Мариам 13 Фессалоники

Море в Термийском заливе напоминало мрамор и несколько отличалось по цвету от того же моря в Иоппии и в Эфесе. Белые тоненькие прожилки пены и скользящая, без конца изменчивая прозрачная прозелень – от этого нельзя было оторваться. Греческий корабль, на котором путешествовал Мастер, медленно заплывал в просторную гавань. С корабля хорошо просматривался город – огромный, белёсый из-за множества мраморных строений и оливковых посадок. Справа у воды – мощная верфь, на которой сооружалось и опробовалось с десяток больших и малых судов, издали виднелись даже крохотные фигурки рабочих, орудующих топорами, молотками и стамесками – правда, инструмента Мастер не мог рассмотреть, но он представлял себе, как строится корабль. Его отец имел солидный участок земли на Галилейском море и пять больших баркасов. Когда он отправился за шестым, то захватил с собой сына, и они вместе побывали на тивериадской судоверфи. Она была, конечно, значительно меньше, чем в Фессалониках, куда сейчас прибывал Мастер, но все равно тогда его впечатлили массивные каркасы строящихся кораблей и ряды мускулистых рабочих, обтёсывающих топорами брёвна для баркасов, их синхронные движения, смесь ароматов мокрого дерева и смолы, шорох стружек, мягко поглощавших ступни, и продуманная сутолока большого дела, которую очень любил его отец, и которая с тех пор всегда особенно трогала сердце Мастера.
К Фессалоникам Мастер давно проникся симпатией. Конечно, она шевелилась на са¬мом дне души – не мог же он, в самом деле, позволить себе особое расположение к языческому городу. Но Мастер знал, что здесь никогда не было римского гарнизона и не мог не уважать обитателей этого места где-то в глубине сердечной.
Независимость была для него не столько политическим ориентиром, сколько способом существования.
¬ В Салониках он опять воспользовался табличками – и опять попал в дом – точно такой же, как в Эфесе, совпадало даже рас¬положение мелких предметов на столиках. Столь же вежливый и неразговорчивый раб прислуживал в доме. Как и в Эфесе, в этом ухоженном роскошном особняке все отдавало постоялым двором. Ясно было, что здесь не живут, а только останавливаются. Ничто не указывало на добрые привычки и милые не¬достатки хозяина. Не было обычной домашней растрёпанности во внутренних покоях, царапин на мебели, больших и малых поломок, которыми отмечено помещение, обжитое детьми. Совершенно отсутствовали черты уюта, которые вносит пребывание в доме женщин. Даже запахов в этом «беите» не улавливалось, как будто здесь не готовили, не топили, не жгли свечей и ламп. Всё дышало какой-то затхлостью, несмотря на то, что комнаты постоянно проветривались. И в педантично симметричной расстановке мебели тоже проскальзывало нечто нежилое.
Мастер отправил Пианхи в город, а сам снова стал внимательно изучать жилище. Первое впечатление было верным – этот дом в точности копировал эфесский. Различались только узоры на шкатулках и сундуках: там они напоминали двустворчатую раковину, а здесь – виноградную лозу. Во внутреннем дворике бассейн был чуть больше, чем в Эфесе, а над скамейкой заботливо распростёрся куст олеандра. Мастер сел на скамейку и невольно стал внимать гомону города, звучавшему на особенном, приглушенном вечернем языке – языке усталости и сумеречных полутонов. Что-то не договаривалось, что-то пряталось, закрывалось, сворачивалось. Мастер любил вечер, и ему нравилось прислушиваться и присматриваться к медленному утеканию завершающегося дня. Это располагало к размышлениям и доброй молитве.
Уже в Эфесе Мастер пожалел, что взял с собой только Пианхи. Обычно он не отправлялся в дальнюю дорогу без десятка слуг. Сейчас бы себе тихонько отдыхал, а эведы рыскали бы по дому. И дёрнуло же его положиться на эти идиотские таблицы. Так сказать, дружеское напутствие. М-да, теперь подумаешь, кто друг, кто враг. А вопрос интересный – кто же враг?

