Одиннадцать. Проза

  Утро было серым и пыльным. Солнце скрылось за плотной пеленой серо-синих туч, которые, как мокрая вата, неровными клоками расползлись по небу. Плюнуть бы в это небо! Плюнуть бы в лица тем, кто пишет ванильно-приторные стихи, посвящая их осени. Холодной, сырой, пахнущей смертью осени. Сегодня третий день, как её не стало. Третий день без сна, без еды, без видений, без красок и звуков, без смысла. Но обо всём по порядку.
  Двумя неделями раньше.
  Кристин сидит на кровати, домашний халат наглухо запахан, её спутанные белые волосы неровными прядями спускаются до пояса, руки собраны под грудью, взгляд - пустой.
  - Врач сказал, что это какая-то новая болезнь...названия я не запомнила, если хочешь, сходи к нему и выясни. Мне всё равно. Осталось мне дней десять. Просто десять дней обычной жизни, а потом -хоп!- и всё, и просто уснула. И больше не проснулась. Ни-ког-да. Я хочу увидеть мир, Ян. Я хочу почувствовать себя живой.
  И мы едем в путешествие. Она называет абсолютно хаотичный порядок городов и стран, мешая их все вместе - Италия, Афины, Германия, Питер...из одной точки света в другую. Скоростные поезда, самолёты с услужливыми стюардессами, национальные кухни и выпивка, много выпивки. Она никогда столько не пила, но у неё осталось так мало времени, которое она хочет потратить по-максимуму. И мы, как в прежние дни, вместе, вдвоём. Широкие постели дорогих пятизвёздочных отелей, жёсткие диваны провинциальных городков, даже сеновал, чёрт бы его побрал!- всё было нашим этими длинными декабрьскими ночами.
  И так день за днём. На скорую руку, но с полной отдачей, выматывающе, ярко, мощно, со страстью, с отчаянием. Так проходят наши десять дней и Кристин решает вернуться, но не домой, а к матери, в Питер.
  - Знаешь, когда мои родители разводились, меня никто не спрашивал: "Девочка, а с кем ты хочешь остаться? С мамой или с папой?" Нет. Мне просто плюнули решением суда в одиннадцатилетнем возрасте: "...принято, что настоящим решением Кристин Довре остаётся с отцом Жаном Довре. Матери, Анне Троцкой, разрешено посещать ребёнка..." бла-бла-бла. Но меня никто не спросил. И никогда не спрашивал более. Отец вырастил меня, воспитал, научил чему-то там, что, к счастью, я и сама забыла после его смерти. Тогда мне было двадцать два. Одиннадцать лет тирании и позора, тычков и пощёчин, унижений...просто унижений. "Ничтожество,- кричал он.- ты никто! Брось сочинять свои сказки про принцев и лелеять мечты о матери. Ты здесь, со мной, и ты всегда будешь выполнять мою волю - убирать, готовить и молчать, слышишь, молчать! Потому что ты - ничто. В этом доме я хозяин, в этом доме всё моё, всё! И ты - моя...". По сравнению со многими, мне ещё повезло, помимо унижений и лёгкого рукоприкладства, мне ничего более не выпало, если ты понимаешь, о чём я.
  И она говорила, об отце, о своей жизни, о тех одиннадцати годах позора и ненависти, о слезах, о мечтах, о надеждах.
  - Но потом всё изменилось. Он умер. Мне в наследство осталось всё - деньги, вещи, дом, банковские счета и прочее. Но мне ничего не было нужно из всего этого. Хотя, нет. Пожалуй, немного денег, чтобы наконец-то съездить к матери. И я еду. Беру небольшую сумму наличными, пару карт, переоформленных с отца на меня, сумку с вещами первой необходимости и еду. Россия. Прекрасная Россия. Питер...город моей матери. Я знаю три языка, среди них есть и русский. Только за это я могу сказать спасибо своему папаше. Я ищу её адрес и нахожу, но не верю своим глазам. Листок, что выдали мне в правлении, гласит: "Киновеевское кладбище, северная часть, участок...". И всё как в тумане, в тумане холодным мартовским днём. Она умерла, Ян, моя мама умерла...
  И на этом моменте её рассказ обрывается, она плачет. Я обнимаю её и оставляю наедине с её мыслями, я знаю, что ей это нужно. Иду на кухню, ставлю греться чайник, достаю из полки печенье и вафли. Все мы люди, всем нам нужно, чтобы нас выслушали, согрели, а тепло крепкого горячего чая лишним не будет. И я возвращаюсь назад, чтобы дослушать историю жизни моей любимой Кристин, которая должна умереть от неизвестной болезни, умереть то ли на днях, то ли счёт уже пошёл на часы, минуты... Она всхлипывает, шепчет мне: "Спасибо...", берёт в руки горячую чашку и прижимает её к груди. Несколько минут мы сидим молча, она собирается с мыслями, но продолжает.
