Selena-TV

 
                (2011, год ловли муравьеда)


Всякую мысль о доме неизбежно сопровождает тусклое, как будто подернутое пеплом, воспоминание: накренившийся забор, мелкий дождь, пять полых деревьев. Выеденные изнутри неизвестными, вероятно, насекомьими силами они стояли, глотая дуплами полное небо, и птичьи гнезда заменяли им сердца.

*

В грозу в мучительно-деревянной комнате просыпался младенец: в полых предметах разговаривали мыши, и кто-то ходил – нет, не по кровле – где-то над небом, по белой земле, среди руин пустотелого города, где некогда жили вероятные ангелы. Квадратная дрема окна, дальний лес, круглая походка листопада. И казалось, что сердце – вывернутая наизнанку ушная раковина; этим ухом можно познать скорбь лисьих звезд и то, что над ними.

*

Начало той зимы теперь кажется фактом недавнего сна: две вороны клевали третью, та не погибала, только ее перья становились белей и белей, седея от боли. Пустырь, гаражи. Снег не выпал. Только тогда стало очевидно, что опоры ЛЭП – стальные костяки неведомых существ, для плоти и кожи которых не нашлось подобающего материала. Влага оставляла блестящие полусферы на холодных конструкциях, ржавчина росла бурыми гроздьями.

*

15 лет назад в груде листвы у школьной ограды нашли разбитые стенные часы. Диск циферблата, когда-то белый, пошел сыпью осени. С обратной стороны зеленовато блестели их ребристые металлические кишки, сердце и легкие. В них пересыпалось то, чей звон могут слышать только слепые дети и ангелы: корпускулы времени, не вмещенные ни облаком, ни собакой, ни белесым кубом школы – ничем. Это время, хранимое в телах умерших часовых механизмов, воскреснет после конца, когда не будет другого времени. 

*

Почему-то треснула ваза с косматой гвоздикой. Ее лепестки стали прозрачны, утратив цвет: он вытек по стеблю вслед за водой. На клеенке стынет багровая лужица, в ней плавают две мухи, хлебная корка, воробьиный пух. Перистые блики. На дожде остались отпечатки от окон.

*

Паркетный пол не видим под красными листьями платана, а над головой кружат одинаковые однополые облака – у дома 102 на бульваре Осман нет крыши. Марсель П. сжигает в жестяной печи книги, затем – мебель, затем – щепу обретенного времени, но не может согреться, глаза слезятся от колючего дыма. Он уже не удивляется сходству золы и первого снега. 

*

Он начал с портретов шевелящихся смертей деревьев, обветшалых пней, спиц инея: по тонкой бумаге ползли линии, сплетались, расплетались, и – сползали по листу на неровности черной земли.
Он не замечал, как из них вырастала крапива с листьями без прожилок; затем падал снег, и он рисовал снег, сон, сновидение, нерв ускользающей белизны.

*

Деревья туманно брели из одного окна в другое, чернел хлеб, поезд дрожал и длился. В прошлом участник Сопротивления, ныне – изобретатель механического дикобраза Франсуа Г. смотрел в отвесный квадратный город с часами на башнях, фонтанами, неторопливыми автомобилями. Он все яснее проступал в лоскутном древесном воздухе, и над ним уже были видны столбики дыма, россыпи ржаных птиц. Франсуа Г. спешил – он знал, что когда его нога ступит на пустынный перрон, уже будет поздно давать городу имя.

*

Дети, ловля кленовых семян, окна как вертикальные гавани для скользящих листьев; пятнистая даль лесов. Праздник осенней коронации: в янтарно-жемчужном небе плывут красные стяги, гладкие стены белой ратуши, под ними приземистые шатры, щиты с вымышленными родовыми гербами, цвет каждого – красный: монарх каждый год рождается заново. Цветут красные астры, в фарфоровых городах – подданные из хлебного мякиша.

*

Р. тем сильнее влюблялся в свое отражение в клепсидре, чем сильнее оно искажалось движением вод, заключенных в покатые полусферы, фонарной желтизной, белесыми птичьими каплями. Он ходил вокруг нее по брусчатке из бурого гранита, разглядывая световые кружения на зеленоватом стекле, – пока в час высокой луны отражение не исчезло: на стекле выступила испарина. Вода обратилась в снег. Стояла середина лета. Р. не помнил себя. 

*

За лесом кирпичный забор. За кирпичным забором сад. За садом дом. В его стенах счастливый отец с медным смехом подбрасывает к потолку и ловит в опасной близости от пола свое дитя, тяжелое, в светло-серой скорлупе с синими пятнами. Черно-бурое время – снег сошел, но растения не обрели листвы, не проснулись пятнистые звери, обрывки облаков сереют на острой железной крыше. Изредка – треск дождя. 

