Лики казанской поэзии Виль Мустафин

«Буковка за буковкой…»
(заметка о стихах Виля Мустафина)

Говоря о судьбе Виля Мустафина, нельзя не удивиться тому, как Казань в который уже раз «прозевала» большого поэта. От чего это: от страха перед большим? Или, как бывает у нас, у людишек, – от страха перед смертью («Нам со смертию тягаться // Не пристало – вес не тот»)? В случае с Вилем Мустафиным, действительно, было чего испугаться: в его поэзии, как ни у кого другого из казанских авторов, тема смерти настолько самодовлеюща, что чуть ли не физически начинаешь ощущать её касания.
Мустафин же обращается с нею «запросто», она ему по-бытейски привычна, своя. Вот строки из его последнего стихотворения, написанного 18 августа 2009 года:

Смертей немало проползло
Перед очами.
Затянешь бережно узлом
Мешок печалей
И побредёшь куда-то прочь –
В туман беззвучий,
Не различая свет и ночь,
Листву и сучья.

По обращению со «смертной» темой он более всего близок к поэту, с которым в своей книге «Беседы на погосте» Мустафин установил не просто духовно-памятную, а чуть ли не «материальную» связь – с теплом человеческой души, дыхания и речи. Это  Марина Цветаева. Дни и ночи, проведённые с ней на её могиле, не пропали зря. Она то властно явится в поступи, в «побеге» мустафинского стиха. Как в стихотворении «Спасибо», в котором поэт благодарит «соседей», «не соседей», «друзей», «врагов» – за их глухоту к страданиям человека:

Спасибо, – за улиц безлюдье,
спасибо, – за то, что спите,
спасибо, – что вас не будит
стон моего: «Спасите…»
Спасибо, – что не слыхали…
(Слыхали, – спасибо, – не встали
С постелей…)
Спасибо, – за ваши:
«Если бы мы знали, –
поспели б…» –
Спасибо, – что опоздали,
спасибо, – что не спасали, –
(всё равно – не спасли бы)…
Спасибо…
Спасибо…

То «самоутвердится» в проблематике, мотивно-образной перекличке. Так, например, стихотворение Виля Мустафина «Город мой» слишком явно соотносится с цветаевскими «В огромном городе моём – ночь…» и с её «садовыми» стихами. И это не частный художественный ход, как может показаться на первый взгляд. Цветаева таким образом даёт Мустафину возможность судить о происходящем в современности (какой бы частный характер, казалось бы, оно не носило) с «вечностной» точки зрения:

Здесь я – чужой – в своём саду, -
уж я по саду не брожу,
уж я, – как на свою беду, –
на сад лишь издали гляжу…

Сын скотника – наш бодрый мэр
Срубил деревья и кусты,
Он закатал – за метром метр –
Асфальтом – травы и цветы.

На город мой тупую злость,
что он в селе своём взрастил, –
(ему в деревне не жилось), –
Здесь – метр за метром – разместил.

И, как слюну, свой алчный вкус
он расплевал по площадям…
Я за людей уж не молюсь:
дай, Бог, пощады лошадям,

дай, Бог, травиночке расти,
позволь земле испить дождя.
О дай-то, Боже, мне уйти,
Кончины сада не дождясь…

Впрочем, у Виля Мустафина нет-нет да и оживут голоса и других поэтов. Но всегда это – разговор с незримым собеседником, дающим поэту возможность как бы преодолеть границы времён, пространств, миров.
Сатирическая фантасмагоричность, гротескность отдельных образов в стихах Мустафина сродни некоторым стилевым тенденциям лирики Маяковского:

Рука партийного подонка,
раздвинув рёбра, лезет в душу, –
я не противлюсь, а негромко –
с улыбкой истинно прислужной –
ему скажу: «Прошу Вас в гости.
Быть может, Вы хотите кости
Мои отведать?.. или хрящик?.. –
Так вот – из горла – похрустящей…
А этот, – он совсем не битый, –
не затвердел ещё… Ну что Вы!.. –
какие могут быть обиды!..
Быть может, крови – граммов сто Вам, –
для аппетита?..

