Но когда я был

 Но когда я был бездыханный
  и лежал безмолвно в тиши
  перекрестья страха и странной
  полуверы в смертность души,

  вечевой и ранней порою
  приходила мама моя,
  говорила: что же с тобою,
  отчего на сердце змея

  улеглась порочным затменьем,
  изливая яда сильё...
  и тихонько крестным знаменьем
  осенила тело моё;

  подымалась с утренней зорькой
  из могилы стылой сестра,
  надо мной не думала горько,
  а шептала: молвить пора

  не повешенных заклинанье,
  а загадку первого дня...
  и пропала словно блистанье
  неподдержанного огня;

  на восходе солнца являлись
  и враги, и други мои,
  рассуждали, вдруг извинялись,
  предлагали выпить аи,

  а потом выпивали сами,
  разбивая рюмок стекло
  хладнокровно-злыми руками
  о квартирное барахло;

  невидна была у порога
  та, которую без похвал
  все любовницей кличут строго,
  я её Ленор называл,

  по-эдгаровски и влюблённо
  я чуть свет смотрел на неё,
  и она всегда благосклонно
  принимала слово моё;

  в полдень, зноя налитый мутью,
  приходили дамы в тоске,
  с опалённой левою грудью,
  со стрелою в правой руке,

  призывали меня умильно
  отказаться напрочь от слов
  с оболочкой мысли двужильной
  и хранящих тайну веков,

  угрожали, что если всё же
  я посмею не замолчать,
  на моей белоснежной коже
  отчеканить сталью печать;

  в изголовье вечером сонно,
  сединою убелена,
  но красивая, как мадонна,
  одиноко стыла жена,

  не слезу она проливала,
  на щеке вытирая тушь,
  а мучительно вспоминала,
  почему безмолвствует муж;

  но была ещё героиня
  и звалась обычно она
  не царица и не богиня,
  а хозяйка судеб – Луна,

  как волчица, бешеным воем
  овладевшая плотью степей,
  проросла она над покоем,
  осветив меня и гостей,

  что сидели и уходили,
  и смеялись и плакали, и
  обо мне говорили или
  осуждали строки мои...

  но никто не знал, что я мёртв.