Когда стемнело, Мастер поднялся и по¬вторил свои эфесские исследования. На сей раз он был вознаграждён за труды – в комна¬те рядом со спальней за ковром на стене он обнаружил искусно замаскированную дверцу. Возможно, подобная имелась и в Эфесе, но, видимо, он не слишком усердно ощупал стену. Дверца оказалась запертой. Непонятно было - это выход на улицу или некий потайной лаз. Последнее более вероятно, т.к. дверца была на треть ниже обычной и находилась в стене, которая очерчивала пределы дома. Там могла бы помещаться и кладовая, но зачем закрывать её ковром? Он ощупал дверцу и нашел круглое углубление, совсем небольшое. Видимо, для ключа. И снова Мастеру показалось, что за ним кто-то осторожно наблюдает. Он резко повернулся, подскочил к окну, выбежал в соседнюю комнату – никого.
Пианхи пришел уставший и потрёпанный. Недалеко от дома на него напали. Бандитов было трое. Один заткнул ему рот кляпом, второй двинул в живот и схватил за руки, а третий стал быстренько выворачивать карманы. Они тщательно его ощупали. Затем, слегка стукнув ребром ладони по шее, бросили на улице. И бесшумно исчезли. Он почти сразу поднялся и стал растирать вывихнутые суставы рук. Оглянулся. Улица была совершенно пуста. Под ногами валялся его развязанный кошелёк. Пианхи поднял его и удивился тому, что вес кошелька, вроде бы, не изменился. Он поспешил к дому и, войдя, пересчитал деньги. Или грабители случайно обронили его кубышку, или… это были не грабители.
Мастера происшествие заинтересовало:
- Неужели ты не слышал, как к тебе подобрались?
-В том-то и дело, что нет.
-Напоминает Эфес.
-Да, но я об этом не подумал.
-Расскажи-ка обо всём, чем ты сегодня занимался. И постарайся не опускать деталей.
-Сначала я отправился в портовую таверну. Туда заходит большинство приезжих, чтобы поесть и выяснить, где можно ос¬тановиться. Мастер кивнул головой.
-Я сел за общий стол, подозвал раба и заказал баранину с…
-Своё меню можешь опустить.
-Когда я ел, ко мне подошла блудница, я её отшил, - Пианхи, как всякий неофит, не упускал возможности подчеркнуть свою новоприобретённую добродетель.
-Это тоже несущественно, хотя и похвально, - Мастер в педагогических целях время от времени одобрял ученика.
- Потом я дал рабу монету и попросил позвать хозяина. Он подошел не сразу, побубнил, но на все вопросы ответил – ему я тоже заплатил.
-Ты говорил с ним за общим столом?
-Да. А что, лучше было отсесть за столик? Но я спрашивал с умом – сказал, что ищу приятеля-еврея из Иерусалима. Он ответил, что путешествующих евреев было достаточно за последний месяц, но они по большей части торговцы, и почти всех он знает. Из Иерусалима он помнит только четверых. Один из них, лудильщик, направлялся в Аквилею, другой, негоциант, остался здесь и, наверное, живёт в еврейском квартале – я хочу его найти и проверить. А недели три назад в портовой таверне столовались ещё какие-то брат и сестра. Мальчишка сказал, что они едут в Рим. Ему лет 13-14, а ей не больше двадцати. Думаю, что они нам не нужны. Вряд ли кто доверит что-то серьёзное женщине и подростку.
- В отношении подростка ты прав, а насчёт женщины не скажи. Была, например, такая замечательная женщина Идиф – отрубила голову нечестивцу его же собственным мечом, или другая – Йаел,
которая пришпилила копьём спящего врага. А одна женщина в древние време¬на даже судила Израиль…
- Быть того не может.
- И тем не менее.
- Она, наверное, просто коварно захватила власть.