*

Он носил монокль и золотые часы в кармане жилета, крупный промышленник, владелец сердечной верфи. У него были все основания быть довольным собой: спрос на его продукцию значительно возрос в последние годы, когда он стал выпускать сердца с увеличенным сроком службы, заменив живую материю резиной, пластиком и металлом. В другом кармане его жилета – малахитовый портсигар, в нем он хранил многократно сложенный лист газеты за 12.04.1904, это был единственный способ не забыть дату смерти супруги. Он бросил курить пять лет назад.

*

Спутанная борода; на пальце – перстень в виде пчелы. Вокруг шиповник, толпа зверей, птиц и рыб в ожидании; девятый год он не поднимает взгляда от страниц, он испещряет их мелким почерком, он составляет бестиарий. Под легчайшим прикосновением пера рвется волокнистая бумага последнего листа, проступает кровь, бурое пятно пожирает написанное. Он возводит взгляд к небу: луч, пожелтевший ангел Господень, облако, облако свешивается с самого себя; разочарованно вздыхая, расходится толпа зверей, птиц и рыб; далее – лишь тишина и время.

*

- А вот, зацени, у меня вместо крыльев павлиньи перья, - говорил один ангел другому. Они стояли на крыше здания библиотеки, над улицей маленького города, автобусной остановкой, перекрестком, деревом, крошками, рассыпанными для птиц. Каждую весну этот город разрушался с краев: жители окраин покидали высотные дома, и они неслышно рассыпались, поднимая округлые тучи пыли. Затем пыль оседала, и с крыши библиотеки, были видны притаившиеся леса, луга, где в траве прячутся мерные звери. Другой ангел не ответил, тихий, протянутый в дальнее небо.

*

Мы не знали, его имени, но знали в лицо, не знали адреса (его у него не было), но знали где найти – на перекрестке улицы св. Франциска и безымянного переулка с высоким пятиугольным домом без окон. Он носил русую бороду, телогрейку, неизменно распахнутую на впалой груди с самодельным крестом. Дела у него шли лучше, чем у нас всех вместе взятых, и он охотно делился секретами: бумажная иконка Николы Угодника, приклеенная с обратной стороны к днищу миски для подаяния, опущенные уголки глаз, даже дарил флаконы с искусственными слезами. Он называл их «Божьим терпением». Мы слишком поздно узнали, что их нужно пить.

*

Пожелтевшая карта, ломкие завивающиеся края. Картонные флажки, красные вспышки карандашных пометок – офицер с потрескавшимися губами воткнул булавку в заштрихованную зеленым карандашом восточную часть безымянного пальца, возле знака, означающего сосну. Неприятель оттеснен к розоватому леднику ногтя. Неприятель не сдался.

*

Только и оставалось, что спать в этой красной высокой траве, и ее запах навевал сны о кострах, огоньках ночных сигарет, чей запах давно забыт, оставленный в форточках брошенных квартир. Просыпались, уходили, оставляя отпечатки своих тел в мягкой земле, в них собиралась дождевая вода, в ней плавали хлопья рваного пуха, ее пили полевки, и их шерсть краснела. Мы ловили их, не поймав не одну, мы смотрели вслед солнцу над ржавой забытой дорогой, чью пыль мы варили в найденных консервных банках, мы ели бурьян; каменная речь на устах, слезы на красных ресницах.

*

Если в том городе найти запертую дверь, кленовый орех, тень березы, отброшенную телеграфным столбом – говорят, никогда не вернешься домой; тоска фонарей, пар над асфальтом после дождя. И с наступлением ночи ветер поет из одного коридора в другой, родство парадных, пылевая сыпь незаселенности. Только вчера первые – едва не бумажные люди – обнимались на автобусной остановке, завивались от влаги. Оттепель, угольные эскизы на стенах. 

*

Вмятины, старые клетки, уже никто не страшился целовать зверей в губы: стерлись зубы, лапы не сочились когтями. Они перебирали мягкими лапами принесенный жемчуг, смотрящие глаза. Новые матовые лампы, нити слюны, запах звериных ноотропов. А над ними к близкому апрелю плыло небо с присохшей ветвью, облаком и синицей. Мы стояли на перроне, плевали сквозь зубы, роняли из пальцев позапрошлогодние тыквенные семечки, глядя друг другу в глаза, как в глаза состарившихся безымянных зверей.

*

Как будто щека еще помнит прикосновение, глаза помнят пальцы, ногти, бирюзовый лак. На больничном окне – пот, лазурь; голуби жестяных карнизов. Жестяные голуби дальних телевизионных антенн, окна напротив, впитавшие ночь, всполохи бледных лиц. Она поливает герань над подоконником, покрашенном, должно быть, золотой краской. Исчезает в квадратную ночь своего жилья, темную, как трещины в потолке нового дня.

