Дедушка

Моего дедушки, Василия Федотовича Шайкина, не стало, когда мне было шестнадцать лет. Каким мне запомнился дедушка? Прежде всего, добрым, весёлым, беззлобным человеком. Он никогда не ругался. А юмор? «Юмор тебе достался от деда Васи...» – сказала мне подруга. Да, несомненно. Говорил он шутками-прибаутками, иногда и в рифму. Дед, когда выпьет, любил петь частушки с матюшками. В четыре или пять лет я сумела перенять частушку «с перчиком» и спеть солидной соседке, введя в краску родителей. Позднее дед просил меня с подругами петь песни и частушки вместе с ним. «Дефки, а ну, давайте, споём «Коробушку», – говорил дед и начинал петь: «Исполным-полна
моя коробушка…». Самое главное – дедушка Вася научил меня читать. К пяти годам я уже бегло читала. Помню, пришла к соседям и похвасталась, что читать умею и писать: «мама» и «папа». «МыАмыА, ПыАпыА», – сказала я и не поняла, почему все засмеялись.
Лидия Александровна Дроздова вспоминает: «Василей», так обращались все, от мала до велика, к Василию Федотовичу Шайкину, он  был конюхом в первой бригаде колхоза «Путь Ленина», в Рато-Наволоке. Нам, детям, казалось, что Василей так и жил при лошадях: когда ни идёшь мимо конюшни – он всегда
тут, и обязательно при деле. Коренастенький старичок, небольшого роста, с круглой бородкой, слившейся с пышной седой шевелюрой. Невозможно опреде-
лить его возраст. Чёрные глаза всегда озорно блестели, было в них что-то по-детски доброе. Если всё ладно, конечно. В бригаде – до двадцати лошадей, а конюх-то один. Зимой лошади в конюшне. Утром, перед работой, и вечером – после рабочего дня – каждой лошадке надо в ясли сбросить сена. Электричества тогда не было. «Летучая мышь» – керосиновый фонарь – выручала конюха. На водопой он водил питомцев на речку Ваймуга. К этому-то времени мы, ребятня, старались подоспеть. Василей обязательно подсадит на лошадь. В галоп мчимся по снегу к проруби, терпеливо ждём, когда напьются чистой ледяной водицы. Длинную – корытцем – прорубь всю зиму содержал в порядке сам конюх. Каждую лошадку проводит на работу и примет после трудового дня, проверит – не мокрая ли шерсть за ушами, не стёрты ли плечи, не сбиты ноги... Плохо
тому работнику, кто не уберёг лошадку: озорные детские глазки деда наливались гневом. Тут уж самое верное – не перечить. Василей смазывал ранки дёгтем, а запаренного коня заставлял водить по двору, пока не обсохнет. Каждую лошадку любил, как родное дитя. Только тот, кто не работал в колхозе, может сказать, что колхозники не ценили землю, скот, имущество – раз всё это общественное, то есть, «не моё». И неправда, что наказания боялись. Просто люди умели жить в коллективе, берегли и ценили колхозное добро, как своё
личное. Самое хлопотное время – посевная, сенокос, страда - уборка урожая. Спал ли тогда наш конюх? Все работы выполнялись на лошадях. Пахали, сеяли, боронили. Выезжали в три часа ночи. К шести утра с поля возвращались домой, топили русскую печь, готовили нехитрую еду на день, будили и кормили детей, обряжали скотину. И у Василея лошадки отдыхали, чтобы в восемь часов снова в работу, на второй упряг. И дети со второго упряга включались в работу. Начиная с посевной – и до уборки урожая – работы хватало всем, на возраст никто не смотрел, ни детство, ни старость не в счёт. Надо – и всё тут.
Время было трудное – не до игр, не до забав. Зато молчаливый, всё понимающий, твой верный конь был радостью, и другом, и даже грелкой в стужу. За него несёшь ответственность перед Василеем. Запряжёшь лошадь, он дугу проверит, крепко ли держится, и скажет: «Молотесь, тевка, тука-то не трокнет». Это значило, что девка – молодец, раз дуга не дрогнет, хорошо гужи наладила, супонь туго затянула – а это главное. Мы радовались, если Василей похвалил. А говорил он так потому, что зубов-то во рту не было. Своей обязан-
ностью он считал ещё и содержание сбруи: хомуты, шлеи, седёлки, уздечки, потники – всё в порядке, подшито, залатано и дёгтем намазано, чтобы кожа не перегорала, дольше держалась. Рядом с конюшней была избушечка, здесь Василей в свободное время шорничал. А в сенокос он работал с нами всеми на пожнях. Он был классным метальщиком. Такой-то маленький, а пласт сена на вилах поднимет, что самого не видно, положит на копну так, что и поправлять не надо. Кучи на сенокосе подвозили к остожью на дровнях дети-малолетки. Ужасно тяжело было свалить воз с дровней, но, если повезло к копне подъехать с той стороны, где Василей мечет, он обязательно подтолкнёт воз вилами– в два раза тебе облегчение. Громко делишься этой радостью с подружкой: «Мне Василей помог свалить воз». А приедем вечером с сенокоса, поведёт конюх ло-
шадок на ночь в телетник. Это огороженный участок вдоль реки, где за ночь лошадки и травы поедят, и водички попьют, и выспятся. Уставал ли от такой работы наш великий труженик? Когда он спал-отдыхал? Но память о себе оставил вечную. Знаю могилку, где он определился на вечный отдых. Бываю у него. Постою, помолчу, всё, что с ним связано, вспомню. Не берёт уж табакерочку, не нюхает самосад, не чихает. Вечная тебе память, Василей!»

Мой дедушка с дедом Нины Александровны Ларионовой были родными братьями. Она звала его дядя Вася. Нина Александровна вспоминает:
«Дядя Вася, можно сказать, спас мне жизнь. Я работала на грабилке. Мне тогда было четырнадцать лет. Трава в Наволоке выше меня. Я вместе с конем угодила
в окоп – ещё с гражданской войны их там по берегу много осталось. Мне говаривал мой отец – он тогда был председателем колхоза, – чтобы я была осторожней в тех местах. Но, видимо, я забыла. Так вот, дядя Вася случайно увидел и – бегом ко мне. А было всё-таки не близко. Подбежал: «Только бы ноги были целы у коня, вызволим из ямы». Поговорил с конём, погладил,
дал ломоть хлеба с солью, взял за повод, а мне велел легонько стегнуть по спине. Я так и сделала. Лошадь сумела выбраться из ямы. Ноги, слава Богу, были целы у обоих. Побранил маленько, а потом сказал: «Иди домой,  отработалась». А сам повёл коня в конюшню: «Пусть отдохнёт, успокоиться ему надо».