  - Мне 22, я потеряла всех...тогда я и не знала, что мне делать. Возвращаться в дом отца я не хотела, в планах было продать там всё и перебраться в матушкин Питер, быть с ней. Но надпись на табличке: "Анна Троцкая 16.03.1965 - 18.03.2014" обрывает всё во мне. Ей было всего 49 лет и я никогда её не увижу. Я помню её такой, какой она была на моё одиннадцатилетие, весёлой, красивой, с копной светло-русых волос и яркими зелёными глазами. Она была прекрасной. Но через одиннадцать дней был развод, слёзы, боль, прощание, пустота. И вот, через одиннадцать лет я здесь, с тобой. Здравствуй, Питер! Здравствуй, мама... Но она не слышит. Тогда мне казалось, что я оглохла. Это было страшно, Ян. Но я встретила тебя...
  Она улыбается, в её глазах стоят слёзы, она рассказала всё, что было до меня, всё то, чего я раньше не знал до конца. Теперь я понимаю, почему она так ненавидит число 11, оно стало роковым для неё. Одиннадцать лет детства, столько же дней ада перед расставанием с матерью, ещё одиннадцать лет позора и унижений и, наконец, одиннадцать месяцев одиночества и давящей пустоты чужого ей города. И она шепчет, в шутку, но безумно горько:
  - Ян, это число не отпускает меня, не отпускало никогда и не отпустит теперь. С момента окончательного диагноза прошло десять дней нашего путешествия, мы снова здесь, в Питере, в твоей квартире. И я чувствую, мне остался день.
Я улыбаюсь, натянуто и сухо, меня мучает то же предчувствие. Я не представляю, как провести последний день с любимой женщиной, как сделать последние моменты для неё радостными, что говорить... Но она делает всё сама. Допивает чай, целует меня и падает в мои объятия. Она тихо плачет, уткнувшись лицом в моё плечо, ей просто нужно, чтобы я был рядом. И я рядом. Так мы встречаем утро последнего дня. Идём в парк. Она надела свой лучший брючных костюм, подвела глаза и накрасила губы яркой коралловой помадой, она так красива и так хрупка. Холодный октябрь оставил нам день, примерно. Она смеётся, кидает в меня жёлтые кленовые листья, целует меня, плачет, кружится под серым безразличным небом. И вечер весь наш, только наш. Для нас не существует более ничего, кроме комнаты в однушке и большой кровати для двоих. Она пережила свои одиннадцать дней. Я смеюсь, я шепчу ей слова любви, я плачу. Она шепчет:
  - Ян, я чувствую её, я чувствую смерть...
  И засыпает у меня на руках. Я не шевелюсь, боюсь спугнуть момент окончательного единения, и засыпаю в неудобной позе, лишь бы не потревожить Кристин.
  А на утро выглядывает солнце, то солнце, которое мы так ждали, по которому так дико соскучились. Она улыбается, воркует мне что-то на ухо, обнимает меня. Я целую её и иду на кухню, это моя привилегия - ставить чай. Возвращаюсь к ней с двумя чашками дымящегося напитка, она сидит, как в тот роковой день, когда ей поставили диагноз, и смотрит на часы. Её ресницы вздрагивают от моих шагов, она оборачивается ко мне и шепчет:
  - Вот и всё, Ян...вот и всё.
  Пытается встать с кровати, но падает рядом с ней. Я резко ставлю чашки на комод и успеваю заметить, как горячий чай расплескался по красному дереву, но мне сейчас не до этого. Я кидаюсь к ней, пытаюсь её поднять, услышать её дыхание, всё разом. Она что-то шепчет, и слёзы медленно текут из её прекрасных зелёных глаз. "Одиннадцать минут..."- разбираю я. Мотаю головой, кричу: "Нет! Рано...", но знаю, что это конец. Так проходят последние минуты. В какой-то момент я просто понимаю, что она не дышит. Её сердце замерло спустя одиннадцать минут, на одиннадцатой секунде одиннадцатого дня с момента постановки диагноза. Её больше нет в этом мире, нет моей маленькой хрупкой Кристин. Я остался один.
  И вот, я сижу на кухне своей квартиры, нашей квартиры, и смотрю в окно. Третий день без неё, третий день пустоты. Я молчу, ведь последние мои слова я выбил на могильной плите: "Любимой Кристин от Яна". На большее меня не хватило. Я беру ручку и медленно пишу завещание. "...похоронить рядом с Кристин Довре...не отпевать...Ян Лавров...в здравом уме и твёрдой памяти..." и что-то ещё, какие-то мелочи на счёт денег, квартиры, моей покоцаной "семёрки". Три дня, с меня хватит. Я не Кристин, я не буду ждать одиннадцать дней. Окидываю взглядом свою маленькую квартирку на семнадцатом этаже, прижимаю завещание пустой чашкой, открываю окно и делаю шаг. Прощай, Питер! Ты был мне так дорог, но без неё...ты пуст...
  Звук удара, начинает надрываться чья-то сигнализация на дорогущем "мерине", часы бьют одиннадцать раз.


13.10.14