- Ошибаешься, - на всех судьях израильских почивал Дух Господень. И самый храбрый из тогдашних мужчин не решался отправиться на битву без Дэворы. К сожалению, теперь таких женщин нет. Сейчас почти все блудницы и прелюбодейки. А одна проститутка знаешь сколько может натворить зла!
С последним утверждением Пианхи поспешил согласиться. Он давно заметил, что Мастер обычно высказывался о женщинах с брезгливой иронией, а порой и с горечью, но никогда не задумывался над тем, что за этим стояло. А стояли за этим события, которые Мастер изо всех сил старался вытеснить на задворки своей памяти.
Когда Мастер едва перешагнул порог двенадцатилетия и ещё не успел отпраздновать свою первую взрослую Пасху, он стал жертвой нападения, но не грабителей или разбойников, а самых обычных иерусалимских блудниц. Они подвыпили и проиграли в кости первого, кто пройдёт мимо дома, в котором они промышляли – это была временная римская казарма в претории. Первым оказался он, совсем юный и даже не имевший представления о том, что с ним могли бы делать эти пьяные девки. А  девки взяли его в оборот, раздели, и тут он сообразил, что нужно как-то реагировать, закричал и стал уворачиваться. Это их подстегнуло. Дальнейшее он поста¬рался забыть, и память оказала ему такую услугу. Его сознание зафиксировало только момент, когда он оказался перед дверью своего дома, потрясённый до глубины души и дрожащий от холода – на нём был короткий римский плащ, наброшенный на голое тело - остальное осталось в казарме. Он не смог ничего рассказать родителям, и они решили, что чадо было ограблено, и с тех пор его, как маленького, некоторое время сопровождал раб.
А когда ему исполнилось 18 лет, мать ре¬шила его женить – он категорически воспротивился. Первый раз в жизни он осмелился возразить родителям. Мать долго его уговаривала и всё-таки нашла ему невесту из хорошей семьи. Их обручили. Невеста неожиданно понравилась юноше. Родители жениха и невесты сошлись на том, что свадьба будет через год, а девушка пока останется в своем доме.
Но через год девица призналась жениху, что с детства любит своего троюродного брата, и без дальних околичностей попросила её отпустить. Он смутился. Отпущенная невеста – это позор.
-Ты мне изменила? – спросил он растерянно.
-Нет, но я его люблю.
-А… как же я?
-Ты мужчина, тебе проще. Я, конечно, могу остаться с тобой, но это не принесёт радости ни тебе, ни мне.
- При чём тут радость? – у Мастера было другое представление о браке. «Брак – это долг женщины перед Всевышним, мужем и детьми», - говорила его незабвенная мама. А радость тут не при чём. Это потом, когда-нибудь. А разве угождать мужу не радость?
- Ты найдёшь другую девушку, а у меня второго случая не будет. Мы уедем в Антиохию и там будем жить, - уверенно вещала его невеста. Ему стало противно. Значит, трепетно опущенные веки обозначали отвращение, а стыдливый румянец – постыдную страсть. Он решил отпустить. Он решил, что больш никогда не женится, потому что все женщины – блудницы. Все до единой.
Но мать всё-таки настояла на женитьбе. Он больше в это не вникал. Ему подыскали другую девицу. Её осмотрели, дотошно допросили. Он не вмешивался. Первый раз он увидел невесту на свадьбе. Нехотя снял покрывало с её лица и ему стало так плохо, что он еле удержался на ногах. Молодая жена вызвала в его мозгу образ одной из блудниц, которые когда-то домогались его целую кошмарную ночь. И он вспомнил всё. Мастер вышел в соседнюю комнату и больше никогда не входил к жене. Через приличное время он дал ей разводное письмо.