*

Внутренности луны: параболы, оси, забытые крапины букв – их мы видели в прожилках на листьях жимолости, в просветах пляшущих крон над тихими головами. Золотистые нити разделенного молчания, невидимое тело солнца растянуто меж ветвей и наших волос: мы родились только вчера и заново выплакали наш мир, остались следы на щеках, они меняют цвет, они пахнут смолой, первым и единственным поцелуем расходящегося кругами леса.   

*

Они год жили в теплой трухе, древесных пустотах – местах, где стволы набухли и лопнули, излив кипящий насекомыми перегной. Как и они, деревья пребывали в изгнании, их привезли сюда десять зим назад, вокруг –  глубокие колеи, оставленные колесами тягачей: почва еще помнит мимику их покрышек. На сучьях ржавеют оборванные тросы, цепи, землистый цвет несвободы; тем больнее лазурь, незаживающие проблески в кронах, полупрозрачные листья. Ходы ночной фауны.

*

К памятнику изобретателю атома – стеклянному шару с бюстом мужчины в пенсне внутри – стекались голуби, сор и снежная крупа: экстатика воздуха. В. давно понял, что Р. не придет, но продолжал ждать. Между тем, погода менялась, теплело, из-под его ботинок ползла лужица талого грязного снега, холодало, подошвы намертво вмерзали в обреченную бурую влагу. В. лениво отгонял птиц букетом увядших пионов, синие жилы, розовые трещины на костяшках пальцев. Так наступил вырванный из облака март.

*

Старуха толкает инвалидное кресло, в нем – ее сестра-близнец; холодные праздники, агония лент на спицах колес. Над этими улицами никогда не бывает дождей, но неделями не высыхают лужи, вода трепещет в выбоинах дороги, под слоем асфальта ползучая глина, истлевшие трубы превращаются в землю. Старуха вспоминает о них каждый раз, когда смотрит на коричневатую рябь, чувствует в себе ту же теплую, теплую глину, времена года, погибшие трубы. Ее сестра, ослепшая, после недавнего инсульта поет о гражданской  войне, дети кладут ей в ладони хлебные корки, монеты и пробки. Холодные праздники, незримый блеск крашенного металла.

*

В расцвете лет О. оставалась одинокой. Причина тому – статическое электричество: опасное шевеление волос, искры на ресницах; разряды тока, кружевные молнии били неосторожные прохожих, срезали верхушки кустов на обочинах; ждущие майские переулки, город как каменные ножницы. Немноголюдный, он, казалось, населен монументами: редкий перекресток обходился без бронзового шара или гранитного куба с наспех преданными человеческими чертами. О. с тоской смотрела на сферические зрачки, похожие на шляпки винтов, угловатые крылья носов. Изредка ее задевал плечом некто спешащий и, ужаленный током, суетливо извинялся, поднимая выпавший из рук портфель, носовой платок, отчуждение, в пластиковых пакетах – юркие сухари.

*

- Вот… а это – мой внук, - продолжает старуха, извлекая из-под полуоторванной заплаты на розовом ватнике, с гордостью показывая вырезанный из газеты портрет ныне забытого французского актера, - Молодой специалист, инженер… Ее рассказ становился долгим, подобно кротовьей норе в полях ее юности. Прибывали бурые воды, в туфлях уже неприятно хлюпало, темнел подол юбки. Единственный островок оказался занят инвалидной коляской, старуха не замолкала, выкатывала поблекшие осенние глаза, помахивала черно-оранжевой лентой, будто стремясь разогнать сгрудившуюся в ней слепоту.

*

Смотрит в провалы: отрывается, плывет, отрывается от раскрашенных деревьев, плывет ожившая осень. Доносится рев станков, в транспортных коридорах грохочут одушевленные машины, громкие разговоры: тугоухость; любовь смерть на конвейере. В кирпичных зданиях с маленькими окнами движутся мягкие говорящие уплотнения; капли ламп; когда она родилась, был ветер, дрожало стекло в подгнившей оконной раме, отец стучал молотком, мастерил новую из смолистых досок – на следующий день, ветер, война, кажется, кончилась. 

*

Выпутываясь из тонких прочных стеблей, сама чувствуешь себя стеблем, голова-злак, созревший, уставший под небом, вышитым осенним порывистым светом. С трудом переставляешь пятипалые корни, вязнешь в норах, но выходишь к застывшему грунту дороги: налево приземистая деревня, направо – даль, округлая высота, бег проводов. В косметичке – старухины корки и пробки, гусиные перья, подаренные детьми беженцев: уверяли, приносят счастье. Полынный хлеб азии, быстрые звезды.

