Сорок первый. из цикла Огненные письмена

Штыковая

Нет ничего кровавей штыковой,
Когда звереет от потерь пехота
И нависает над передовой
Не клич, не крик-
Разноголосый вой,
Перекрывая говор пулемётов…

Когда, по пояс погружаясь в снег.
Обугленный плевками огнемётов,
В шинели серой рвется человек
С шрапнелью рвущейся наперебег,
Чтоб завершить тяжёлую работу,

Тогда седеют головы врагов,
Увидевших сквозь прорезь амбразуры
Колючий высверк примкнутых штыков
В руках у тех, кто подтвердить готов
Короткий афоризм про «пули-дуры».

Благоволят и рок и Небеса
Не от всесильной злобы оголтелым,
А тем – не отступающим назад
И смеющим взглянуть врагу в глаза
В упор – не через оптику прицела.

И потому так скоротечен бой…
Чадя нещадно, доты догорают.
Пехота, возле кухни полевой,
Холодной водкой кашу запивая,
Уст ало рассуждает меж собой:

-Да-а, немчура не любит штыковой!
А мы, ее, братишка, уважаем…
Глядишь, таким макаром мы с тобой,
Станичник мой кубанский дорогой,
И до Берлина путь проковыряем!




Самокрутка

Распущу завязки тощего кисета.
Плащ-палаткою накрывшись с головой.
Вот уже месяц, как письма из дома нету.
Без посылки же – закончился второй.

Помяну хорошим словом свою тёщу,
Козью ножку распаливши до утра
Зажигалкой, что сварганил наш каптёрщик.
Петеэровскую гильзу подобрав.

Расстаралась, право слово, в прошлом разе
Ангел мой, под Брюховецкой что живёт.
Крепкий дым – препона всяческой заразе
И сонливости устроит окорот.

Эй, казаче! Самосад то – высшей пробы!
Затянись-ка, не теряючи ума.
Две секунды на затяжку, снайпер чтобы
В перекрестие прицела не поймал…

Слышишь, шлёпнула о мокрый бруствер пуля?
Припоздал, гляди, фашистский сукин кот!
Да и смерть заполучила нынче дулю,
Не пополнив нами бесконечный счёт.


Напарник

Была у меня мечта
Стать летчиком… Я не скрою!
Но за колоски отмотал
Срок полный перед войною.

А кто из нас не с грешком?
Восстановив справедливость,
Станичный решил военком:
- Воюй и забудь про судимость!

Не знаю, за чью вину,
А, может быть, просто сдуру
Подсунул мне чёрт старшину –
Замшелого казачуру.

Бескрайняя степь.
Шоссе.
И двое нас с пулемётом.
Один – куркулина, как все,
Чья лишь о жратве забота.

Он в пыльную даль смотрел,
Потёртый, как медный грошик
И молча сухарь свой ел,
Подставив ладони ковшик.

Сквозь близких пожаров дымы
Дороги белели степные…
Я понял, что смертники мы-
Так крысы решили штабные.

Я честно сказал ему:
- Дед!
Вдвоем не надо нам много.
Станина «Максима» - не крест,
А степь – не к Голгофе дорога

Ведь жизнь пролетает в миг,
Как правило, очень короткий…
Не стоит ложиться костьми
На этой безвестной высотке!

Старик прищурил глаза,
Подёрнутые печалью.
- В гражданскую,- он сказал,-
Мы этот курган удержали.

Я был, как ты, молодым…
Мы копоти так давали!
Я номеров был вторым,
А первым – жена моя, Галя.

Такие, дружок, дела…
Она всё решала с маху
И в самое пекло шла,
Отчаянная деваха!

И, что-то увидев в траве,
Ладонью ковыль разгладил,
Как будто на голове
Серебристые пряди.

-А что сегодня с женой?
Наверное, нянчит внуков!
- Галюню пулей шальной
Убило… Такая штука…

Я не побегу от врага,
Чего и тебе пожелаю.
Сынок, я не просто курган –
Любимую защищаю!

Она для меня жива,
Перекрестились дорожки…
Старик сухарь дожевал,
Не обронив ни крошки.

Отчаянный был стрелок!
Мы сутки смогли продержаться.
Он первым на склоне лёг,
Чтоб с Галей не расставаться.