Именно поэтому Мастер относился к женщинам специфически. Конечно, слуге он ничего не рассказывал, но Пианхи догадывался, что за его горькими и язвительными интонациями скрывается что-то подобное. А поскольку Мастер представлялся ему абсолютным примером для подражания, он охотно соглашался с ироническими сентенциями хозяина насчёт всеобщей продаж¬ности женского пола. Раньше Пианхи над этой проблемой не задумывался. Его подростком продали в дом богатого римского патриция. Нравы хозяина были достаточно свободные, а экзотический вид Пианхи – темная кожа и множество татуировок – в сочетании с покладистым характером сделали его лицом привилегированным среди рабов. Пианхи участвовал в развлечениях хозяина и отнюдь не отказывался от сообщества женщин лёгко¬го поведения. Более того, он предпочитал дорогих и обученных тому, что его хозяин называл ars amandi(30).
А поскольку он много времени провёл среди профессиональных красоток, то пропитался атмосферой их ленивого и изящного быта, и до встречи с Мастером не видел в этом ничего дурного. Но Мастер изменил его жизнь.
Началось всё с того, что в один прекрасный день патрицию надоела африканская игрушка. Он вначале посадил Пианхи в эргастирий за мелкую неловкость, а потом, исполосовав кнутом со свинцовыми крючьями, сослал в латифундию(31). Пианхи сбежал, потому что привык к деликатному обращению. Вопреки римским законам, Мастер укрыл беглеца, когда нашел его на Тибуртинской дороге, замерзающего на морозе в лёгкой одежде. Еврейский обычай запрещал выдавать беглых рабов. Раз раб бросил хозяина, значит, с ним плохо обращались. Пианхи поселился у Мастера, и тот, по закону Мои-сея, отпустил его в седьмой год. Пианхи отошел, но через месяц вернулся и остался в качестве слуги.
Теперь он разделял все мнения и привычки Мастера, даже на женщин взирал с подо¬бающей дистанции, поскольку Мастер их совсем не замечал.
Сейчас Пианхи сменил скользкую тему и продолжил свой рассказ:
-О негоцианте я расспросил подробно хозяина таверны и теперь знаю, как он выглядит. На овощном рынке о нём никто не слыхал, завтра я отправлюсь по маленьким лавочкам и думаю к вечеру его найти.
-Куда ты ещё заглядывал, кроме рынка? –
- Пожалуй, никуда.
- Тогда хорошенько подумай, что могло привлечь к тебе внимание тех, кто на те¬бя нападал? Ты ничего не покупал?

Пианхи наморщил лоб и почесал затылок:
-Ничего. Нет, погодите. Я купил булку и
съел её! – радостно вспомнил нубиец. Эмоции Пианхи выражались весьма нестан¬дартно, поэтому Мастер не стал вникать в то, почему съеденная коврижка вызвала у его подручного приступ счастья, и спокойно уточнил:
-Стало быть, ты заходил в булочную. Там не было ничего странного?
-А что там может быть? Две печки, нет, - три. Поддоны со свежей выпечкой… Ну, прилавочек небольшой. Правда, хо¬зяин меня вначале не понял. Понятное дело – грек. Я ему показываю на булку, а он мне суёт каравай, Я ему даю квадрант(32), а он руками машет. В конце концов я забрал у него булку, оставил деньги и быстренько оттуда убрался, - Пианхи свёл брови к переносице, а потом они поползли у него вверх, - а прихватили-то меня после этой лавочки, я даже доесть до конца не успел. Чуть не подавился.
- Возможно, что-то было спрятано в каравае, который тебе подсовывал лавочник?
- Не знаю, но он очень настойчиво его... А каравай-то показался мне жестким. Весь хлеб свежий, тёплый, а каравай явно несегодняшний. И, может быть, даже не вчерашний. И взял он его не с поддона, а откуда-то принёс. Я-то подумал, что мало плачу, приложил ещё один квадрант, а он головой машет и тычет в руку эту ковригу. Может, стоило захватить с собой местные деньги? Но во всех лавках и тавернах брали римские, и ничего.
А вдруг он меня за кого-то принял, а в буханке у него и правда что-то спрятано?