*

Утро кует осину, осыпаются листья. В детстве верил: деревья качаются оттого, что и в них бьются сердца, круглые, похожие на орехи, обтянутые берестой или бурой чешуей еловой коры. Набирает желтые листья в карман: в конверты с письмами навсегда уехавшей в Мюнхен возлюбленной он, по ее просьбе, вкладывает листву с могилы – она уверяла, что именно под этой осиной погребен Мейстер Экхарт. Она уверяла, что в прожилках листьев при естественном освещении можно различить иконописные образы – отпечатки пальцев Создателя. Растирает в пальцах шелестящую желтизну. Он ничего не видел – кроме осин, четырех углов своего дома, лунного мерцания монитора.

*

Вот хлеб, а вот голубь – раздели с ним свой хлеб, свою жизнь, свое ложе; земля исходит облупленными поездами, кирпичными стенами, извивается под чешуей брусчатки. Даже голубь говорит по-немецки, по-немецки переливаются друг в друга кустистые тучи, неся в себе кладки градин; всегда влажны шпили, двулучевые башенные циферблаты, рамы молчания комнатных растений. Ноги вымыты заспанными ручьями пригорода; сломанные каблуки. Имена человека на выцветших этикетках парфюмерных флаконов.

*

Здоровый, тронутый ледоходом мир пахнет мертвой водой, клеем ПВА, выступающим из-под обоев, не желающим сохнуть. Заглянул в водянистое окно: плавучий трамвай, синяя краска; возможно, то же чувствует гомункулус внутри родной, родной герметичной колбы; скользнувший луч, непрочный, как войлок. Непорочная миллиметровая бумага, явь и кульман: построения грядущего неба – ему посвящены годы конструкторского труда и прошлая ночь без сна; весна среди медуз табачного дыма.

*

Золотой век русского машиностроения на исходе: за толстым стеклом нержавеющая кошка рвет резцами нержавеющую рыбу; мучительные струйки проводов, скрежет; гравировка на корпусе. С каждым годом очки экскурсоводов все толще: стеклянные слезы прогресса, на каждой улице по заводному шарманщику с заводным воробьем на плече, кабели и колеса морозной музыки. Одноразовые нотные тетради; поднимаешь с брусчатки журавля, сложенного из линованного листа: послание к Н. Где его гнездо? Над головой только флаг, гладкая крыша, розовеющие облачные шлейфы. 


*

На подоконнике под предпоследним солнцем фарфор локтя; либертинаж осеней и ссадин. Ненужнее, чем были, выйдем под редкие облака – обводить их замедленные тени в прахе окольных трав, собирать каштаны; уходить сквозь костистые кустарники. Так и она – уходит все дальше, в заросли лещины вдоль теплотрасс, по щекастым камням, ее лицо в золотых веснушках, листья в волосах еще не засохли. Встретишь ее – промолчи о ноябре, глубоких подвалах, подъездах, где мы закрашивали надписи (но они воспалялись, набухали под краской) – о нашем ветреном ремесле, пустоте между окном и дверью.






*

Возвращаясь домой, пили воду из своих уже затвердевших следов.

*

Глаза-луковицы июня, в уголке рта свернулась жужелица,






*

Видел как в ее пальцах распустился бутон фарфоровой чашки, излив темное содержимое __________





*

Что чувствует непроявленная фотография


Морская жемчужина в горле речного окуня


Солнечная цедра

Нимбы циркулярных пил

Муравьиный ритм


Сепия заброшенных котельных

Смерть музыки в слышащем ухе


В апреле слои неба отличались оттенками

Это как ждать дождя, со страхом читать новостную ленту яндекса,


Бытуют внутри саморазрушающихся машин

До пасмурного рождества

Лак мемориальной шкатулки

Глубиной следов в обмякшей пашне измеряли весну



Кукушка отложила яйца в разбитые лампы светофора над текучей
………………

*

Новорожденный запах хлеба, голубиные провода, город, похожий на свое отражение в бензиновых водах.
……………………

*

Коса ржавеет в высокой траве, теплеет, становится почвой. Когда бы не
…………………………..


Сменный

Скульптор-минималист по диплому



Шарообразный март

Удивление фонарей

Врожденный цвет


С себя самого свисает облако над пожелтевшей площадью

Клювастая авторучка



Тварный воздух; искусственная пыль картонного города

Бессонница вербного жемчуга


Почему продолжала лгать отрезанная, но еще живая голова на булатном подносе мы не знали
минарет

паутинный

Дверной вдох

Лучевые железы солнца



Лунное телевидение

Вклеить птицу


Чертеж волны на песке

Звериное наследство

Держать рот закрытым

Афанасий рыл колодцы