрошающе, и мама знала, о чем тот вопрос, но не спешила ни радовать, ни огорчать сына. И он как всегда все понял, такой умница, и молча пил морковный сок, и как всегда улыбался своим щербатым ртом.
   Другие мысли сейчас донимали Нику и не давали ей покоя. От нетерпения она ерзала на месте. И когда, наконец, им принесли еду, она оставила Платона и вышла в холл. Попросив телефон на сиойке, она набрала домашний номер. С замиранием сердца она слушала длинные гудки, и когда Саша поднял трубку, то ее сердце чуть не выпрыгнуло из груди.
  - Саша,- почти закричала Ника,- Сашка, это я, Ника!
  - Ника, что случилось? Что это за номер? Ты оставила свой мобильник дома, я не знал куда звонить! Что с вами?  - Саша тоже почти кричал, и Ника поначалу не могла разобрать, то ли это крик радости, то ли раздражения,- я волновался, никаких телефонов не оставила!
  - Саша,  - радостно продолжала Ника, - мы в Судаке, гостиница «Ласточкино гнездо», ты должен приехать к нам, слышишь меня?
  - Ника, какого черта вы делаете в Судаке? У вас все хорошо? –  все еще радостно и раздраженно кричал Саша, - где Платон?
  - Он есть яичницу с ветчиной. Саша, - Ника сделала небольшую паузу и вдохнула,- Саша, я люблю тебя! Ты слышишь?
  На том конце провода была тишина, и Ника испугалась, что он положил трубку или связь прервалась, или он не верит ей,  и она продолжала кричать.
  - Аллё, Саша! Я все поняла! Я люблю тебя! Немедленно приезжай к нам!
   Девушка по ту сторону стойки улыбаясь изредка поглядывала на Нику, и как будто бы понимающе кивала. А Ника молчала и ждала, когда же родной голос ответит ей самое главное.
      И Саша все слышал, слышал голос, который так любил когда-то, или любил все еще, но голос был новый, и интонация была совсем другая, и даже через километры проводов он понимал, что все поменялось, Ника поменялась, чувства поменялись, и Саша устало и одновременно легко выдохнул только одно слово:
  - Ника…



  Ника нашла тихую бухту не далеко от пляжа, в которой почти не было отдыхающих, и волны были не такие настырные. Низкие и ровные выступы скал образовывали подкову, тут было хорошо, и кажется, не так жарко. Платон сидел на песке, а она неумело плавала на небольшой глубине. Сын иногда забегал в воду и  проверял, достаточно ли глубины, для того, что бы Ника  не могла опереться о дно руками, и, промокнув, убегал на берег. Было хорошо, ослепительно солнечно, пенные барашки волн трогали маленькие ножки Платона, а солнце на пару с ветром гуляли в его кудрявых волосах. Ника смотрела на него из воды и улыбалась. Она собиралась выходить, как вдруг услышала сорванный крик Платона:
  - Папа! Это папа!
   Ника повернулась и увидела, как к ним приближается такая знакомая фигура, с аккуратной походкой и чуть наклоненной на бок головой. Русые волосы трепал ветер, белая рубашка казалась еще белоснежней на таком ослепительном солнце. Это был Саша, и дыхание ее перехватило. Волнение и радость наполнили все ее существо. Он приехал!
  Платон бежал навстречу отцу, и легче птички вспорхнул ему на шею. Принялся обнимать и целовать своего такого нужного папу. Нужного всегда и везде. И даже издалека Ника видела, чувствовала и понимала, что счастье сейчас там, где ее муж и сын, и никто не докажет ей обратное. Потому что единственное, что у нас есть, это любовь, любовь во всех ее проявлениях, а наша семья это не что иное, как оплот любви, ее колыбель и тихая гавань. И мы должны стремиться туда, в любую погоду, в любом состоянии духа и тела. И сейчас по горячему песку Ника шла навстречу своей самой большой любви.

   Кристина Высоцкая. Октябрь 2014 год.