Мастер подумал несколько минут и решил:
- Завтра возьмешь с собой оружие.
- Если они настигнут меня так, как в этот раз, то никакое оружие не поможет. Что делать? – пожал плечами Пианхи, - я мирный человек. Зато надёжный.
Через час в комнату Мастера постучал раб и положил на стол свиток с печатью.
Свиток был из Эфеса. Очень лаконично сообщалось, что интересующего Мастера молодого человека устроили на баркас. Выяснилось, что он действительно из той компании, которую разыскивает Мастер, и уже завербовал хозяина баркаса в свою команду, так что о нем теперь что-то узнать сложнее. Но есть и отрадное известие. У юноши в самом разгаре конфликт с местными язычниками и сейчас он сидит в тюрьме
– можно сказать, что всё в порядке, – ссылка ему обеспечена. «Обтекаемое письмо, -подумал Мастер, – в чем суть конфликта, как он завербовал хозяина баркаса – не сообщают, куда делись две женщины, неясно. Опять берут инициативу в свои когти, в смысле – руки. Что же с вами делать и с вашими когтями?»
Мастер позвал раба.
- Кто принес свиток?
- Какой-то посыльный. Час назад. Сказал,
что ответа не потребуется.
Мастер рассердился. Откуда они знают, что ему потребуется! Раз преступник в тюрьме, его надо либо отправить в Иерусалим под любым предлогом, либо, подкупив кого следует, срочно выжать из него всю правду на месте. И, в любом случае, доложить ему, Мастеру, о результатах. В суде парня, конечно, допросят, но время-то уйдёт – местные власти продержат его в тюрьме невесть сколько. А допрашивать станут совсем не о том, что нужно. И зачем потребовалось совать его в римскую тюрьму? Идиотская национальная привычка таскать угли из огня чужими руками! Мастеру приходилось попадать в разные ситуации, но таких исключительных нелепиц в его практике не было.

 
Утром он велел Пианхи проследить за рабом из их здешнего дома, а сам решил навестить начальника ближайшей синагоги. Синагога находилась недалеко, и её возгла¬витель жил почти рядом. Он очень радушно принимал важного гостя из Иерусалима, всё время раскланивался и запинался на каждом слове. Проговорили долго, но ничего интересного Мастер не узнал. Начальник синагоги сильно суетился и изо всех сил старался не ударить в грязь лицом. «Всё в лучшем виде, всё в наилучшем виде», -периодически вставлял он в свою речь. В этот вид у него облеклись жалобы на налоги, на скупость прихожан синагоги, на плохую торговлю и на бандитскую атмосферу языческого города. Мастер кивал головой и выжидал приличного времени для того, чтобы откланяться.
А Пианхи перебрался на противополож¬ную сторону улицы. Немного наискосок от их жилища он видел несколько чахлых кустов. За ними он и устроил наблюдательный пункт. Часа через два раб спокойно вышел из дома, провёл Пианхи через весь город, подошел к городской стене и… растворился в ней. Пианхи подбежал к стене – ни двери, ни трещины – абсолютно гладкая штукатурка. Он пощупал и простукал стену, даже ухо приложил – ничего.

Тогда он попробовал поискать приезжего негоцианта. Но и тот бесследно исчез в двухсоттысячном городе.
Вечером, возвращаясь домой, Пианхи заметил суету у булочной, где он покупал хлеб. Люди, стоявшие на улице кивали головами и горестно вздыхали, с любопытством заглядывая в лавку. Пианхи не понимал, о чём они говорят, но сообразил, что стряслась какая-то беда. Он вошел в булочную. Подручный пекаря мог кое-как объясняться по-латыни, и Пианхи узнал, что вчера вечером убили хозяина лавки. Нубиец вышел на улицу и быстро, почти бегом, зашагал домой.
Через день Мастер и его слуга взошли на корабль, направляющийся в Рим.


30 искусство любви (лат.);
31 большое римское поместье
32 мелкая монета