Если бы мне жить сто жизней

Провинциальность вовсе не порок, а лишь отпечаток той среды, в которой растёшь и живёшь.

Что-то общее есть во всех гениях – магнетизм. Внутренняя сила, могущая управлять людьми.

Я хотела бы знать так ли это: есть люди трагического склада души, а есть люди лёгкие, беззаботные или ироничные, а между этими видами людей всякие другие.

Может ли трагическое восприятие мира оставить душу или она осуждена до смерти дышать этим воздухом тоски? Я трагических натур в своей жизни не встречала. В себе самой я ощущаю трагизм, с которым хотела бы расстаться, тяжела эта чаша.

Была ли Ермолова в жизни трагической натурой? Она писала милые, смешные, благородные стихи. Я всё завидую великим и светлым душам, я хочу быть такой же.

Неужели я хуже всех, некрасивей всех? Зачем это желание любви? Стать камнем, любить всех, не иметь ни к кому пристрастия. Я не внушала себе эту любовь. Она пришла от Бога.

Как понять эту радость, светящуюся сквозь муку сердца?  Моя любовь пока ничто, я ничего ещё для любимого не сделала.

В 28 лет Блок пишет о своей старости. Он, как Лермонтов, рано узнал людей. Щемит сердце от Блоковских стихов. Как я люблю его.

Бедный, как он страдал все годы. В Любви должны быть равенство, свобода и отвага.

Чехова Блок принял всего, как он есть, в пантеон своей души и разделил его слёзы, печаль и унижение.

«Я надеюсь всё-таки оставаться человеком и художником. Если освинеют все, я на всех плюну и от всех спрячусь». (Блок - из письма матери).

Блок: «Я ослепительно почувствовал, где я, это она – несчастная моя Россия, заплеванная чиновниками, грязная, забытая, слюнавая, всемирное посмешище. Здравствуй, матушка!»

«Боже мой, Боже мой! Если бы мне жить сто жизней – они не насытили бы всей жажды познания, которая сжигает меня». Это из мыслей поэта Валерия Яковлевича Брюсова.

Я заснула днем, проснулась со странными мыслями в голове: земля наша показалась мне ничтожной пылинкой в Космосе и человеческая жизнь ужели стоила того, чтобы СЫН БОЖИЙ БЫЛ РАСПЯТ НА КРЕСТЕ?

Когда стихает боль, стихает и любовь. Иногда мне кажется, что моя жизнь только ожидание казни.

Равнодушие души - это отдых. Неужели моя любовь питается только состраданием?

Я пишу стихи, чтобы не помирать от боли. С ними легче, даже если они не получаются.

Диалог с  Толей Кузнецовым. Я говорю ему: «Летом у меня был крах». Толя: «Не верю, что у тебя был крах». Я: «Почему?» Толя: «Смотрю я на тебя и думаю, как всё в тебе гармонично». Я: «Крах в отношении с людьми». Толя: «Значит, эти люди не идут вперёд, а стоят на месте». Он проводил меня до метро. С ним хорошо молчать.

Едва в моём уме слагается начало какого-то стихотворения, я начинаю, думать – на чьи стихи это похоже?

Пока я не умру, мне не будет покоя, потому что до смерти меня не оставляют те или иные желания.

Во мне есть благословенная романтика, я могу видеть людей лучшими, нежели они кажутся.

Хочу встретить Маленького Принца, хочу с ним дружить. Ищу его в людях. Заливаюсь слезами, читая Экзюпери, разговариваю с ним.

Мой папа пожил в Михайловском, Семён Степанович Гейченко был приветлив с ним. Папа чувствовал себя свободно, был не навязчив, находчив, хорошо вёл беседу. Они переписываются, перешли на "ты".

«Художники во все времена часто изображали себя в произведениях». Дивный – Фальконе.

У некоторых людей в транспорте страшные глаза, из них глядит зло, холод, непроницаемость. Их слова соответствуют выражению их глаз.

Чистые взгляды людей проверяют, взвешивают мою душу. Как велика сила чистой души. Если и я чиста, мне не трудно смотреть в эту чистоту, если на совести у меня тяжесть, эти чистые глаза, как судьи делаются, обличая меня, сами того не зная. Чистая душа одним своим видом творит добро, призывает к добру.

К старости люди тяжелеют, не ходят, а переваливаются с ноги на ногу, ковыляют. И эти неотвратимые морщины...

Мне здесь лет 25. Это отрывки из дневника

Часть моей комнаты. Картины написаны моим другом художником Борисом Талесником.