Похожие интонации слышатся в ряде других стихов: «Обаранивайтесь!..», «Медицинское» и других.
В стихотворении «Сквозь щели заточения» слышатся есенинские мотивы. Как не вспомнить стихов Есенина из его «Устал я жить в родном краю…» («Устал я жить в родном краю // В тоске по гречневым просторам. // Покину хижину мою, // Уйду бродягою и вором…»), читая такие строки Мустафина: «Взорву-ка келейку свою, – // устал я жить в тоске по людям: продам им душу… и запью… – // быть может, боги не осудят?..».
Мотив здесь тот же, что у Маяковского, – тоска по человечности, по человеку, по теплу отзывчивой живой души. Только ситуация несколько иная – при всё том же общем исходе:

Поэзия, тебя боюсь ли?..
Не от тебя ли я бегу?..
Лежат заброшенные гусли
на недокошенном лугу.

И ты, поруганная нежность,
и ты, ненужная тоска,
в миру упрятаны в наружность
глухого к жизни старика.

И песня – лишняя, как кашель,
и бескорыстья, - как склероз…
И весть о без вести пропавшем
уж не приносит даже слёз…

Скрипит несмазанно телега,
ведома лошадью слепой, –
давно забытый ветер бега
не всколыхнётся за спиной…

Возница спит… И сны кругами
исходят от его лица…
Возница спит – вперёд ногами, –
напоминая мертвеца…
(«Исход»)

Это из стихов о поэзии, которая Мустафиным временами мыслится как некая бесовщина: «…может быть, в меня вселился бес // и водит по листу своей лапищей?..» («О даре стихоплётства»). Не оттого ли такие мысли навещают поэта, что часто они связаны с идеей о самоубийстве? Одержимость ею у Виля Мустафина возведена чуть ли не в своеобразный творческий, даже – как ни парадоксально! – в жизненный принцип. Действительно, иначе, как бесовщиной, это и не назовёшь.
В поисках спасения поэт приходит к Богу. Путь этот у Виля Мустафина был очень сложным. Сейчас не будем вдаваться в то, как он, воспитанный в семье истового мусульманина деда, стал православным. Перипетии этого не раз поведаны им самим в ряде интервью. Это, видимо, и не столь важно, как важно другое – конечная цель и результат пути, полного сомнений, раздумий, утрат и обретений.   
Ежедневно наблюдая за процессом, как «…Бог уходит из людей…», поэт Виль Мустафин пишет стихи, всё больше напоминающие по своей эмоционально-смысловой направленности (устремлённости) и интонационно-звуковому оформлению медитации и молитвы. В качестве примера не могу не удержаться от цитирования стихотворения, которое поэт, из того многого им сотворённого, считал единственным из достойного быть включённым в поэтическую антологию. Посвящено оно итальянскому художнику начала XX века Амедео Модильяни, более всего известного, пожалуй, в русской культуре по его портрету Анны Ахматовой, и озаглавлено его именем:

Модильяни…
Амедео Модильяни… –
Это женщина молилась на поляне,
это пела полонянка одеяний
о свободе:
Модильяни…
Модильяни…

Это груди, – обнажаясь, – укрывали
потаённый плач неузнанных мелодий…
Истомлённые колени тосковали, –
словно сломанные крылья, –
о полёте…

В этих линиях дышало эхо лилий,
эти плечи проливали стоны ливней…
И молитва, – колыхая тополями, –
голубела:
Модильяни…
Модильяни…
А-а-амедео…

Здесь сама по себе важна музыка стиха – совсем не как её формальный компонент, а как услаждающая, упокоивающая душу мелодия – сродни церковным распевам, мессам и хоралам. Не это ли было первичным при «выборе» Мустафиным религии? К тому же как нельзя хорошо она отвечала самому потаённому в нём: позыву, непреложной потребности в любви –  высшей, вне-земной и, видимо, «запретной», но такой, в которой спасение:

Обними ты меня, обними,
темноту от меня отгони…
Ты её… Ты меня обмани:
Ты её от меня отмани…
Ты меня у неё отними, –
обними ты меня, обними…

В миг бессилия собственной лжи
я прошу: одолжи, одолжи…
Я молю: ты меня окружи
теплотою ласкающей лжи…

Обними ты меня, обними, –
обмани ты меня, обмани…

Сколько здесь боли и тоски – от невозможности обретения простого человеческого счастья: быть любимым и быть с любимой! Хотя бы обманно…
Оттого и тянется поэзия: «Буковка за буковкой, – // Мука моя вечная…».
Так и тянется жизнь…
До самой смерти.

5 декабря 2014 г.